Текст книги "Райские песни. Дорога"

Хоровод
псалом

 
Мя праздники наши так обнимают,
     так в хороводе заводят!
В голос рыдаю, громко смеюсь,
     торжественно, при народе.
Без народа я никуда. Я сама народ, во лице едином.
Не убить мя. Лишь сердца клин вышибают клином.
Россыпь, яхонты, гулкий зенит, парча златая.
В хороводе военном ведут… Мiръ забыт… а куда, не знаю.
В хороводе хором поют, голос мой в огнях утонул,
Под еловою лапою ландыш. А с неба идёт мощный гул.
Гул безбрежный, бездонный, беспредельный, бесповоротный.
Я пляшу как во сне и дышу любовью народной.
Из васильков венок тернием мне на брови сползает.
Я пляшу и в Мiръ гляжу расширенными глазами.
Вы, мои зрячие зеркала,
     отразите вы всё до капли, до пота,
     до дна отразите.
Заплетите, мои златошвейные пальцы,
     дождевые золотные нити.
Мя праздники треплют, так на ветру буревальном
     мотают флагом.
А на праздник теперь нужна, как на битву, отвага.
Это смерть стала жизнью;
     утром: прощай, а в ночи: не покину.
Это смерть прожита мною насквозь;
     неправда, наполовину.
Ея праздник велик, грохочут вблизи, за окном, разрывы.
Я пляшу средь родного народа, родные,
     вы, мёртвые, все ещё живы.
Я пляшу в вашем лесу, бегут в хороводе со мной
     берёзы и ели.
Я во Времени плыву, на ветру, на весу,
     в погребальной ладье постели.
Почему мя дикою рысью краснощёкий плясун обзывает?!
Прижимаю кисточки-уши к башке,
     страстная, хищная и живая.
Да, вся в пятнах потерь, злословий,
     грехов смоляных и алых.
Шкуру ты не сдерёшь!
А сдерёшь – обрасту любовью, начну сначала.
Лес ты, лес мой, пустынь прекрасная, вышивка гладью.
Земляничная кровь под ногами. Олений рушник.
Ольховое – настежь – объятье.
Лапоточки сбросила, на кой мне парижский шик,
Пьер Морель и подобные штуки!
В лапоточках за рыбным обозом пришла туда,
     где покаянно дрожат мои руки.
Я пляшу, лжёт мой сон, царский лев из чащи выходит,
Я овцою пляшу под огнём зверьих глаз
     в солнцевороте-народе,
Круть да верть коловрат,
     хороводу назад, противсолонь, не катиться,
Лев рычит, боль молчит, лишь с небес звездопад:
     лица, лица.
Лики валятся с неба, то Ангелы в хороводе танцуют
Зимцерлы, Перуна.
Я пляшу, это праздник великий,
     рокочут звери, люди и медные струны.
Кто велел нам плясать, кто велел умирать,
     кто велел защищать,
     жить кто повелел в хороводе?!
И текут круги, не видать ни зги,
     ни в бою, ни в тюрьме, ни на свободе.
Это праздник мой! Притворюсь немой.
А вокруг голосят, и я тоже
Во всю глотку пою всю судьбину мою,
     жалейка – морозом по коже,
Плёнкой инея, слёз рыбацкой юшкой,
     смоляною водицей Ивана Купалы.
Я пляшу. Омут рядом. Ору: я смерти такой не искала.
Я пляшу, ибо нельзя не плясать,
     нельзя отрываться от люда,
Ибо люд я сама, ибо Мiръ зол и лют,
     и я в нём солдаткой пребуду.
Там, в Диком Поле, иные сошлись хороводы,
А Зимцерла и Мокошь ревут,
     утирая красным узором с лица
     вопли, плачи, столетья и годы.
Мокошь гаснет стволами берёз,
     застыла от слёз Зимцерла,
Даждьбог пролился дождями,
Это водка с небес, поминальный лес, я пляшу,
     я похожа на пламя,
И вопит, поёт и жужжит хоровод,
     круглый ситный, грудастый хлеб выпекает,
И пляшу я на празднике яростной жизни
     одинокими всеми веками!
Нет конца хороводу, нет смерти народу,
     а из чащи выходит волчица,
Дыбом медная шерсть, и висят сосцы до земли,
     чтоб детям напиться.
Эй, бегите, ребята, под медный живот,
     пейте медное долгое злобное млеко!
Держим за руки бешеный мы хоровод
     на излёте великого века.
Пляску новую не начать. Звёзды валятся в гать.
Землю винную топчем.
Не прервать родной хоровод. Не расстрелять. Не взорвать.
Не опутать сетию ловчей.
Ты, Зимцерла, хватит сетовать, ныть!
Ты плясать с нами можешь?
Зри, уж пляшет, ураган рук и ног ея страшен,
     снежногрудая Мокошь!
Зри, уж пляшет весь Мiръ, помирая от смеха,
     а может, у нас под стопою!
Я пляшу, я еле дышу, но я никогда не стану другою!
Пляшут рысь, лев и волчица, медная, бедная,
     под сенью звёздных воскрылий,
А под брюхом ея два копошатся младенца:
     отца и матерь убили!
И для будущих битв их волчица вскормит,
     для сражений грядущих!
Без войны и пляски пресны, и Адом пышут Райские кущи!
А пляшу я и плачу слезою горячей,
     рыдая, пою и танцую,
А у мя на войне двух мужей убили,
     теперь никого не целую,
И пора отомстить, а готова простить,
     они там, под землёю, пляшут,
Со природою всей, в перекрестье костей…
     отражаем их пляскою нашей…
Ты пляши, народ! красен корогод!
     он по Мiру идёт кругами!
Без народа я никуда, никогда, навсегда,
     без его алмазов в грязи и над нами!
Мой развышит кровью подол.
Моё сердце – скол ледяного тороса.
Хоровод, полёт, поминальный стол,
     крик, патерик, кафизмы и слёзы.
Ты вскорми, зверица, медны когти, сирот-ребятишек.
Питай и помни:
Там, в иной ночи, они станут царями земли огромной.
Я едва пляшу, остановите мя, я теряю Время из виду.
Я едва дышу безумьем огня. Близким ужасом.
Дальнею панихидой.
Но пляшу. Пляшу. И пою! Пою! Хороводную!
Единое, что остается.
О грядущих всех, через боль и смех, через жар и снег,
     поперёк лица,
     поперёд конца,
     слеза медная льётся. Льётся. Льётся.
 

