Текст книги "Святитель Лука (Войно-Ясенецкий)"

Книга была почти готова, оставалось написать последний очерк первого выпуска – «О гнойном воспалении среднего уха и осложнениях его». Епископ Лука обратился к начальнику тюремного отделения, в котором находился, с просьбой дать ему возможность написать эту главу. Тюремщик предоставил право писать в его кабинете по окончании его работы. Книга была скоро окончена. На заглавном листе было написано: «Епископ Лука. Профессор Войно-Ясенецкий. Очерки гнойной хирургии».

Так удивительно сбылось таинственное Божие предсказание об этой книге, которое было получено еще в Переславле-Залесском несколько лет назад: «Когда эта книга будет написана, на ней будет стоять имя епископа».

Издать книгу двумя выпусками не удалось, и она была напечатана первым, далеко не полным изданием только после первой ссылки. Имя епископа, конечно, не было указано.

Прежде чем владыка Лука был отправлен в ссылку, он успел обратиться к наркому просвещения А. В. Луначарскому, ведавшему также наукой и делами издательскими. Заключенный профессор просил у наркома не свободы и не справедливого суда. Он лишь хотел, чтобы на обложке будущей медицинской монографии рядом с фамилией автора обозначен был его духовный сан. Луначарский ответил решительным отказом. Советское государственное издательство не может выпускать книг епископа Луки. Отпечатанный на машинке ответ наркома Войно-Ясенецкий с большим огорчением показывал позднее в ссылке студенту-медику Ф. И. Накладову.

Впоследствии владыка опубликовал в зарубежных журналах несколько своих работ на немецком языке. Он подписывал их «Епископ Лука». [1, с. 119.]

В тюрьме епископ пробыл недолгого, и его освободили на один день для того, чтобы он ехал свободно в Москву. Всю ночь бывшая квартира главного врача больницы была наполнена прихожанами собора, пришедшими проститься со своим пастырем.

Зная популярность владыки Луки (профессора Войно-Ясенецкого) в народе, власти боялись, как бы чего не вышло, поэтому его арест сопровождался травлей в «рабоче-крестьянской прессе». Последовало несколько клеветнических статей, явно по заказу ГПУ. И впоследствии в советских газетах неоднократно клеветали на владыку Луку, в том числе, нападал на него в печати отрекшийся от Бога бывший протоиерей Ломакин.

Достаточно было посмотреть на заголовки центральных газет, чтобы понять, с какой ненавистью силы зла обрушились на верного Патриарху Тихону туркестанского архиерея.

Святитель пишет: «Утром, простившись с детьми, я отправился на вокзал и занял место не в арестантском, а в пассажирском вагоне. После первого, второго и третьего звонков и свистков паровоза поезд минут двадцать не двигался с места. Как я узнал только через долгое время, поезд не мог двинуться по той причине, что толпа народа легла на рельсы, желая удержать меня в Ташкенте, но, конечно, это было невозможно». [1, с. 41.]

Первый арест и ссылка

По окончании следствия начальник Ташкентского ГПУ направил владыку в Москву как политического преступника. В Москве епископ Лука неделю жил на частной квартире, дважды встречался со Святейшим Патриархом Тихоном, один раз служил с ним Божественную литургию в церкви Вознесения в Кадашах. Святейший Патриарх еще раз подтвердил право епископа Луки заниматься медициной.

Вскоре владыка был заключен в Бутырскую тюрьму, где просидел около двух месяцев. После недельного пребывания в карантине его поместили в камеру с уголовниками, в которой, однако, бандиты и жулики относились к нему довольно прилично. В тюремной больнице он впервые познакомился с Новгородским митрополитом Арсением (Стадницким). Здесь появились первые признаки серьезной сердечной болезни – миокардита, который впоследствии причинял ему страдания.

Владыка вспоминал: «Однажды, к моему большому удивлению, меня вызвали на свидание. Через решетку я разговаривал со своим старшим сыном Мишей.

