Текст книги "Райские песни. Дорога"

Райские песни. Дорога
Елена Крюкова

Иллюстратор Владимир Фуфачёв

Дизайнер обложки Владимир Фуфачёв

© Елена Крюкова, 2024

© Владимир Фуфачёв, иллюстрации, 2024

© Владимир Фуфачёв, дизайн обложки, 2024

ISBN 978-5-0062-7751-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

РАЙСКИЕ ПЕСНИ. ДОРОГА

Спеть Райские песни

Рай и Ад

Дихотомия Рая и Ада – древнейшая дихотомия. Эта пара неразлучна. Не только в мифологии, и не только в средиземноморской культуре. Нижний Мiръ, Ад, и Верхний Мiръ, Рай, – мифологемы многих и дальневосточных (Китай, Индия, Япония), и ближневосточных, мусульманских, и африканских, и американских народов. Землю обнимает эта давняя история, любовь-ненависть, любовь-противостояние Рая и Ада. Архаические люди тоже жили и внутри Аида, и внутри Эдема. В первобытном пространстве-времени существовал ещё Средний Мiръ, земной, как некая прослойка между хтоническим ужасом и сладостными эмпиреями, жилищем блаженных. Наша с вами Земля. Третья от Солнца планета. На которой, собственно, и разыгрывается с незапамятных времен эта мощная мистерия Ада и Рая.

Данте и Вергилий

Мы с детских лет привыкли к этому словосочетанию: Данте Алигьери, «Божественная комедия», – не вникая особо в то, что там, в толстой книге, и о чём. Данте представляется нам вечно влюблённым в рано умершую Беатриче, а ужасные картины Ада мы даже понаслышке помним гораздо лучше, нежели колыбельные песни про солнечный Рай. Паоло и Франческа, Уголино, сонмы мучеников, изображение диких страданий – это ярко, рельефно, это пронзает, запоминается. А Рай – что Рай? «Все счастливые семьи похожи друг на друга», – сказал Лев Толстой в «Анне Карениной»; значит, похожи и состояния счастья. А вот горе, боль – они у каждого свои. Болью изгнания заплатил Данте за любовь. И это был его собственный, личный Ад.

А римлянин Вергилий – чудесный проводник. Взяв за руку Данте, он шёл, неостановимо шёл вперёд, и Данте за ним. Как же я их люблю, родных моих! Нет конца их дороге.

Грешники и праведники

На православной иконе Страшного Суда есть мотив наказания грешников, низвергаемых Богом в Ад, и вознесения праведников в Райские кущи. Впрочем, этот же сюжет изображён и на знаменитой фреске «Страшный Суд» в Сикстинской капелле великим монументалистом Микеланджело Буонарроти. Всё человечество во время Страшного Суда, когда «небеса совьются в свиток, и Времени не будет», по Иоанну Богослову, разделится надвое: одна его половина счастливо и спасительно поднимется в Райский Сад, другая исчезнет в Адской бездне. Эта позиция в богословии, да и в Писании, носит поименование «Последний Приговор». В этом и заключается Божий суд: одних одарить, осветить и освятить Раем, другим, за немыслимые преступления, уготовить Ад как вечную, неизбывную тюрьму.

Христос спускается в Ад

После Страстной Пятницы у православных есть такая мистическая, абсолютно потрясающая Страстная Суббота, или Великая Суббота. В это таинственное время возжигается Благодатный Огонь в храме Гроба Господня в Иерусалиме. Почему это происходит? В этот день Иисус Христос спускается во Ад, ко грешникам, к страдальцам, страдающим и рыдающим в Аду; и Своим радостным, торжественным ходом по Аду, в развевающихся Своих алых и небесно-синих одеждах, прикосновениями целебных рук Своих к коленопреклонённым мученикам он даёт понять всей этой, стенающей в Аду толпе: не плачьте, не сетуйте, завтра Я воскресну, и вы все тоже воскреснете, только веруйте в Меня, молитесь, радуйтесь. Вот эта Христова могучая, слепящая радость во глубине Ада – потрясает.