Иркутский вокзал. Перекати-поле
баллада

 
Молчит раскосая бурятка.
Лицо как яблоко сухое.
А расписание – в порядке
От Кулунды до Уренгоя.
Эх, кабы навсегда уехать,
В слепую синь стрелой вонзиться!
…Цыганка вся – в монистах смеха,
И ноги тонкие, как спицы.
 
 
Здесь ветры с запахом Байкала,
Когда с Востока снег наносит —
Грызни и ругани вокзала
Не занесёшь, но он – заносит!
И на сухие иглы снега,
Как на дорогу столбовую,
Выносит ветром человека,
И пьёт он водку ледяную.
 
 
Берут буряты бутерброды,
Глотают кофе, как в пустыне!
Переселение народов —
Переселение доныне!
Девчонка про любовь щебечет.
Старуха про войну вздыхает.
А рядом Сыне Человечий
На жёсткой лавке отдыхает.
 
 
У каждого – своя святыня.
У каждого – свои порядки.
Рыдает об убитом сыне
Над Буддой старая бурятка.
А рядом крестик, будто рану,
Старик ощупал под рубахой:
Молиться о грядущем рано —
Спаси от нынешнего страха!
 
 
В Афганистане – это рядом —
Месторожденье лазурита.
На карте весь Саян под взглядом
Не больше бабкина корыта.
Что, люди, смотрите умильно
В бычачью морду тепловоза:
Вам мало крыльев семимильных?
Не жмут шумерские колёса?
 
 
Глядит уборщица колюче,
Подняв метлу убогим флагом,
Хоть ноготки её на случай
Покрыты земляничным лаком.
Она, как матерь Чингисхана,
Глядит из-под руки на лица.
А жарко – можно из-под крана,
Как из реки в горах, напиться!..
 