В библиотеке Бутырской тюрьмы мне, к большой радости, удалось получить Новый Завет на немецком языке, и я усердно читал его. Глубокой осенью большую партию арестантов Бутырской тюрьмы погнали пешком через всю Москву в Таганскую тюрьму. Я шел в первом ряду, а недалеко от меня шел матерый вор-старик, который был повелителем шпаны в соседней с моей камере Бутырской тюрьмы. В Таганской тюрьме меня поместили не со шпаной, а в камере политических заключенных. Все арестанты, в том числе и я, получили небольшие тулупчики от жены писателя Максима Горького. Проходя в клозет по длинному коридору, я увидел через решетчатую дверь пустой одиночной камеры, пол которой по щиколотку был залит водой, сидящего у колонны и дрожащего полуголого шпаненка и отдал ему ненужный мне полушубок. Это произвело огромное впечатление на старика, предводителя шпаны, и каждый раз, когда я проходил мимо уголовной камеры, он очень любезно приветствовал меня и именовал «батюшкой». Позже в других тюрьмах я не раз убеждался в том, как глубоко ценят воры и бандиты простое человеческое отношение к ним». [1, с. 43.]

В Таганской тюрьме владыка заболел тяжелым гриппом и около недели пролежал в тюремной больнице с температурой около 40 градусов.

В московских тюрьмах владыка сидел вместе с протоиереем Михаилом Андреевым, приехавшим из Ташкента. В декабре был сформирован этап, и святитель был отправлен в ссылку в Енисейск. Вместе с ним ехал и протоиерей Михаил Андреев.

В Тюмени этап погнали быстрым шагом, и в тюрьму владыка пришел с сильной одышкой, а на ногах появились большие отеки до колен. Это было первое проявление миокардита, причиной которого по одной из версий считается возвратный тиф, который епископ перенес в Ташкенте через год после принятия священства.

В Тюменской тюрьме остановка продолжалась недолго, около двух недель. Все это время святитель Лука лежал без врачебной помощи, которую смог получить только дней через двенадцать. В Тюменской тюрьме владыка и протоиерей Михаил Андреев впервые встретились с протоиереем Иларионом Голубятниковым и дальше ехали вместе с ним.

Вторая этапная остановка была в городе Омске. От Омска ехали до Новосибирска в «столыпинском» арестантском вагоне. В этот вагон вместе с владыкой и двумя протоиереями посадили бандита, убившего восемь человек, и проститутку.

Бандит знал, что архиепископ в Таганской тюрьме отдал свой полушубок вору, и был очень вежлив. В Новосибирской тюрьме владыку сначала посадили в отдельную камеру, а вскоре перевели в большую уголовную камеру, из которой пришлось спасаться от ненависти уголовников.

Владыка вспоминает: «От Новосибирска до Красноярска ехали без особых приключений. В Красноярске нас посадили в большой подвал двухэтажного дома ГПУ. Подвал был очень грязен и загажен человеческими испражнениями, которые нам пришлось чистить, при этом нам не дали даже лопат. Рядом с нашим подвалом был другой, где находились казаки повстанческого отряда. Имени их предводителя я не запомнил, но никогда не забуду оружейных залпов, доносившихся до нас при расстреле казаков. В подвале ГПУ мы прожили недолго, и нас отправили дальше по зимнему пути в город Енисейск за триста двадцать километров к северу от Красноярска». [1, с. 42–43.]

По дороге в Енисейск владыка сделал операцию, которую пришлось произвести на одном из ночлегов крестьянину лет тридцати.

В самый разгар зимы ссыльные прибыли в Енисейск. Владыка разместился в доме на Ручейной улице вместе с сопровождавшими его священниками. К ним присоединился еще один ссыльный священник, и все по воскресным и праздничным дням совершали всенощную и литургию в своей квартире. В Енисейске было очень много церквей, но здесь, как и в Красноярске, священники уклонились в «живоцерковный» раскол. Один диакон сохранил верность Православию, и владыка рукоположил его во пресвитера.