Райские песни

Я давно стала внутри себя слышать эту мелодию, она таилась в двух словах: РАЙСКИЕ ПЕСНИ. Притом эти песни не обязательно я слышала, ощущала как безусловную Райскую сладость и благость. Хотя Рай – МОЯ мифологема. Я всю жизнь живу с этим странным, прекрасным и страшным чувством – дороги, долгого пути: с Земли – в Ад, а потом из Ада – прямёхонько в Эдем, к его золотым мандаринам и рубиновым, невесомым колибри, к его ребёнку, что нежно гладит льва по загривку, что играет на поляне со страшным волком. Добро в Раю победило зло. Что единственное, драгоценное мы теряем, отворачиваясь от добра, от Бога, думая, что нечто приобретаем? Мои книги, в которых я живописую Ад и Рай – «Юродивая», «Царские врата», «Русское Евангелие», «Рай», «Иерусалим», «Раскол», «Лазарет» – это моя жизнь, маятник и биение сердца, оно бьётся именно так: Ад-Рай, Ад-Рай.

И наконец я стала слышать музыку этих Райских песен. Живую, настоящую. Это были стихи. Всё ложилось в рифму и на ритм. И, кроме того, что слышала голоса и инструменты, я видела над собою огромные фрески; их было четыре, по количеству стен во храме; и на первой фреске неслись мимо, грохотали поезда, блестели зимние рельсы, «и прямо на горький Восток уходила дорога великая». Первой мелодией Райских песен оказалась – ДОРОГА.

Куда ведет дорога

Четыре фрески, да, четыре фрески.

Сначала – Дорога. Так поются первые Райские песни.

Три другие я тоже вижу, слышу.

Я их непременно запишу. Бог силы даст.

Но у каждого замысла есть тайна. Не всё нерождённое надо рассказывать, на ладони людям протягивать; вот когда родится дитя, его и вынесут под Солнце Божие, на белый свет. Пока явление не родилось, нельзя о нём говорить. Мы слишком привыкли к рекламному времени, когда, едва задумав, мы с лёгкостью выбалтываем мечту. Бог о ней Сам знает! И силы даёт. И это главное.

Знайте одно: ДОРОГА всё равно ведет из тьмы – к свету. Так устроен Мiръ. И так устроен человек. От Ада до Рая – жизнь. А в Раю нет Времени, это точно. Там все станут «иереи Богу и Христу и воцарятся с Ним на тысящу лет» (Откровение Иоанна Богослова).

Всегда в пути

Человек идёт, едет, путешествует. Вот опять в дорогу собираться.

Как все, я пускалась в путь, ехала, шла, бежала, опаздывала, спотыкалась, падала. Снова вставала. Дорога человека не розами усыпана. Зато мы имеем возможность сравнить любовь и ненависть. И сделать выбор. Бог нам его даёт совершить, улыбаясь нежно, спокойно.

Дорога захлёстывает петлей. Дорога тревожит, обрекает, приговаривает, прощает. Дорога ведёт, влечёт. Что там, за поворотом? Куда бегут бесконечные железные рельсы? Каждый из нас – живой поезд, и в нас, внутри, едет-трясётся, плачет и смеётся наше будущее.

О чем поёт книга

В первой книге проекта «РАЙСКИЕ ПЕСНИ» – «ДОРОГА» – стихи очень личные и крайне всеобщие. Стихи о другом, чужом, в пути увиденном, и песни о пронзительно-родном, близком, мучительно-кровном, неотъемлемом. Тут есть стихи – коротенькие возгласы, стихи-зарисовки, летящие этюды, и стихи – большие огненные псалмы; стихи-баллады, их запросто можно петь, и стихи-клятвы, ими можно давать присягу. Словом, много тут звучаний лиры и арфы, наблы и киннора, густых ярких мазков и прозрачных снегов, что идут на фреске и вьюжно летят нам в лица, в ладони прямо со свеженаписанной росписи. Жизнь! Любимая. Моя. Но и всех. Всех нас. Первая фреска храма в честь Рая и Ада. Дорога. Она мне дорога.

«Но ты, художник, твердо веруй / В начала и концы. Ты знай, / Где стерегут нас Ад и Рай…» (Александр Блок).

***

Рельсы серебристей свежей рыбы.

Чёрен снег, он подгорелый хлеб.

Под нависшей многозвёздной глыбой

Мчится поезд, от любви ослеп.

Мы глаза ладонью закрываем

От его безумных белых глаз.

Поздно! Он летит, незабываем,

Сквозь живых и сквозь убитых нас.

В поездах прощались и любили,

Пели, умирали на бегу…

Мы остались на платформе – или

Две полынных ветки на снегу?

ФРЕСКА ПЕРВАЯ. СИНИЙ СЕМАФОР

Пройдите мимо нас и простите нам наше счастье.

