Текст книги "Ночной карнавал"

Мадлен подняла голову. Ее лицо озарил всплеск света, что выбрызнула люстра, качнувшись на мощном сквозняке.

И так ее, сильную, красивую, в полном расцвете жизни, на застылом пруду королевского паркета в знаменитом дворце Цезарей в сердце Пари, ослепляющую всех и вся бешеными синими факелами в пол-лица, с высоко вздымающейся грудью, чуть прикрытой лоскутом фризских и брабантских кружев, с дешевой позолоченной туфелькой, торчащей из-под ажурной юбки, с блуждающей, то вспыхивающей, то гаснущей улыбкой горящих, будто на морозе, малиновых губ, увидел человек в эполетах и аксельбантах, в офицерском мундире, с такими же синими глазами, как у нее, с лицом застенчивым и скорбным: вот он заметил ее, вот вздрогнул, вот он уже идет к ней в толпе, прямо идет, дрожа под мундиром мышцами, скрывающими сердечную сумку, она качает безумную наследную кровь, работает систола, диастола, еще выброс вечной крови, еще, еще, еще. Вот он подходит к ней. Склоняет голову в поклоне. Сутулит спину. Сдвигает сапоги, прищелкивает каблуками со шпорами.

Вот их глаза скрещиваются: коса находит на камень, душа находит душу. Зачем человеку тело, если его жизнь заключена, как у Кощея, далеко и недосягаемо – не в иголке, не в яйце, не в утке, не в колдовском сундуке, а гораздо дальше, за Венерой и Сатурном, за звездой Солнцем, расстрелянным рано поутру в снежных лесах, в белых полях?… Генерал отдал приказ. Солдаты подчинились. Один взбунтовался. Его велели повесить. И дуло все равно нашло великую святую жизнь – кто нарисовал мишень на теле Рус, и злобные стрелки попали в десятку, в «яблочко»? Солдаты шли и шли в мертвых снегах, затылок в затылок, за рядом ряд, черной змеей тянулись, они защищали землю Рус, они плакали, вставляя в пулемет огненные ленты, наводя дальнобойные пушки и зенитки на синее небо. Солдаты, стойте грудью, умрите за Рус. Умрем! Все как один! В борьбе! Генерал, вы отдали последний приказ. Все патроны раздали. Перешли границу. Все офицеры надели ордена. Перекрестились.

Та жизнь, какой мы будем жить отныне на чужбине, – не жизнь.

Это не жизнь; наши девочки завернутся в меха и обмотаются драными тряпками; нацепят на шею жемчуга и всунут намозоленные ноги в деревянные сабо; наши мальчики, наша гордость и цвет наш, будут чистить и мыть машины ваших богачей, брюха ваших лошадей, лохмы ваших породистых собак. Они, девочки и мальчики наши, втиснут грудь в бурлацкую лямку, только не по обмелевшей реке они баржу потащат – жизнь на чужбине за собой поволокут, крестясь, плача, матерясь, проклиная ее, благословляя. И я, Великий Князь, единственный наследник престола земли Рус, так же благословлял и проклинал ее, мою жизнь.

И вот моя нежизнь внезапно стала жизнью.

Моя жизнь подошла к чужой жизни; взяла ее за руку; поцеловала руку в поклоне, как предписано этикетом; заговорила с ней.

И все, чем я жил, Господи Сил, – и упование о возвращении утраченного, и жажда отмщения, и молитва о всепрощении врагам моим, и святость наследования трона, и реликвии помраченной, но не убитой памяти, украшенной драгоценностями великих воспоминаний, – все озарилось солнечным синим взглядом, просветившим насквозь, простившим, утешившим, сказавшим: «Да будет воля Твоя».

Он кружил меня в вальсе, и его лицо светилось. Я впервые видела, чтобы светилось лицо человека.