Истинно верующие не смущались простотой обстановки и собирались на молитву прямо в квартире у владыки. Здесь, в просторном доме, совершались всенощные бдения и литургии. «В один из праздничных дней, – вспоминает владыка, – я вошел в гостиную, чтобы начать литургию, и неожиданно увидел у противоположной двери незнакомого старика-монаха. Он точно остолбенел, увидев меня, и даже не поклонился. Придя в себя, он, отвечая на мой вопрос, сказал, что в Красноярске народ не хочет иметь общение с неверными священниками и решил послать его в город Минусинск, верст за двести к югу от Красноярска, где жил православный епископ. Но к нему не поехал монах Христофор, ибо какая-то сила влекла его в Енисейск, ко мне. «Почему же ты так остолбенел, увидев меня?» – спросил я у него. «Как же было не остолбенеть! – ответил он. – Десять лет тому назад я видел сон, который как сейчас помню. Мне снилось, что я в Божием храме и неведомый мне архиерей рукополагает меня во иеромонаха. Сейчас, когда вы вошли, я увидел этого архиерея!» Монах сделал мне земной поклон, и за литургией я рукоположил его во иеромонаха.

Десять лет тому назад, когда он видел меня, я был земским хирургом в Переславле-Залесском и никогда не помышлял ни о священстве, ни об архиерействе. А у Бога в то время я уже был епископом… Так неисповедимы пути Господни». [1, с. 45.]

Сразу же после приезда в Енисейск владыка пришел в больницу к заведующему и представился: «Я профессор Ташкентского университета, в миру Ясенецкий-Войно, имя мое в монашестве Лука». Молодой врач не поверил даже, что перед ним стоит такой знаменитый человек. По просьбе доктора Василия Александровича Башурова, заведовавшего енисейской больницей, владыка начал оперировать у него и за два месяца сделал немало очень больших хирургических и гинекологических операций. «Мой приезд в Енисейск произвел очень большую сенсацию, которая достигла апогея, когда я сделал экстракцию врожденной катаракты трем слепым маленьким мальчикам-братьям и сделал их зрячими» [1, с. 45.], – писал святитель. После первых же сложнейших и удачно проведенных операций к хирургу-епископу хлынул народ из окрестных сел и деревень. Он вел большой прием больных у себя на дому, и было так много желающих попасть, что в первые же дни оказалось необходимым вести запись больных. Эта запись, начатая в первых числах марта, скоро достигла дня Святой Троицы.

Такая популярность ссыльного архиерея сильно раздражала местное начальство. В ответ на благодарность излеченных он говорил: «Это Бог вас исцелил моими руками. Молитесь Ему».

Во всех местах ссылок епископа Луки живут доныне десятки людей, хранящих благодарную память о нем. Владыка Лука не отказывал в помощи самым сирым и убогим, не брал ничего за лечение, мог целыми днями возиться с хворыми и грязными деревенскими ребятишками.

На каждую операцию с участием епископа Луки полагалось получить отдельное разрешение, которые давали неохотно. В Енисейске рассказывают, что его однажды вызвали в ГПУ. Едва он, как всегда в рясе и с крестом, переступил порог кабинета, чекист заорал: «Кто это вам позволил заниматься практикой?». Владыка Лука ответил: «Я не занимаюсь практикой в том смысле, какой вы вкладываете в это слово. Я не беру денег у больных. А отказать больным, уж извините, не имею права».

К владыке-врачу несколько раз подсылали «разведчиков», но оказалось, что никакой платы с больных он не берет. После этого власти стали смотреть на медицинскую практику ссыльного профессора более снисходительно. На Енисее в то время свирепствовала трахома. Из-за этой болезни многие местные жители: кеты, селькуны, эвенки – теряли зрение. Бывший начальник Енисейского пароходства И. М. Назаров передает слова, слышанные в тридцатые годы от погонщика-эвенка Никиты из Нижнего Имбацка: «Большой шаман с белой бородой пришел на нашу реку, поп-шаман. Скажет поп-шаман слово – слепой сразу зрячим становится. Потом уехал поп-шаман, опять глаза у всех болят». [1, с. 121, 122.] Капитан Назаров считает, что речь шла о ссыльном профессоре Войно-Ясенецком, который очень хорошо оперировал больных с последствиями трахомы.