Ф. М. Достоевский, «Идиот»

«Входят глаза мои в небо последнее…»

 
Входят глаза мои в небо последнее.
Гуляют там.
…по синим сонным полям,
по синим лугам…
 
 
Глаза на свободу отпущены.
Громок приказ.
Глаза гуляют по небу в последний раз.
 
 
А сколько каждый из нас
в Мiру проживёт?
Закину лицо.
Облаков тяжёлый, бешеный ход.
Стою. Жду выстрела, боли, огня.
…Всеми глазами входит моё небо в меня.
 

Последний вагон

 
Всё вокруг меня рушилось и сгорало дотла.
Я ночною столицею, я плясицею шла.
То ль пьяна, девка крашена, то ли вусмерть трезва,
Застывая безбашенно, на морозе трава.
В полночь наипервейшая шелестит седина.
Плечи – жёсткая вешалка. В пёсьей шубе. Одна.
Все ворота закрылися. Зимний уголь и дым.
Одинокими крыльями машет мне Серафим.
Это рушится, падает не бетон, а земля.
Стынет болью и падалью, под ногою пыля.
Бормотала я: матушка, слышишь, не умирай!
Ты сосновая матица… ты в печи каравай…
А вокруг меня клёкотом – иноземная молвь.
Площадь Красная – рокотом.
     Площадь Чёрная – тьмой.
Я, танцуя, вышагивала, я юродкой брела —
Пламя лисьею шапкою ночь сжирало дотла.
Из бумажных стаканчиков горький чай я пила
На краю всех обманщиков, на отшибе стола.
Ярославский, Казанский ли, Ленинградский вокзал!
Что ж ты, троица Райская… мне ж никто не сказал…
Что ты, троица Каинова, где колючка и наст…
Ни греха. Ни раскаянья. И никто не предаст.
Мне б согреться, о публика! Мелочь, блеск чешуи…
Я станцую по рублику, вам спляшу, соловьи!
Ах, лапша ты разваристая, кофе-чай ты спитой…
Потанцуем, товарищи, мой вальсок золотой!
Моё танго маманькино…
     резвый батькин фокстрот…
Я вчера была маленька… а сегодня – вперёд…
Я вчера была старенька… а сегодня – в расход…
Херувимская барынька… скоро поезд уйдёт…
Ну, беги ты, плясавица! Он на третьем пути…
Чисто петь. Не гнусавиться. Да по рельсам идти.
Да по шпалам бревенчатым, задыхаясь, бежать,
Да от смерти до вечности – повернуть рукоять…
Вот седая старушенька за составом бежит!
А земля вокруг рушится! А столица дрожит!
О, смешная бабулька-то, рот сердечком, хоть вой!
Снег вином белым булькает во бутыли ночной!
То ль пьяна, вся изморщена! То ли ведьма она!
То ль святы ея мощи! Без дна глубина!
Всё бежит, ах, за поездом, кости вытянув, мчит,
Не догнать, уже поздно, крик вороной летит,
Крик летит шестикрыло в Серафимью пургу,
Дай мне, Боже, дай силы, добегу, добегу,
Я смогу, я настигну мой последний вагон,
Втащат за руки, гигнут, засвистит мой Харон,
И присунут ко рту мне горло фляги чужой,
И я сделаю жадный глоток мой большой,
Выпью жизнь мою, Мiръ мой и родимую смерть,
Время, ты умираешь, а мне – не посметь,
Но я знаю: случится, вот сегодня, сейчас,
Поезд мчится, молиться надо горечью глаз,
Вы глаза-мои-рыбы, уплываю, плыву,
Неба мощную глыбу, как ребёнка, зову,
Ноги ставлю на буфер, ближе к сердцу суму,
И гляжу, как столица улетает во тьму,
Я метелями плачу, фонарями горю,
Нищей речью горячей о любви говорю,
Этот поезд последний, рельсы рыб солоней,
Я последней обедней, я безумней огней,
Я в пургу улетела, не вспомянь, не жалей,
На последний – успела ночью смерти моей.
 

Глоток огня

 
Трясёт. Окна натянут белый холст.
Я кисть руки во пламя окунаю.
Гори, огонь. Гори! До самых звёзд.
Когда конец дороги – я не знаю.
 
 
Я бьюсь; я бью. Горит набата медь
И вспыхивает патиной зелёной.
Мне эту колокольню не посметь
Поцеловать последним стоном-звоном.
 