Любила ли я графа? Да. Мне по-звериному, до крика, до боли желалось стать его женой. А у него была невеста. Холод ледяного слова – «невеста» – проникал мне в легкие через ноздри. Я вдыхала: «Невеста» – и жизнь замораживалась у меня внутри. И надо было прийти рыбаку с чугунной пешней, чтоб разбить лед лесного озера.

Я любила графа до слез. Противная влага заливала мне лицо, когда я думала о том, что он достанется другой. Я любила его как торт: съел кусок и хочется еще, а не дают, велят идти прочь или бить поклоны перед иконой, или спать, или пить пустой чай, без сладкого. Это не была любовь, но это она и была. Любовь многолика. Она – многоглавое чудовище. Корзина мандаринов – не один мандаринчик за пазухой. Зимой, на морозе, как летят душистые брызги из мандариновой корки…

Он кружил меня, глядя в мои глаза, и так мы летели по залу, привязанные за нитку вальса. Все мелькало передо мной. Сливалось в серебряную, муаровую ленту. Что сбиваетесь, музыканты?… Моя рука на плече у незнакомца, его губы рядом с моими губами. Он говорит мне. Я слышу слова. Не понимаю.

Стены летят; люстры кренятся; вот страшным креном поворачивается гигантская люстра над нами, как тяжелая далекая Галактика, и летит ввысь и вбок, и падает, разбрызгивая звездные лучи, золото, молоко. Подарите мне Млечный Путь и зимнюю лунную ночь в старой усадьбе. В лесу. На обрыве над зальделой широкой рекой. Пусть вобьется в черноту колкий Орион. Пусть алмазный радужный Сириус играет на черной перчатке неба. Березы стоят, как бальные красавицы, в кружевах до пят, приседают в реверансе перед Царицей-Луной. И мы идем по лесу. Снег хрустит под ногами морковкой. Щеки щиплет мороз. Мы живые. Это жизнь. Неужели мы когда-нибудь ляжем в промерзлую землю под эти ели и сосны?… около этой церковки, где сияет в серебряном окладе Богородица, похожая на меня… и ветер будет осыпать на могилы белые шматки снега с еловых лап… и мы больше не попробуем на зуб, не разгрызем горчайшие березовые почки – любимую еду зимующих зайцев, проворных белок… Возьми мою холодную руку. Согрей. Скажи мне что-нибудь.

Я никогда не расстанусь с тобой, красавица моя.

А я?!.. А я…

Не думай ни о чем. Вальсируй. Ты танцуешь прекрасно. Ты легкая и тоненькая, как зимняя березка. Я обнимаю тебя за белую кору. Я касаюсь твоих губ и пью из них сладкий березовый сок. Нас ждет горе и радость, и горя будет больше, чем радости. А я хочу дать тебе радость. Знаешь ли ты, кто ты?…

Нет. Не знаю. Меня заставили забыть.

А я помнил всегда, кто я. Я, благородный и голубокровный, поднимал лицо кверху на дне адских жаровен, в дыму строящихся домен, на волчьем морозе голодных скелетных бараков, во тьме каторжных рудников, во вьюге заполярных этапов, в лязге и криках и крови горячих цехов, и спрашивал Господа: Господи, скажи мне, будь милостив, – кто я? И Он отвечал. И я крестился и благодарил Его: спасибо, говори мне это всегда, чтобы я помнил.

Березка моя. Березка. Я тебя посадил. Я полил тебя слезами.

А выросла ты без меня.

Она не помнила, как дотанцевала вальс с незнакомым офицером, как гудела бальная круговерть. Все мелькало и неслось быстрее ветра перед глазами, перед бледным лицом. Человек, с которым она танцевала, отходил от нее, говорил с другими, снова настигал ее, шел к ней, приближался, и она видела его, идущего через весь сияющий зал.

Прожженная постельная плясунья. Графская собачонка. Золотая корова мадам Лу. Ты смущаешься?! Брось. Не опускай голову. Гляди прямо в глаза тому, кто перед тобой. Сейчас тебя отсюда уведут. Закутают в манто – за него тебя купили и пригвоздили к пружинам кровати. И ты не увидишь больше этого человека. Никогда в жизни.