Незадолго до его приезда в Енисейске был закрыт женский монастырь, и две послушницы этого монастыря рассказали, каким кощунством и надругательством сопровождалось это закрытие храма Божия. Этих двух послушниц владыка постриг в монашество и дал им имена своих небесных покровителей: старшую назвал Лукией, а младшую – Валентиной.

В Енисейске имели особенный размах бесчинства комсомольцев-атеистов. Бывший милиционер с большой охотой рассказывал, как он сам в то время обдирал с икон Успенского собора золотые ризы, как грузил на подводу реквизированные чаши и кадила, как помогал стаскивать с церквей колокола. Во время реквизиций верующие – порой собиралось несколько сот человек – стоя поодаль, ругали представителей власти и комсомольских активистов. Слышались проклятия и молитвы о наказании богохульников. Милиционер делал предупредительные выстрелы в воздух, некоторых уводил в участок. Зимой 1924 года комсомольцы опрокинули в деревне Сотниково часовню: «Просто так, для смеха». Бывшая пионервожатая вспоминает, что весь 1924 год в Енисейске гремели взрывы: комсомольцы под руководством своего секретаря, организатора кощунственных карнавалов и представлений, разрушали храмы.

Владыка Лука несколько раз произносил проповеди, обличая это нечестие, стыдил разрушителей храмов, принял участие в публичном многолюдном диспуте с молодым медиком-атеистом Чеглецовым. Тем самым владыка Лука еще более настроил против себя енисейское партийное и советское начальство. А тут еще молодые врачи, которые катастрофически теряли клиентов и заработок, стали проявлять недовольство. Владыка безмолвно обличал их корыстолюбие, бесплатно проводя операции.

Но в «награду» за бескорыстное служение народу городское начальство, подстрекаемое завистниками-врачами, арестовало и отправило епископа еще дальше, на Ангару. Вместе с ним ехали священники Иларион Голубятников и Михаил Андреев. Монахини Лукия и Валентина с вещами поехали вперед.

Почти сто километров преодолели они по льду Ангары до Богучан, где их потом разлучили: священников послали в деревни недалеко от Богучан, а владыку еще дальше – в деревню из восьми дворов с названием Хая. Кругом бескрайняя лесная пустыня. В марте тут еще глубокая зима.

Дом часто до крыши заносило снегом. Приходилось ждать, пока утром олени протопчут тропу, чтобы можно было принести хвороста на растопку. В рукомойнике в сенях замерзала вода.

Здесь, несмотря на тяжелые условия для проживания, святитель был бодр духом и писал детям своим, чтобы о нем не беспокоились, что Господь отлично устроил его в Хае; он был радостен, спокоен, монахини с христианской любовью заботились о нем. Святитель писал об этом времени: «В Богучанах мне указали благочестивого крестьянина в селе Хая, у которого советовали поселиться, но предупреждали, что у него злая старуха-мать. В Хае меня уже ожидали мои монахини, поселившиеся у этого крестьянина. Старуха-мать встретила меня с большой радостью. Мне отвели две комнаты, в одной из которых я с монахинями совершал богослужение, а в другой спал. Злая старуха только в первые дни приходила на наше богослужение, а потом не только оставалась на своей половине, но старалась всячески мешать нашим службам. Злая старуха все больше и больше притесняла нас и стала прямо-таки выживать из дома. Дело дошло до того, что мы с монахинями вынесли из дома свои вещи и сели на них у стены. Видя, что нас выгнали из дома, народ возмутился и заставил старуху принять нас обратно в дом». [1, с. 47.]