 
Трясёт. Как холодно! Эй, чахлый проводник,
Вергилий нищий, железнодорожный,
Неси нам чаю! Весь народ приник
Устами к жару, к заводи острожной.
 
 
Мне – исповедь попутчикам шептать.
Они мне тоже каются нелепо.
Стоп-крана полыхает рукоять.
Варёной курицею пахнет, кислым хлебом.
 
 
Из банки тянет терпкой черемшой…
Лицо мокро. Слеза горчит полынью.
Мне жизнь-Сибирь казалась мощною, большой.
Вдохнула, выдохнула – нету и в помине.
 
 
О, как трясёт! Терпи, родной народ!
По рельсам, а сдаётся – по ухабам!
Булыжники, щебёнка, сизый лёд,
Колода карт рассыпана лукаво…
 
 
Ну что, мы переплыли нашу казнь!
Конечной станции фонарь перелетели!
Мы – голуби, мы перья, дым и рвань,
Застиранная тряпка колыбели…
 
 
Трясёт?! Терпи! Засмейся! Напишу
Я твой портрет, народ родной и сирый!
Я над холстом зимы едва дышу,
Малюю кровью землю полумiра!
 
 
Проехали мы наши времена,
Его долины, войны и откосы.
Огнём судьбина наша крещена.
И пламена гремят, а не колёса.
 
 
И мы лишь люди, – где там божества!.. —
Звериные, немые, рыбьи, птичьи,
Мы научились говорить едва,
Теряя междузвёздное обличье,
 
 
А уж восходит Солнца лютый лик,
Луна пылает чашею цикуты,
А нам кричит тщедушный проводник:
Стоянка, люди, лишь одна минута!
 
 
Застыньте!.. Нет, болтайте, пейте чай!
Рассыпьтесь семечками, перцем, облепихой!
Рыдайте! Обнимайтесь невзначай!
Ругайтесь громко! А целуйтесь тихо!
 
 
О, тише, тише… Кисти по холсту —
Две огненных руки – снега обхватят:
Ещё любовь промчать, ещё версту,
Ещё судьбу, а вдруг на всех не хватит,
 
 
Селёдка, помидорина в фольге…
Яйцо крутое… круче яства нету…
 
 
Там нет дороги. Сядь. Рука в руке.
Там разбомбили мост. Уходим налегке.
В тельняшке ты. Я – в козьем вязаном платке.
В крушении всегда так много света.
 
 
А знаешь, заховала я хитро,
Вон, от проводника… трясёт!.. на дне бутыли,
Глоток огня: испей, даю добро,
Весь Мiръ хмельной, где вечно жили-были,
 
 
Где вечно мы на фреске той бежим,
Ты в руку мне, а я тебе вцепилась,
Кричи, крушенье, не молись и не дрожи,
А лишь люби, любимый, сделай милость.
 

(Видение города)

Я проснулась в комнате, до потолка заваленной вещами, и себя ощутила ненужною вещью. За окном скисало молоко слабого, детского рассвета. Я ощутила, как хочется курить, и вспомнила, что я никогда не курила. Город за стеной, за широким, как поле, окном, может быть, звался до боли любимым именем. Но не сейчас. А когда-то давно. Ныне и присно и во веки веков перемешались, как сальные карты. Я потянулась, вытянула ногу, и правую свело судорогой. Села, и раскладушка подо мной искалеченно скрипнула. Всюду виднелись следы оголтелой гулянки. Всё было раскидано, расшвыряно, разбито; щербатые половицы усеяны осколками – стекла, фаянса, смешных рубинов-сапфиров с блошиного рынка. Быть может, там поблёскивали и осколки истинных жизней, не знаю. Жизнь ведь тоже твёрдая на ощупь, и бьётся.

Жизни моей нет без тебя, вспомнила я слова из чьей-то умершей песни, и усмехнулась: сама над собой, должно быть. Спустила ноги с калеки-раскладушки на пол. Ступни ожгли холодные доски. Что за окном, я не знала. Зима? Весна? Да всё равно.

Надо было заставлять залитое красным забытьём сознание трудиться дальше, дальше. И тело тоже надо было заставлять: шевелиться, перемещаться. Пока живёшь, надо и себе приказывать, и другими повелевать. Не умолять. Не просить. Просить бесполезно. Над тобой только посмеются.

И любить – бесполезно. Какая в том польза?

Любовь – златокрылый Херувим, забытые Райские песни, их бормочут, выдавливают из груди в пылу попоек, в дыму угара. А потом открывают форточку. Или настежь – окно. Дым развеивается. И тебе надо жить дальше. А это тяжёлый труд. А трудиться не хочет никто.