А он шел к ней, тянул руки, и она вся вспыхивала ответной улыбкой, вся превращалась в улыбку, как зима ночью вся превращается в яркую – в черноте – звезду, и он хватал ее руки и с силой прижимал к груди, и снова увлекал танцевать – и они танцевали посреди раздавшейся, расступившейся под их вихрем толпы, и лилейные шеи и лебединые плечи и павлиньи головки и страусиные хвосты сникали и увядали под напором метельного танца, сыпавшего в лица и глаза снегом, засыпающим жизнь прежнюю, горе, ужас, тьму, слезы, – и они оба, только они, отражались в медовом паркете, в длинных итальянских зеркалах, и дамы ахали, прижимали платочки к губам, и веерами закрывались лица, а глаза, любопытные, хитрые, изумленные, негодующие, блестели из-за вееров – кто позволил им так распоясаться?!.. а кто она?… неизвестно, ее привел на бал граф Анжуйский… у графа губа не дура… какая дикая бархотка у нее на шее!.. все мужчины выпучивают глаза только на нее… сам король приложился к ее ручонке, как к священному образу… мало ли кто кому понравится, нельзя так сразу… при всех… не выпускать ее из объятий… а вы знаете, госпожа принцесса Веймарская, кто эта красотка?… это… шепот, сбивчивый, невнятный шепот… ужас… вздергиванье плечами… отвернуться… пойти прочь… позор… да вы что… как он смел… кто бы мог подумать… обман… он выдал ее за…

Мадлен и блестящий синеглазый офицер кружились в танце до изнеможения.

Он выпускал ее и подхватывал снова.

Мир померк для них. Остался только танец – один огромный, длиной в жизнь, танец, где они менялись местами и ролями – то он вел ее, нежно и бережно, склоняясь над ней, как лебедь над лебедицей; то она вела его, берегла, хранила и опекала, незримо целуя, беззвучно шепча молитву: защищу тебя, спасу тебя, сохраню, великая любовь моя. И танец сам вел их; танец повелевал им, как надо повернуться друг к другу, как невозможно прожить друг без друга, как ясно, что все, что дано им протанцевать вместе – это и есть их единственное и последнее счастье; и как важно поймать ноту, ступить в такт, слить тела и души, вдохнуть вместе музыку. Музыка! Единственная музыка! Ты мое последнее прибежище и путь мой. Звучи. Не умирай. Когда-нибудь я станцую последний танец под музыку любви: и придут звери дикие, и прилетят птицы небесные, и сядут ошую и одесную, чтобы лицезреть нас, танцующих вдвоем в возвращенном Раю.

И весь королевский бал закрутился в одну сплошную воронку вокруг них, и их танец вверг разодетых счастливых людей в пургу судьбы, в колесо сшибающихся жизней, и люди танцевали под катящимся колесом, и люди расступались, чтобы дать дорогу единой судьбе – для тех двоих, что неслись по залу в стремительном, пылающем, как костер в зимнем лесу, вальсе.

Он был сама любовь, мама. Ты знаешь, он так прижал меня к себе… и заговорил на языке Рус, и я все вспомнила. Все. Сразу. И тебя. И зиму. И ягоды в туеске жарким летом. И телегу. И коня. И Царский возок. И ту войну. Все, все вспомнила. А потом опять забыла. Как только он отпустил меня. Выпустил птицу.

Я не хочу лететь без тебя!

«Ты никуда не полетишь без меня.»

Мама, мне больно. Я не хочу жизни без него. Зачем люди живут на земле?

Для любви, доченька. Для любви, которая есть Бог.

Мама, мы с ним будем вместе?!..

Доченька, какая зима в небесах… как холодно… какие ледяные звезды сыплются мне в ладони, застревают в простоволосой моей голове…

Манто протащить по паркету. Скорее! Ее тянут за локоть. Стаскивают по лестнице чуть ли не за волосы. Грубо вталкивают в машину.