 
Два старика, очистив воблу
И выпив из бутылки пива,
Заснули тут же в позе «вольно»,
Орлиной, нежной и красивой.
Во сне, спасаясь от погони:
«По коням! – крикнули. – Победа!..»
Я с ними в прицепном вагоне —
Ура! – до Култука поеду.
 
 
Лежат пирожные в буфете,
Воздушны, дёшевы, бесплотны…
Всё человечество на свете
Спрессовано в вокзал холодный.
Но сквозь овчинные тулупы,
Сквозь чемоданные наросты
Я вижу вдруг глаза и губы,
Как дети в детстве видят звёзды!
 
 
Мальчишка в вытертой дублёнке
И с грубыми руками Бога.
И чистые глаза ребёнка,
Чья мать – январская дорога.
И я иду к нему, толкая
Мешки, баулы, локти, плечи,
И я красивая такая,
И пальцы подняты, как свечи!
 
 
И пальцами в толпе бездомной
Свечу, морозы прожигая,
Свечу во тьме на Мiръ огромный,
К тебе – любимому – шагая!
Как долго я тебя искала!
Родство – о, что за наказанье:
Сродниться вмиг в чаду вокзала —
Без рода, имени и званья…
 
 
Но вдруг в огнях метельной пыли,
В пару медвежьем и морозном
Меж нами люди повалили
Под диктофона голос грозный.
Оно летело и бежало,
Родное перекати-поле,
И направление держало,
И брало уходящий поезд!
 
 
Клубок с колючею холстиной,
С тысячеглазым счастьем-горем,
Куда ты, как под хворостиной?
В священное какое море?..
Девчонки с красотой живою,
Старухи, жизнь кому – как милость…
Я в нём была сухой травою
И по снегам земли катилась.
 
 
Клубок промчался между нами —
От похорон до колыбели…
А где стоял ты – встало пламя,
Слепое снежное веселье.
Кассирша в обморок упала.
Старуха мелко закрестилась…
А я стояла и молчала,
Поскольку я с тобой
Простилась.
 

Бесстрашие

 
А мы дороги не боялись, нет!
Мы хлеб ломали, дул судьбинный ветр,
И на ходу мы прыгали в вагон,
Катил под склон, а миг сверкнёт – на склон!
Такие годы были. Гибло всё.
Всё попадало в разрушенья колесо.
Так с пьедестала падала страна,
Одна на всех, для одного – одна!
Откалывались от неё куски.
Орали мы и пели от тоски.
От голода: картошечку на сале
Так жарили!.. вокруг неё плясали…
На площади стояли, руки голые сцепив:
Нет, танки не пройдут!.. – наш крик, мотив,
Наш вопль: живи ты, Родина! живи!
В который раз – да, на костях и на крови…
Войны мы не боялись. Нет, о нет!
На выстрелы наш был один ответ:
Что ж, под ружьё! Под тяжкий автомат!
За Родину! Глянь – тысячи стоят…
А кто не с нами – значит, против нас!
Но мы не знали лисьих лживых глаз,
Но мы так верили: грохочет наш состав
Поверх обмана, в синь небесных глав!
Из нас был каждый – куполом златым!
Да, голодали! Кудри-гарь, пожарищ дым,
Шальные торжища, где куры, шапки, лук
И пишмашинки во дрожащих граблях рук…
Зарплату нам – яйцом да утюгом!
Парадное дежурство – в горле ком!
Убийство богача, а пуля сквозь стекло,
Из рук валится летописное стило…
Россия гибнет, так тогда казалось нам!
«Да никогда!» – орали. Стыд и срам,
Кто каркает в сугробе, вороньё,
Кто плюнет во бессмертие твоё!
Кто не увидит воскресение: вокзал,
И бег народа, что судьбу в лицо узнал,
Что – на плечи котомку и баул,
Что в зале ожиданья до Христа – уснул!
Мы сорвались. Во тьму! На рельсы! В свет!
Мы, люди, смерти не боялись, нет!
Мы кровью знали: что ж, погибель вот! —
А там, за спинами, восстанем мы, народ…
И потечём – по россыпям дорог!
И побежим – в березовых серёг
Златую и пчелиную пыльцу!
Нас Херувим крылом погладит по лицу!
Нас много! Мы все – ягоды, зерно,
Кирпична пыль, велика быль, мы все одно,
Мы глухи к визгу ненависти: нам
Пред боем знамя прижимать к губам!
Да, знамя красное, всё в золоте кистей.
Всё легендарное. В земле оркестр костей,
Все скрипки рук, все ксилофоны ног,
Гремят все битвы, каждый одинок,
За счастье погибая, всяк бежит
Вон из вокзала, паровоз дрожит,
Нам снова плыть во времена без дна,
Нас снова ждёт гражданская война,
Переплывём, крылато перейдём,
Да, аки посуху, под ветром и дождём,
Ведь гибель Родины – залог ея любви,
Моя родная, не умри, живи,
Ты выстои, тебя перевяжу,
Влечу в вагон, иду как по ножу,
Палят и празднуют, целуют плоть, гранит,
Рожают тряско, плачут в море панихид,
Мы помним всё, мы выжили тогда,
Да нам сегодня горе не беда,
Мы не боимся боли – мы есть боль,
Родная, дай обнимем, мы с тобой,
Да всяк есть ты, всяк воробей из нас,
Орёл, парящий в перекрестье глаз,
Тот полководец, гулкие войска,
Тот машинист, беспалая рука!
О, нас не запугаешь! Стреляные мы.
На шрамы и рубцы – возьмём взаймы
Кровавые, иные письмена,
Ко рту мы купол поднесём – без дна!
И выпьем! Ну, давай! На посошок!
Мы не боимся Ада: с нами Бог.
Метель, ты с нами. Зимняя Война.
Дорога с нами. Вечная она.
 