В июне владыку было приказано отправить назад в Енисейск. Дорога была очень тяжелой: «Нам дали двух провожатых крестьян и верховых лошадей. Монахини впервые сели на лошадей. Очень крупные оводы так нещадно жалили животных, что струи крови текли по их бокам и ногам. Лошадь, на которой ехала монахиня Лукия, не раз ложилась и каталась по земле, чтобы избавиться от оводов, и сильно придавила ей ногу.

На полдороге до Богучан мы ночевали в лесной избушке, несмотря на требование провожатых ехать дальше всю ночь. На них подействовала только моя угроза, что они будут отвечать перед судом за бесчеловечное обращение со мной – профессором. Не доезжая верст десяти до Богучан, прекратилась наша верховая езда. Меня, никогда прежде не ездившего верхом и крайне утомленного, пришлось снимать с лошади моим провожатым. Дальше до Богучан мы ехали на телеге. Затем плыли по Ангаре на лодках, причем пришлось миновать опасные пороги. Вечером, на берегу Енисея, против устья Ангары, мы с монахинями отслужили под открытым небом незабываемую вечерню». [1, с. 47, 48.] С глубоким христианским терпением переносил владыка Лука все тяготы ссылки.

По прибытии в Енисейск епископ был заключен в одиночную камеру. Даже это святитель вспоминает с улыбкой: «Ночью я подвергся такому нападению клопов, которого нельзя было и представить себе. Я быстро заснул, но вскоре проснулся, зажег электрическую лампочку и увидел, что вся подушка и постель, и стены камеры покрыты почти сплошным слоем клопов. Я зажег свечу и начал поджигать клопов, которые стали падать на пол со стен и постели. Эффект этого поджигания был поразительным. Через час поджигания в камере не осталось ни одного клопа. Они, по-видимому, как-то сказали друг другу: «Спасайся, братцы! Здесь поджигают!» В последующие дни я больше не видел клопов, они все ушли в другие камеры». [1, с. 48.] Через некоторое время его освободили. Но затем епископа Луку отправляют в новую ссылку, на этот раз в Туруханск, вниз по Енисею. Владыку поместили в одной из сплавлявшихся вместе с отправленными в Туруханский край социал-революционерами. Монахини Лукия и Валентина хотели провожать его, но этого им не позволили.

Туруханск представлял собой небольшой северный городок, сообщение которого с остальным миром проходило по замерзшему Енисею и его притокам. Морозы здесь были до сорока градусов и больше, а по ночам под окнами выли волки. Когда святитель прибыл в Туруханск и сошел с баржи, люди, встречавшие его, опустились на колени, испрашивая благословения.

По приезде владыка Лука отслужил архиерейским чином литургию в Преображенском храме. В этом же храме он совершил по просьбе верующих хиротонию во священника. Деревенский приход неподалеку от Енисейска получил пастыря – отца Мартина Римшу. Владыка долгое время помогал отцу Мартину, который находился в тяжелейших условиях жизни.

До принятия сана он почти сорок лет был учителем в деревнях родной Белоруссии. Он был глубоко верующим человеком, интеллигентом. По болезни сердца оставил учительство, окончил в Москве пастырские курсы прот. Иоанна Восторгова для Сибири и со всей большой семьей уехал на Енисей незадолго до Первой мировой войны. Туруханские крестьяне уважали о. Мартина; часто приходили к нему побеседовать сосланные в Туруханск большевики.

У отца Мартина была дочь, которая в революционное время, несмотря на воспитание верующего отца, стала активисткой, уехала от родителей в Красноярск, вышла замуж, и стала комсомолкой-безбожницей. В Туруханске она вела антирелигиозную пропаганду.

Когда в Туруханске появился владыка Лука, Вера Мартиновна Савинская вспоминала: «Одним из первых его вопросов к моему отцу был вопрос: «Кому подчиняешься, батюшка, обновленцам или тихоновцам?» – «Те и другие мне пишут и отвечать приходится и тем, и другим». – «Правильная вера у Патриарха Тихона, а обновленцы – подлипалы советской власти», – сказал епископ». [1, с. 125.]