Я, шлёпая босыми ногами по ледяным крашеным половицам, подошла к окну.

Незнакомый город так и лез в стеклянный зев окна всеми бестолковыми, устрашающе грузными камнями. Я спросонья, ещё заволокнутыми плевой ночных видений зрачками обводила заоконный окоём. И это мой Мiръ? Да, правда, это мой Мiръ?

Ужас. Я не хочу тут жить.

Я хочу обратно в счастье! В любовь! В праздник!

В мой Рай.

Каменные колёса. Железные жернова. И, кажется, крутятся. По ободу вспыхивают хищные огни. Гасну, захлебнувшись собственным жалким светом. В глубине каменного тюремного леса иной раз чужой свободный свет взрывается, ослепляет, убивает и долго не умирает. Теперь мне здесь надо жить? Кто меня сюда привёз?

А может, привёл? За ручонку? Дитёнком?

Я резко обернулась. Кто-то рядом стоит и смотрит на меня. Зеркало. Это всего лишь зеркало. Издали, из зазеркалья, стала робко нащупывать путь, расползаться пролитым чаем, вином, водой по столешнице тихая дремучая музыка. Я пыталась прислушаться. Музыка тихо пела мне в изумленную душу о том, что вон там когда-то стояла гордая красная башня, и от неё все вокруг становилось немыслимого красного цвета, даже серый асфальт, даже чёрная брусчатка, наспех-подделка под седую древность. У нас, там, далеко, умели искусно подделывать старое. Старость. И молодость. И смерть. Да что там, умели всё подделывать. Всё что хочешь.

Музыка мурлыкала кошкой, а я глядела в зеркало. Как меня зовут? Музыкой звучали ветхие, истрёпанные, крылатые имена.

Зеркало покорно отражало мне меня. И себе – тоже меня. А может, то, что когда-то было мною. Я не уверена, истинно ли существует тело. Может, оно только так, видимость одна. Ну, некто умный-как-утка сбрехнул однажды: тело всего лишь платье души. Ну что, модница душа? Напялишь новый наряд? От меня утомилась?

Неизвестный страшный город глухо, монотонно шумел за окном.

Шум заглушал тихую назойливую, бесконечную музыку.

Я глядела в зеркало, а вот не надо было глядеть.

Там я увидела дорогу.

Рельсы бежали прямо под окном. Вагоны грохотали. Шатались пьяно. Гудок рвал слух. Дым заволакивал зрачки.

Вечная дорога. Билеты. Вокзалы. Поезда. Пересадки. Вагонная тряска. Стремление вперёд.

И никогда – назад.

Исповедь

 
Неужели свободна? Неужели одна?
Этот Мiръ отчаянный, всенародный,
     эта – вбита во тьму щитом – Луна…
Неужели несчастна? Неужто лечу?
Неужель всё напрасно – и всё по плечу?
 
 
Это Время, до пят платьишко, в пол,
     неуклюж суждённый раскрой.
Это Время вперемешку с Войной,
     где святые – кто бос, кто гол.
Неужели вратами вниду, тоскуя, сей миг —
     в Первый Круг?
Успокойся, мой Адище, аллилуйя,
     убери колючие кольца рук.
 
 
Ты не скалься. Зубами не лязгай.
Не хохочи красно, впопыхах.
Вот ребячья морозная сказка.
     Вот сожжённый мой страх.
Цапну потир я с полки – ах, винтаж, семнадцатый век…
Погребальная хвоя, зимы иголки.
Чистый, детский мой смех ли, снег.
 
 
Я снаружи зряча, старуха.
     Я слепая девчонка внутри.
А в округе – поруха, а вперёд не смотри.
Нет, гляди! Близоруко-бессонные зенки
     до дна распахни, насквозь!
Все родные снимки со стенки —
     дыбом, наотмашь, вкось.
 
 
А все люди, зри, баба, все строем,
     тяжек огненный мощный ход.
А все люди опять герои – ибо: Время, вперёд!
А назад хода нету! Дышу глубоко, тяжело.
За решёткой – в окне – комета,
     ея будущим пышет жерло.
 
 
Я грешила, как все. Блудила. Я бродила, как все,
Посреди золотых и немилых,
     по нейтральной ползла полосе.
Пощадите мя, вы, герои!
     Каждый нынче из вас – иерей.
Снег клубится пчелиным роем
     у разверстых в судьбу дверей.
 