Песня

 
По улице метельной
Брёл художник.
С пирушки шёл.
И бормотал, и пел.
И след его, как сохлый подорожник,
От холода ломался и звенел.
 
 
Он пел о том,
Что не нужны картины
Уже на белом свете никому,
И что не любит женщина мужчину,
Как раньше,
Уходя за ним во тьму.
 
 
Мороз свистел —
Вот Соловей-разбойник!
Болтался старый шарф,
Убитый флаг.
Молочный лился снег
В овраг-подойник,
В угрюмый придорожный буерак.
 
 
До дома оставалось так немного!
Кололи звёзды
Пьяную щеку…
И он запел о том,
Что видел Бога,
Подобного на фреске – мужику.
 
 
Он не сробел,
Не упустил натуру:
Поговорил
И выпил с мужиком,
А между делом всю его фигуру
Обвел весёлым золотым мазком.
 
 
Мужик смеялся! Бородою белой,
Как Дед Мороз под ёлкою, сиял.
И на прощанье – уж такое дело —
Художника
В лицо поцеловал.
 
 
Да вот беда,
Да вот напасть какая:
Забыл спросить у мужика того,
Когда же грянет битва мировая,
И как нам жить на свете без Него?
 
 
И как без нас тут проживут детишки,
Когда мы переступим свой порог,
И правда ль
В древней желтобрюхой книжке
Написано про наш последний срок…
 
 
Так говорил свою хмельную сказку,
Снег отгоняя, как табачный дым.
И там, где шёл он,
Вьюга пахла краской,
И песня шла, как женщина,
За ним.
 

Картина
псалом

 
Я просто шла, и шла, и шла, и шла,
Шагала и ползла,
И мне трава была подстилкой, одеялом,
ватником зелёным,
И я пила закаты с небосклона,
Напрасно и шептала, и ждала.
Приметы детства. На всю жизнь даны.
Мне память обожгли. На дне сундучном
Валяются. Они мне стали – сны.
Души побелка, матерьял подручный.
Колпак врачебный материн. Палитра
Отца… тяжел художника костёр
Средь мастерской,
мольберт задорен и востёр;
Тяжелой самоцветной, медной митрой
Там ёлка в крестовине… я мала,
Не больше яблока, не выше и стола,
Качусь туда-сюда, то рёв, то хохот,
То вазу уронила, дикий грохот,
А руки, два подобия весла,
Плывут, ненастно Время разрезая…
 
 
Я умывалась – меж картин – слезами.
 