В то время дочери о. Мартина было неприятно, что ее отец оказался под влиянием ссыльного тихоновца. Но еще более обидно стало ей, когда владыка Лука, по ее словам, «сам того не зная, свел на нет всю ее антирелигиозную пропаганду». «До его приезда, – пишет Савинская, – совсем мало людей посещало церковь, а с его приездом приток прихожан в церковь значительно усилился. Туруханцы мне говорили, что в двунадесятые праздники верующие выстилали ему дорогу от больницы до церкви красным сукном, коврами и половиками». [1, с. 125.]

Спустя много лет, Вера Мартиновна сожалела, что не пожелала встретиться с владыкой Лукой в 1926 году, когда в Красноярске, возвращаясь из ссылки, он прислал ей приглашение зайти к нему. Отца Мартина впоследствии арестовали за неподчинение властям, которое выразилось в том, что священник отказался присутствовать при вскрытии мощей св. мч. Василия Мангазейского, почивавших в бывшем Туруханском монастыре. Отец Мартин претерпел двенадцать лет ссылки и лагерей. В 1936 году он написал дочери, что хотел бы приехать в Красноярск. Она к этому времени считала отца давно погибшим. «При встрече, – вспоминает Вера Мартиновна, – отец показал мне целую пачку почтовых квитанций. Владыка Лука, оказывается, все это время делал ему ежемесячные переводы по 30, а чаще по 50 рублей». [1, с. 125, 126.] Умер о. Мартин Римша в 1941 году, в доме своей дочери.

В Туруханске продолжалась и его медицинская деятельность. «Меня сразу же поместили в квартире врача больницы, – вспоминал Владыка, – и предложили вести врачебную работу. Незадолго до этого врач больницы распознал у себя рак нижней губы и уехал в Красноярск. В больнице оставался фельдшер, и вместе со мной приехала из Красноярска молодая девушка, только что окончившая фельдшерскую школу и очень волновавшаяся от перспективы работать с профессором. С этими двумя помощниками я делал такие большие операции, как резекции верхней челюсти, большие чревосечения, гинекологические операции и немало глазных». [1, с. 49, 50.]

Самоотверженно трудился доктор-епископ, проявляя деятельную любовь к страждущему человеку. В операционной у него, как и в Ташкенте, стояла икона с теплившейся перед ней лампадой. Перед операцией он всегда творил молитву, ставил на теле больного йодом крест и только потом приступал к делу.

В Туруханске по словам простой пожилой женщины, санитарки районной больницы, «профессора Луку» и поныне знает «весь народ»; с благодарностью вспоминают о том, как он возвратил здоровье множеству людей, несмотря на то, что оборудование в больнице в двадцатые годы было самое примитивное: инструменты, например, перед операцией кипятили в самоваре… Рассказывают, что владыка Лука жил очень бедно, почти не имел вещей, только книги.

С приездом владыки в Туруханске оживилась и церковная жизнь. «В Туруханске был закрытый мужской монастырь, – вспоминает епископ Лука, – в котором, однако, старик-священник совершал все богослужения. Он подчинялся красноярскому «живоцерковному» архиерею, и мне надо было обратить его и всю туруханскую паству на путь верности древнему Православию. Достигнуть этого удалось проповедью о великом грехе церковного раскола: священник принес покаяние перед народом, и я мог бывать на церковных службах и почти всегда проповедовал на них. Туруханские крестьяне были мне глубоко благодарны и привозили меня в монастырь и домой на устланных коврами санях. В больнице, конечно, я не отказывал никому в благословении, которое очень ценили тунгусы и всегда просили. За это и за церковные проповеди мне пришлось дорого поплатиться». [1, с. 50, 51.]