Шуршанье шин по осеннему мокрому асфальту. Смешливый взгляд курящего шофера. Бешеные глаза графа.

– Рю де ла Тур, одиннадцать!

Не вцепляйся в меня пальцами. Оставишь синяки.

– Ты издевалась надо мной! Я дурак!

Ну, дурак так дурак. Ничего не попишешь.

Молчание. Тяжелое, грозное, чугунное. Молчание – чугунный лом, разбивающий лед замерзшей любви.

Пустой, безлюдный графский особняк за чугунной решеткой. Выломать чугунное копье и всадить ей в сердце. Да у нее же сердца нет, это всякому ясно.

– Курва! Зачем я связался с тобой!

Развяжись. Или обрежь веревку ножом. У тебя есть нож? Дать тебе?

Она вспомнила нож, тесак для резки хлеба, украденный с прогорклой кухни в Воспитательном Доме.

Он бросил ее на диван. Пружины зазвенели. Подошел и дал ей пощечину, зазвеневшую в пустой гостиной, как жесть звенит о жесть на морозе.

– Пустая кукла! Вертихвостка! Я думал, у тебя за красотой таится великая душа! Думал, что ты… в Веселом Доме… просто… судьба… несчастье… сложилось… а ты… потому, что ты без других не можешь! Ты не можешь только со мной! Тебе надо вертихвостничать еще и еще! Тебе надо при мне… при живом мне… твоем любовнике!.. при мне… графе Анжуйском!.. кочевряжиться… заводить шашни прямо у меня на глазах! Ты!.. золотой сундук, доверху набитый дрянью… старым тряпьем, для старьевщика… гнильем… очистками… чужими окурками… И я входил в эту скверну, чтобы любить ее… я пытался ее очистить собою!.. Облагородить!.. А ты просто собака! Подзаборная собака! С грязными оческами свалявшейся шерсти! С брюхом в измызганных сосцах! Слюна капает с твоих зубов! Ты машешь хвостом, чтобы тебе кинули подачку!.. Чтобы не сдохнуть с голоду… Ты!.. ты настоящая…

Грубое, жесткое ругательство хлестнуло ее по лицу, вырвавшись с силой из его перекошенных, дрожащих губ.

Бей, бей меня. Изо всех сил. Руби. Наотмашь. Плетью. Стулом. Ремнем. Кулаком. Мадам била даже китайской вазой. Ваза тогда выскользнула из ее черепашьих ручонок, разбилась. Она заплакала, села на корточки и стала собирать с полу осколки, забыв обо мне. Может, тебе тоже что-нибудь разбить, чтобы ты забыл обо мне?

– Граф Анжуйский, вы забываетесь.

– Это ты забываешься, дорогостоящая подстилка! Циновка, расшитая жемчугами! О тебя надо ноги вытирать!

Мадлен вскочила с дивана. Глаза ее загорелись, как у тигрицы. Золотые волосы змеями зашевелились вокруг снежно-бледного лица. Она была страшна. Граф попятился.

– Что?! Повтори!

– Ноги вытирать! – повторил он запальчиво.

Мадлен думала недолго. Река вышла из берегов. Потоп так потоп. Огонь так огонь. Драться так драться. Она схватила старую газету, свернула ее в трубку, зажгла бумагу валявшейся на столе зажигалкой графа и поднесла самодельный факел к коврам, увешивавшим стены роскошной гостиной.

Граф с ужасом следил за ней.

Как быстро она все это сделала. Мгновенно. Она дикая кошка. Она может прыгнуть с дерева и вцепиться клыками тебе в шею. Зачем он наорал на нее?! Как она хороша в этот миг гнева и злобы. Она за себя отомстит. Он знает Мадлен. Она не снесет оскорбления. Она слишком страдала в детстве; с теми, кто страдал ребенком, надо быть осторожным. Они могут убить в одночасье. И не охнут.

– Мадлен!.. Что ты делаешь! Постой!