 
От жизни ничего я не ждала.
Я и не знала, что живу на свете.
Таким незнаньем обладают дети.
 
 
Когда мне боль была – являлся Ад.
Черты лица его я помню. Дикий взгляд.
И чёрные крылища за спиною,
Широкие. Он век стоял за мною.
Я шла вперёд; о нет, к нему, назад.
Он брал меня в кольцо. Швырял мне яд.
Я, хохоча на многих языках,
Его куда подальше слала! Страх
Гнала, гусей как гонят хворостиной.
Всё впереди! О смерти нет помину.
 
 
А Мiръ меня, девчонку, обступал.
И тискал. Мял. Пытал. Хлестал. Сжимал
В объятьях ласковых. Потом под град пощёчин
Безжалостно, оскалясь, подставлял.
И яблоком во гнили червоточин,
Змей, аспид, упоённо соблазнял.
 
 
А я все шла, и шла, и шла, и шла,
В межвременье, в безвременье, во Время,
Как будто я бессмертная меж всеми,
Я, крошка на закраине стола,
Во мрак безвидный брошенное семя!
Вот юность наискось перейдена.
Забыты все безумства и моленья.
Вся молодость, все крики поколенья,
Где то война, то музыка слышна,
То влюблена – до мглы самозабвенья…
То пропасть двери. То огонь окна.
Посмертная, шальная тишина.
За час, за миг до светопреставленья.
 
 
Отец-старик качался у холста,
От жизни пьян. Не видел ни черта,
А рисовал! Рыдала и глядела.
Пылает перламутр нагого тела.
То мать моя. Навеки красота.
И счищена – под ругань – мастихином
Во имя Духа, и Отца, и Сына:
Запрещена, гонима и свята.
 
 
Он рисовал густой и страшный лес,
Горящую огнём в ночи чащобу,
Суждённую до счастия, до гроба,
До всех пророчеств и до всех чудес,
До ужасов войны, той, мiровой,
Отринутой, назначенной, проклятой,
Где самолёт – крестом, и вой над головой,
И все бездомны, в чудо нет возврата.
Я тихо так стояла за плечом,
За лысиной отца, за керосинным златом,
А он, седой, светил рукой-свечой
И кистью-факелом, и хохотал поддато,
И пахло водкой, луком и тоской,
И тополиной почкою весенней,
И лес, танцуя, плавал над доской
Мольбертовой, над дрожью поколений…
И обернулся вдруг ко мне отец.
И так шепнул: не дрейфь, моя ты птаха!
Давай! Шагай! Смерть, это не конец,
А лишь начало. Облако, не плаха.
 
 
Забилось сердце. Руки протянула.
И грань переступила. И шагнула.
 
 
Я знала, что там будет. Я ждала.
Отец был жизнью пьян. А я – кончиной.
Звонили за рекой колокола:
Сияюще и страстно, не по чину.
Скажи, зачем границу преступать?
Зачем навеки кануть в зазеркалье?
Оттуда зрят тебя отец и мать…
Ход по ножу, по блеску острой стали…
Девчонка, знала уж про Ад и Рай.
Ах, лес ты намалёванный, лес отчий!
Глаза твоих зверей горят в полночи…
Мне Ангелы кричат: не умирай…
И я иду, презрев вороний грай.
Не ведаю, моей кто смерти хочет.
Планеты сбились в перекрестье стай.
 
 
Лес, Ад ночной! По чьим идти стопам?
Кому на дрожь души налечь заплатой?!
Я оглянулась – мой отец остался там,
В потусторонье! За холстом разъятым!
И там, на берегу, осталась мать!
Они так машут мне! А я рыдаю бренно!
Мiръ нынешний в лицо мне не узнать!
Мiръ прошлый отбурлил кровавой пеной!
А будущую лютую войну,
Оскал огней, дымы сраженья Мары,
Не ведаю, не вижу, не пойму,
Я не пророк! Мне не вдохнуть угара
Чужого вдохновенья! Так мала
Душой! Робка так сердцем, как младенец!
Не разобью слепые зеркала!
Не выдохну псалом я, песнопевец!
 