«Конечно, такое оживление и оздоровление духовной жизни не могло понравиться местному начальству. Вскоре владыку вызвал уполномоченный ГПУ и объявил о запрете благословлять больных в больнице, проповедовать в монастыре и ездить на покрытых ковром санях. Тогда владыка предложил ему самому повесить на дверях больницы объявление, запрещающее брать благословение у епископа, а также запретить крестьянам подавать к больнице сани, устланные ковром. Уполномоченный этого не сделал, но затаил злобу на твердого и бесстрашного профессора-епископа. И вот через некоторое время чекисты вызвали его в ГПУ, у подъезда которого стояли сани, запряженные парой лошадей. Начальник ГПУ встретил ссыльного и с большой злобой объявил ему, что за неподчинение требованиям исполкома его ссылают еще дальше, на берег Ледовитого океана. В лютые морозы, которые стояли зимой 24/25-го годов, эта высылка была равносильна преднамеренному убийству. В разгар зимы, которая в этот год выдалась особенно жестокой, отправить на открытых санях за полторы тысячи верст человека, не имеющего теплой одежды, значило обречь его на неизбежную гибель. Председатель Туруханского краевого совета (красный партизан, герой гражданской войны Ф. И. Бабкин), как коренной енисеец, хорошо это понимал». [1, с. 126, 127.]

«Ссыльный эсер Розенфельд был принципиальным атеистом и материалистом. На этой почве у него с епископом не раз происходили горячие схватки. Но как только Розенфельд узнал о ссылке владыки, он принялся обходить дома своих товарищей-эсеров и собрал в конце концов целую охапку теплых вещей и даже немного денег». [1, с. 127.]

Владыка вспоминает: «Я спокойно ушел в больницу, и за мной последовал милиционер. Он шепнул мне на ухо: «Пожалуйста, пожалуйста, профессор, собирайтесь, как можно быстрее: нам нужно только выехать отсюда и поскорее доехать до ближайшей деревни, а дальше поедем спокойно». Скоро мы добрались до недалекой от Туруханска деревни Селиванихи, получившей свое название от фамилии главаря секты скопцов Селиванова, отбывавшего в ней свою ссылку.

Скоро собрались мои компаньоны по ссылке – социал-революционеры, с большим интересом относившиеся ко мне и долго беседовавшие со мной. Они снабдили меня деньгами и меховым одеялом, которое очень пригодилось мне. После ночлега в съезжей избе поехали дальше.

Путь по замерзшему Енисею в сильные морозы был очень тяжел для меня. Однако именно в это трудное время я очень ясно, почти реально ощущал, что рядом со мною Сам Господь Бог Иисус Христос, поддерживающий и укрепляющий меня.

Ночуя в прибрежных станках, доехали до Северного полярного круга, за которым стояла деревушка, название которой я не помню. В ней жил в ссылке И. В. Сталин.

Когда мы вошли в избу, хозяин ее протянул мне руку. Я спросил: «Ты разве не православный? Не знаешь, что у архиерея просят благословения, а не руку подают?» Это, как позже выяснилось, произвело очень большое впечатление на конвоировавшего меня милиционера. Он и раньше, на пути от Селиванихи до следующего станка, говорил мне: «Я чувствую себя в положении Малюты Скуратова, везущего митрополита Филиппа в Отрочь монастырь».

Следующий наш ночлег был в станке из двух дворов, в котором жил суровый старик Афиноген со своими четырьмя сыновьями на положении средневекового феодального барона. Он присвоил себе исключительное право на ловлю рыбы в Енисее на протяжении сорока километров, и никто не смел оспаривать это право. Младший из сыновей старика являл собою необыкновенный пример патологической лености. Он отказывался от всякой работы и по целым дням лежал. Его много раз свирепо, до полусмерти избивали, но ничего не помогало. Старик Афиноген считал себя примерным христианином и любил читать Священное Писание. До поздней ночи я беседовал с ним, разъясняя то, что он понимал неправильно». [1, с. 52, 53.]