Она не слушала. Не слышала. С размаху швырнула газетный факел в ковер.

Загорелись кисти, шерсть занялась быстро, ручьи пламени побежали по узорам, вверх, обнимая гардины, вбирая в пасть шторы, о, графские ковры, как вы отлично горите, как это красиво. Вот он и пожар. Гори, гори ясно, чтобы не погасло! Пожар в доме графа Анжуйского – так назавтра напишут жалкие газетенки. В сгоревшем особняке нашли два трупа. Он и она. Любовники. Плачет мать. Плачет сестра. Плачет безутешная невеста. О, слезы невесты – святые слезы!.. Утрите их ей чудом сохранившимся графским платочком – с вышитым графским гербом…

– Тащи воду! В ведрах! Быстро!

Он кинулся вниз по лестнице. Мадлен стояла посреди гудящего пламени неподвижно; радостными глазами, любуясь, глядела на дело рук своих.

– Уходи, дура! Ты сгоришь!

Он вбежал с ведрами, выплеснул на ковер одно ведро ледяной воды, другое, исчез опять. Мадлен стояла и ждала.

Она наблюдала с несокрушимым спокойствием, как он, жалкий, вспотевший, встрепанный, бегает туда-сюда с ведрами и тушит пожар, содеянный ею; вот последние всплески огня исчезли, шипя, под взмахами седой воды.

– Что, довольна?!

Он беспомощно озирал картину разрушения. Обгорелые ковры валялись на паркете. Дотлевала обивка кресла. Матушка так любила сидеть в нем!.. С карниза свисали почернелые обрывки бархатных штор.

– Сволочь! – завопил граф, оборачивая к Мадлен перепачканное сажей лицо. – Ты за это ответишь!

– Отвечу, да, – весело сказала Мадлен и ступила шаг к нему, еще шаг, еще. – Я тебе отвечу так: если ты еще раз меня ударишь ни за что, я тебе сотворю такой погром, какой не видывал Пари. Поцелуй меня.

Он оторопело поглядел на нее. Она спятила. Девка рехнулась. Посреди пожарища! Чудом спасенного дома… С минуты на минуту могут нагрянуть мать, сестра… Он привез ее сюда тайно, сегодня собрался увозить обратно к мадам… восвояси…

Мадлен подошла к нему близко. Обняла. Ее раскрытый рот оказался возле его дрожащих от ужаса и обиды губ. Воронка разверзлась, ветер поднялся, вьюга заволокла окрестности; не стало видно ни зги. Воронка распахнулась всею ночной манящей чернотой, сладким соблазном, невероятьем страсти посреди обломков, пепла и осколков. Воронка стала втягивать, вбирать, впитывать, и он погружался все глубже, стонал, силясь вырваться; потом уже не вырывался, он хотел туда, вглубь, теснее, ближе, ярче, горячее, и сладость тайно выпитого вина разливалась по незрячему телу; а воронка втягивала и душу, она хотела душу вобрать, заполучить, обхватить кольцом, опустить на дно, прожечь огнем, – и он опускался все глубже, а дна не было, не было вожделенного дна, и вожделение зверело и росло, и вожделение наливалось обманом любви, брызгало соком, заливало тьму воронки лучами, а чернота, власть и сласть обнимали все неизбывней, и он исчезал, и его не стало, и он погрузился до конца, и он достиг дна, и, когда он достиг дна, Солнце взорвалось и вспыхнуло: не одно – тысяча Солнц, и раздался смех, небесный хохот, будто посыпались тысячи жемчужин с разорванного грубой рукой, в страсти и ярости, ожерелья, и он захохотал вместе с оглушительным близким смехом, и стал содрогаться в неистовом танце – так на балу не танцевали, и так не танцевал никто из смертных, это была пляска ярости, пляска одного тела, сплетенного из двух, и две души, одиноких, злобно вопящих, приварились друг к другу, – а воронка тянула, а воронка вбирала, и чернота заливала глаза, опускалась на веки, и в сердцевине черноты сиял яркий огонь, и он без раздумий опустил туда, в огонь, руку, другую, грудь, чресла, ноги, погрузился весь, без остатка – всем телом, всем жалким сердцем, всей нищей душой.