 
Там, в полях, валитесь навзничь, ничком,
     обливаясь не кровью, нет,
А Причастной сластью, во веки веков,
     обливает вас звёздный свет!
Всякое дыхание да хвалит Господа…
     а моё – ловит вдох: не покинь…
И последний выдох… как все просто…
Вот война. И любовь. Аминь.
 
 
Ах, мой дух, смущённый, бегущий,
     нога за ногу, всё вперёд,
Погоди, любимый, грядущий!
     Погоди, незнамый народ!
Сизый лёд-голубь на улке!.. а огнь с Востока —
     жаль, не лучина – дешёвой лампёшки свеча…
Протопоп, не суди мя строго, как ладонь горяча…
 
 
Ах ты Господи, я ж не священник…
Бабам в алтарь нельзя…
Я всего лишь мотаюсь, еловый веник,
     по доскам скользя…
Ах, Причастный сосуд,
     и пальцы так дрожат – языки свечей…
Неужель в древняной ладье унесут
туда, где любовь горячей?..
 
 
Неужели в полёте кану? И мя не сыскать?
А за стенкою спьяну бормочет
     то ль кат, то ли тать.
Вон в шкафишке дотла забыта
     бутыль дорогого вина…
Наливаю в потир… над бытием, над бытом
     встану молча. Одна.
 
 
Как же всласть пьют мужики, счастливчики, поминая
     или празднуя, им всё равно?
Я сладкое Время глотаю. Я вижу потира дно.
Это медное дно. Слишком рядом. Отсвет лунный. Зелёный лёд.
Ночь, живая – моя награда. Ночь, огромная,
     что тебе год.
 
 
Ночь, седое рваньё, преданье.
Ночь, век иной, младенцем – во мне.
Ночь, как тысячу лет бормотанье —
     за прялкой, на дыбе, в огне.
Ночь великая! А я снова кроха.
По складам Четьминеи читаю.
Хлеб я, печиво. Мя не видать.
Я сама себе Сад насаждаю.
Я сама себе Рай, благодать.
 
 
Время, брысь ты! Ад, рассыпься в зерно!
В заре огнеглазой сгинь!
Я на свете живу так давно —
     не страшны ни война, ни Мiръ,
     ни Звезда Полынь.
Только Мiръ необъятный страшен, да, по ночам.
Зиккураты зрю звёздных башен.
     Соль течёт по щекам, плечам.
 
 
А герои – всё мимо, мимо,
     плотным строем снега, дожди.
Погоди, муж мой, сын любимый, оглянись! постой! погоди!
Пальцы в медь когтями вцепились.
А вину – конец среди вин.
Солнце, застынь, а, сделай милость.
Смог же Исус Навин.
 
 
Не катись ты, Луна! Не надо! Вот так навек и замри!
…плавать в зеркале молнии взгляда.
     Бить челом изнутри.
Пить и пить, допьяна, до стона,
     до проклятия, до Суда,
А потом задрать к небосклону эту, в изморози, башку – навсегда.
 

«Вокзал, гудящее лицо…»

 
Вокзал, гудящее лицо
Войны и Мiра, дня и ночи.
Обледенелое крыльцо.
Гадают, спят или пророчат.
 
 
Войду. Узнаю ли тебя?
Твои морщины углубились.
Пылают души и тела,
И тени все переместились.
 
 
Да что глядишь ты мне в мешок?
Подарки… семечки… игрушки…
Как попируем мы, дружок,
На смертной солнечной пирушке!
 
 
Солдаты. Новая война.
Грохочет рота сапогами.
Я провожаю вас одна
Меж поездами-берегами.
 
 
Меж дамбами последних рельс.
Меж колыбельной канонадой.
Крик вьюги. Времени в обрез.
Обнимемся. Не плачь. Не надо.
 
 
Не сомневайся, победим.
Кидай хамсу вокзальной кошке.
Давай до дна мы выпьем дым,
Вокзал, железные застёжки.
 
 
Вокзал, бетонный мой редут,
Кроваво-бархатное знамя.
Златые кисти прочь текут
Неисследимыми слезами.
 
 
Все утекают времена.
Всех на прощанье обнимаю
И на прощенье. Я, война,
Твой Мiръ люблю и понимаю.
 
 
Целую все твои сто лиц.
К дохе метельной припадаю.
В ночи разъездов и столиц
Над мальчиком твоим рыдаю.