 
Они мне машут, мать, отец, родня…
Военные платочки… Гарь вокзала…
Вот сына лик… Живёт он без меня
На том краю земли – ни лодки, ни причала…
Лес шелестит. Дыхание ветвей.
И я иду. Внутри лесных огней,
Во тьме. Такая тьма лежит во гробе.
Поёт в выси, во звёздах, соловей,
Боль-жемчуг рассыпая по чащобе…
 
 
И слышу я – родители кричат:
Прощай, прощай!.. так поцелуи кратки…
Не возвращайся никогда назад!
Иди вперёд! Вперёд и без оглядки!
Запомни этот лес, его наряд,
Его луга, болотины и броды,
Но, дочка, нет пути тебе назад,
А лишь вперёд! Но ты не бойся хода!
Ход – то исход! Исход – то ведь исток!
И станешь, дочка, ты река лесная!
Поют щегол, малиновка, вьюрок…
Зри: Райский Сад твоя земля родная!
Иди, смеясь! Иди светлей, смелей!
Мы здесь, в Аду, живём и умираем.
Но ни о чём не плачь и не жалей!
Иди на свет! И так дойдёшь до Рая!
 
 
Всю жизнь лечила мать чужих людей.
Они родными становились тихо.
Отец писал не королей-царей —
Простых людей: вот медсестра, ткачиха,
Шахтёр, и лампа Дэви надо лбом,
Солдат, винтовки тяжесть за плечами…
Отец, никто не думал о святом,
Что догорим церковными свечами,
Псалтырным дочитаемся листом,
Рассыплемся под старыми руками.
 
 
Мой Рай земной! Ты никакой не Ад!
Ты милый Рай, родной, навек любимый,
Возлюбленный так многажды, стократ,
Ни ложью, ни войной непобедимый!
В картине я, отец, уже в твоей!
Сквозь лес влачусь я твой! Под сенью елей,
В хрипенье, вое, рыке всех зверей,
В забытой песне дальней колыбели!
Не выйти из картины! В ней живу!
И буду жить! Ты, стрелка часовая,
Верши свой круг! Во сне и наяву!
Я там – мертва. А здесь – навек живая!
И вот иду. И лишь вперёд бреду!
Мне мать не оглянуться завещала…
В сознании, в молитве, во бреду —
Я в буреломе путь начну сначала,
Передо мною вечность и война,
Она закончится, весёлый Мiръ родится,
Я стану молода и влюблена,
Весною-песней захлебнутся птицы,
Пересеку, перебреду я лес
Заклятый, Райскою пойду тропою,
Не верю в смерть, жду чистоты, чудес,
Небесных глаз над голой головою!
Иду!..
…а это просто масло, холст.
Отец нарисовал свою зверушку.
Вот ягод туесок. Вот губы звёзд.
Холм за рекою – ситною горбушкой.
Мазками светят хвоя и листва.
Мерцают яшма, зелень, изумруды.
Все умерли. Картина лишь жива.
И вдоль по ней – забытых красок груды.
И выгребут из мастерской пустой
На снег – все наше, кровное, родное:
Икону Параскевушки святой,
Хрустальной радуги соцветье ледяное,
Подсвечник – нагорели три свечи,
Старинной фотокамеры гармошку,
И дёрнут с полки, только не молчи,
Кричи: оставь!.. – фарфоровую кошку…
Все вещи – это люди. Времена.
Они глядят огромными глазами.
А на картине плачу я одна,
Такими масляными, вечными слезами.
Отец! Гляди! Я одолела лес мой, Ад!
 
 
…старик стоит перед мольбертом на коленях
И плачет: лишь вперёд, и никогда назад,
Иди, иди, меж воплей и молений,
Меж взрывов новых войн,
в иных мiрах,
А я тебя перекрещу, родная —
Преодолей проклятья, пытки, страх,
Молись и плачь, однажды умирая,
Не забывай меня, и мать, и прах
Любви, и Ад, и Рай – от края и до края.
 