Они кричали, сплетясь, и неистово приникали друг к другу, теряя сознание, задыхаясь.

В дверь позвонили.

Звонок, звонкий пронзительный колоколец, истерически зазвенел в воздухе гостиной, полном гари и любовных стонов.

Они лежали, переплетясь, и стонали, как от боли.

Еще нельзя разорвать нас. Еще мы одно.

Куто, какой же ты дурак.

О, Мадлен, а ты… а ты…

Позвонили снова, колоколец повторил трели. Застучали. Требовательный, беспокойный стук громко раздавался в тишине.

– Кого там черт принес посреди ночи?… – притворно-яростно, чтоб испугать пришельцев и взбодриться самому, крикнул с постели граф.

Звонок раздался опять, и он выпростался из объятий Мадлен, голый, поплелся к двери – открывать; спустился по лестнице вниз, в вестибюль, защелкал замком, распахнул дверь.

На пороге стояли мать и сестра, в дорожных запыленных костюмах, с саквояжами и баулами, разбросанными у ног, с заспанным слугой – его растрясло в машине, и он задремал, и отлежал себе щеку кожаным сиденьем авто; они все, изумляясь, молча глядели на голого графа, и граф, не мигая, не прикрывая срамные места, глядел на них – так и есть, они явились посреди ночи, они приехали тогда, когда надо, и он ждал их, и особенно их ждала Мадлен, просто заждалась, такая тут у меня хорошенькая девка заночевала, ну, я ведь мужчина в соку, вот и забавляюсь, маменька, – а пусть попробует мне кто-нибудь что-нибудь сказать: молодость, молодость! И Пари! Где мы живем, маменька! В Пари! В Пари нельзя жить иначе. Пари тебя съест с потрохами. Пари подсунет тебе самых веселых девочек в самых Веселых Домах! Ухохочешься!

– Маман, я приветствую вас, – склонился граф в церемонном поклоне, – с приездом в родной дом! Для «маленького перекуса» ведь еще рано, правда?… Мы с Мадлен сообразим вам и сестрице легкий ночной ужин, не так ли?

– Кто эта Мадлен?

Мать и сестра, забыв о баулах, взбежали вихрем по лестнице, ворвались в гостиную. Среди разгрома, обгорелых ковров и занавесей маятником колыхался запах гари. И на диване, задрав бесстыдные ноги, глядя прямо им в лица наглыми, огромными коровьими глазами, на вышитых гладью подушках, раскинувшись Вавилонской блудницей, лежала изумительной красоты женщина. Она глядела на женщин графа так, как царица глядит на слуг своих, на провинившуюся челядь. Ее насмешливые синие глаза лениво говорили: «Кто там путается у меня под ногами?» На ее животе беспощадно пялился, мигал, моргал там, где у людей пупок, огромный Третий Глаз. Она глядела им на жизнь: вот она, жизнь, без прикрас. Подмигни красотке жизни, Глаз. Ты устал, бессонный. Поспи часок. Сомкни реснички.

Старая графиня шатнулась к двери. Губы ее задрожали; она прижала ко рту пальцы. Капюшон, пропитанный осенней дождевой пылью, сполз с ее головы.

– Немыслимо! Разбой!..

Мадлен потянулась, сладко выгнулась всем телом.

– Пардон, мадам, – сказала она весело, – за небольшое неглиже. И за беспорядок, – она обвела рукой комнату со следами бушевавшего огня. – Здесь был пожар! И его устроила я! И готова понести наказание. В виде лишения меня обычной ночной порции увеселений с вашим сыночком.

Она вскочила с ложа.

Граф осовело глядел, как она одевалась, вертя задом перед его матерью, как подмигнула сестре, словно заговорщица, как напялила шляпу размером с цветочную клумбу, и гроздья мертвых тряпичных цветов свешивались с полей шляпы ей на щеки и виски.