Дальнейший путь был еще более тяжел. Один из следующих станков недавно сгорел. Путники не могли остановиться в нем на ночь и с трудом достали оленей, ослабевших от недостатка корма. На них пришлось ехать до следующего станка. Проехав без остановки не менее семидесяти верст, владыка ослабел и так закоченел, что его на руках внесли в избу и там долго отогревали. Дальнейший путь до станка Плахино, отстоявшего за двести тридцать километров от Полярного круга, прошел без приключений.

И вот наконец добрались до деревни Плахино, расположенной на Енисее, между Игаркой и Дудинкой. Сопровождавшему милиционеру было поручено самому избрать для меня место ссылки, и он решил оставить владыку в Плахино. Здесь жило пять семей, они радушно приняли ссыльного архиерея и обещали заботиться о нем. По воспоминаниям владыки это был совсем небольшой станок, состоявший из трех изб и еще двух больших, как показалось, груд навоза и соломы, которые в действительности были жилищами двух небольших семей. Немногочисленные жители Плахино собрались в главной избе. Все низко поклонились владыке, и председатель станка сказал: «Ваше Преосвященство! Не извольте ни о чем беспокоиться, мы все для вас устроим». Он представил епископу одного за другим мужиков и женщин, говоря при этом: «Не извольте ни о чем беспокоиться. Мы уже все обсудили. Каждый мужик обязуется поставлять вам полсажени дров в месяц. Вот эта женщина будет вам готовить, а эта будет стирать. Не извольте ни о чем беспокоиться». [1, с. 52.] Все просили благословения и показали приготовленное помещение в другой избе, разделенной на две половины. Конвоир-комсомолец очень внимательно наблюдал за всей сценой знакомства с жителями станка. Он должен был уехать ночевать в торговую факторию, находившуюся в нескольких километрах от Плахино. Было видно, что он взволнован предстоящим прощанием. Но владыка вывел его из затруднения, благословив и поцеловав. Это произвело на него сильное впечатление.

В Плахине часто бывают очень сильные морозы, и там не живут вороны и воробьи. Часто по несколько дней подряд беспрестанно дует северный ветер, называемый местными жителями «сивер». Это тихий, но не перестающий ни ночью, ни днем леденящий ветер, который едва переносят лошади и коровы. Бедные животные день и ночь неподвижно стоят, повернувшись задом к северу.

Владыка подробно описывает этот печальный период своей жизни в мемуарах: «Я остался один в своем помещении. Это была довольно просторная половина избы с двумя окнами, в которых вместо вторых рам были снаружи приморожены плоские льдины. Щели в окнах не были ничем заклеены, а в наружном углу местами был виден сквозь большую щель дневной свет. На полу в углу лежала куча снега. Вторая такая же куча, никогда не таявшая, лежала внутри избы у порога входной двери. Для ночлега и дневного отдыха крестьяне соорудили широкие нары и покрыли их оленьими шкурами. Подушка была у меня с собой. Вблизи нар стояла железная печурка, которую на ночь я наполнял дровами и зажигал, а лежа на нарах накрывался своей енотовой шубой и меховым одеялом, которое подарили мне в Селиванихе. Ночью меня пугали вспышки пламени в железной печке, а утром, когда я вставал со своего ложа, меня охватывал мороз, стоявший в избе, от которого толстым слоем льда покрывалась вода в ведре.

В первый же день я принялся заклеивать щели в окне клейстером и толстой оберточной бумагой от покупок, сделанных в фактории, и ею же пытался закрыть щель в углу избы. Весь день и ночь я топил железную печку. Когда сидел тепло одетым за столом, то выше пояса было тепло, а ниже – холодно. Однажды мне пришлось помыться в таком холоде. Мне принесли таз и два ведра воды: одно – холодной, с кусками льда, а другое – горячей, и не понимаю, как я умудрился помыться в таких условиях. Иногда по ночам меня будил точно сильнейший удар грома, но это был не гром, а трескался лед поперек всего широкого Енисея.