Проводы

 
Солдатушки, бравы ребятки,
На царском перроне темно!
Нарушив приказы порядка,
Дешёвое пьете вино.
Какие бураны задули!
А щётки обритых волос
Лучатся, как солнце в июле,
До дыр прожигают мороз.
 
 
Вокзальный рассохшийся жёрнов
Трещит, как от века трещал.
Гарь, копоть, и слёзные зёрна.
И милый любить обещал.
Крик-нож: «Я с тобою поеду!..»
Любовь обступает народ.
Полынный, густой дым победы
От жёстких шинелей плывет.
 
 
Луга, камыши, болотины —
Военное это сукно…
За мужа, отца и за сына
Я пью на морозе вино.
За эти военные годы.
За Родину: силы ей дай,
Господь!.. Продолжение рода.
И выхлестнет кровь через край.
 
 
Прощальный агдам на морозе.
Жжёт сладостью, горечью рот.
Мне хлебные, ржавые слёзы
Голодный буран оботрёт.
Стальной полнолунной медалью,
И орденом Солнца клянусь,
И верой, поющей печалью —
Назад я с любовью вернусь.
 
 
А иней бинтует деревья,
Обматывает до кости.
Война – перегоны, кочевье,
Кровь ягодой красной в горсти.
Затянет про горечь утраты
Родной, неубитый народ…
 
 
Запомните песню, солдаты.
Вы с нею пойдёте вперёд.
 

Молитва зимняя

 
Я приду в декабре помолиться сюда,
В чисто поле, на белое это кладбище.
Встану в снег, уподобясь юродивым, нищим.
Мёрзлый наст мне колени ожжёт, как слюда.
 
 
Я застыну живой неподвижной горой,
Стану льдяной, гранитной, слепой, деревянной…
Что с тобою сейчас под буранной корой,
Мой отец, мой родной,
от холстов своих пьяный?
 
 
От холстов да от красок, в которых – вся жизнь!
У художника нету другой и не будет.
Как ты там под землёй, как во мраке лежишь?..
Там тепло тебе?.. Ветер железный не студит?..
 
 
Ну, а мы тут живём. Воду пьём. Хлеб жуём.
Молоко кипятим новых зим лихолетных.
Замираем, услышав погибельный гром.
Зарыдаем над вязью писаний заветных.
 
 
Храбро боремся с горем: вон крики слышны!..
Только будем ли счастливы – Время рассудит…
На закате любви, на рассвете войны,
Мой отец, мы всё те же безумные люди…
 
 
Как ты там, о душа?.. Прилетай ты к жилью,
В дом родимый, где царские свечи суровы,
Где рубаху тебе всё равно я сошью
Из холстины небес, из колючек еловых!
 
 
Ту, горой снеговою, рубаху апаш,
У мольберта стоять… мазать полы кистями…
Ты палитру свою не пропьёшь, не предашь,
Разбросаешь гранаты, рубины меж нами!
 
 
Ах, пускай Божий Мiръ – он не знает тебя!.. —
На колени встаёт пред огнём самоцветов
Твоих фресок хмельных – до судьбы, до Суда,
До последнего ветра, казнящего света!
 
 
Я, любимый отец, только краска твоя,
Лишь мазок… зачерпнул кистью – радугу Рая…
Вот краплака кроваво поёт лития:
Я застыну, я высохну, я воссияю…
 
 
Во снегах, на коленях, у тьмы на краю,
Под небесною битвой дрожа, замерзая,
Плачу: детскую песню услыши мою,
Пока я здесь живые уста отверзаю!
 
 
Не затянут бураны зияния ран.
Осиянно осины поют, многострунно.
Огнемётный зенит. Огнеокий Уран.
Слёзно крест обниму: человек он чугунный.
 
 
Орион… Альтаир… может, ты там живёшь?..
По Писанию правда – дух веет, где хочет…
Руку в варежке сводит морозная дрожь.
И нефритовый перстень мне счастье пророчит.