– Куто, душка, – протянула она томно и изысканно. – У тебя есть духи твоей сестренки? Мне бы подушиться на дорожку. А то я вся пропахла гарью. Это не идет к моим волосам. Народ на улицах будет от меня шарахаться. Ну! Флакон с духами, месье!.. Не заставляй меня ждать, мальчик. Если ты меня обидишь, я к тебе никогда больше не приду.

При слове «никогда» лицо графа исказилось. Он бросился к Мадлен. Его пальцы так вдавились в ее обнаженные плечи, что из-под кожи чуть не брызнула кровь.

– Ты!.. ты угрожаешь мне!..

Он задохнулся. У него кончились слова.

Мать и сестра помертвело глядели, как он осекся, погрузившись взглядом в глаза наглой продажной девки, как привлек ее к себе, как поцеловал – долго, неотрывно, будто дышал свежим ветром, морозным лесным воздухом; как, пошарив невидящей рукой сзади себя, поймал на зеркальном столике пузырек с духами, протянул наглячке. Она отвинтила крышку, намочила палец благовонием, помазала за ушами, побрызгала виски, провела рукой под носом.

– А-ах!.. – вдохнула аромат. – Божественно!.. Арабские сказки!.. Пряности и сладости!.. От меня будет пахнуть, как от дочери арабского шейха. Как вы думаете, дамы, на ночных улицах Пари, кишащих преступниками, меня не примут за похищенную и сбежавшую шахиню?

Она направилась к двери.

Обернулась. Засмеялась вызывающе. Горечь звенела в ее коротком смехе.

– Прощайте, дамы! – крикнула. – Может, свидимся еще! Приду, чтобы попировать на свадьбе вашего пупсика Куто! Скажу первый тост! Запомните, я люблю больше всего сладкое вино! Сладкое! Кагор! Мускат! Ликер! Закажите только у Андрэ! Я пью вино только от Андрэ! Прощай, Куто, зайчик! Приберись немного в своем шалаше!.. Мы с тобой, знаешь ли, не доели наше мороженое… то, на террасе… ку-ку!..

Сделав публике ручкой, белокурая бестия исчезла, оставив пряный, перечно-сладкий запах духов.

Мать, трясясь, повернулась к голому сыну. Голова ее дрожала. Седые волосы выбились из-под теплого платка с куничьей опушкой.

– Кто… эта свинья?!.. – визгнула она, показывая на хлопнувшую дверь.

Граф пожал плечами и поежился. Холодно было стоять в костюме Адама.

– Это Мадлен, – тихо сказал он, и две слезы выкатились из его глаз и скатились по гладко выбритым щекам. – Я заплачу за ремонт гостиной сегодня же, мама. Будьте спокойны. Я куплю вам новый ковер. Я женюсь на замечательной, превосходно воспитанной Люси, из хорошего рода, она будет очаровательной, прелестной женушкой. Но я не брошу Мадлен. Я буду встречаться с ней. Я буду любить ее, пока люблю. Я буду с ней, пока буду! Понятно?! – Он перевел дух. – Вы устали. Вам надо вымыться с дороги. Отдохнуть. Идите в спальни. Там не пахнет горелым. На ваших кроватях мы не кувыркались с Мадлен. Они девственно чисты. Мадлен странная. Она диковинный цветок. Она попугай ара. Идите мыться, чиститься, переодеваться, спать! Оставьте меня! Оставьте!

Бежать. Бежать отсюда. Бежать быстро и без оглядки.

Куда бежать? Это чужбина. Ты ступишь вправо – и будет чужбина. Ступишь влево – и опять будет чужбина. Ты понимаешь, что это чужбина, а высказать не можешь: твоя память отшиблена, выбита, вытравлена ядом – коньяком, духами, поцелуями. Жизнь состоит не из поцелуев и коньячных рюмочек. Жизнь сделана из грубой материи: из земли. Комьев грязи. Снега. Льда. Выхлеста веток под ветром. Блеска слезящихся глаз. Блеска церковного купола, как Пасхального золотого яйца, сквозь иней и буран. Из запекшейся крови. Из веревки, петли, мыла, ржавого штыка. Из крика новорожденного ребенка. Из предсмертного хрипа старухи. Из плача отца над телом дочери. Из рыданий матери на груди убитого сына. Жизнь сработана из простых и сильных вещей. Хлеб, вода, картошка, кус мяса – не разносолы богачей. Этою пищей жива земля.

И Царь для земли Рус – не роскошь. Не разносол. Не изысканное блюдо.

Царь – хлеб наш насущный; Дух наш смиренный; крест, которым мы крестились, крестимся и будем креститься.

Беги не беги – от себя не убежишь.

Ты должна вернуться. Ты поймаешь убитое, утраченное Время за хвост.

А может, Времени нет? Может, нет смерти? Нет того поезда, которым везли Семью в холода, на муки и убиение, и нет тех людей, что крестились, видя изможденное лицо Царя в окне вагона, провожая взглядом несущийся с присвистом, дышащий паром на морозе грязный состав?

Зачем, отчего ты ЭТО помнишь, Мадлен?!

Ты сумасшедшая. Голова твоя бедовая. Ты больна; ты переработала; тебе надо отпроситься у мадам в лазарет на денек-другой.

Есть еще выход: бежать. Бежать быстро. Бежать без оглядки.

Чтобы никто не догнал никогда.

Чтобы ты сама – скорее!.. – догнала ТО Время, его минуты, его секунды, его часы и дни, поймала, ловила, чтоб поцеловать, его бьющиеся руки, прижала к груди, спрятала лицо свое в складках его черной, усыпанной снегом хламиды.

Поезд трясется. Качается. Оконные стекла – в расписных ледяных узорах. Ледяные георгины; ледяные хризантемы; ледяные астры, папоротники, флоксы. Ледяные колосья колышутся, светятся ледяными зернами в солнечных лучах. Принесите чаю!.. Проводник несет чаю, рука его трясется, крепкий чай, кипяток, выливается на ноги Цесаревне. Ах, Ваше Высочество, простите. Нет, ничего, я отряхнула капли воды. Вы не обожглись?… Я умею терпеть боль. Улыбка. Обворожительная, милая улыбка, и ямочки на юных щечках.

Мы арестованы. Нас не заковали в цепи – нас связали цепкими взглядами, важными государственными бумагами, наглой ложью, пнули и выбили из-под ног деревянное резное кресло, обитое красным бархатом, с короной и Царскими гербами на спинке, зовущееся троном. И трон покатился по ступеням, и мы глядели, как он катится, как отламываются ножки, летят, разорванные на куски, клочья бархата, трещат, становясь дровами, подлокотники красного, черного, эбенового дерева.

«Куда идет поезд?!»– требуют от нас ответа на станциях люди в черных кожаных куртках, в черных кожаных кепках, надвинутых на седые от мороза брови. Их лица гладко выбриты. У них за ремнями наганы, маузеры. Это оружие устарело. Сейчас есть игрушки пострашнее. Мы молчим. Мы не знаем, куда нас везут. Это знают те, кто приговорил нас.

Ночью, когда мы спим, разыгрываются события. Некто решает отцепить вагон, где мы заключены, и подцепить его к паровозу, идущему на свободный путь – от Урала прямиком до Тихого Океана. Великая дорога свободна. Стрелочники на всех таежных разъездах дадут нам синий свет. А мучителям, палачам – красный.

Бедный некто. Его изловили. Его связали по рукам и ногам настоящими веревками.

Его принесли на носилках показать нам, как дикого зверя, как матерого волка, загнанного собаками на степной охоте. Он лежал весь избитый. Они вымещали на нем злобу свою к нам. Били беспощадно. Разбили все лицо. Глаза заплыли. Он был похож на кровавую подушку. Я наклонилась и обтерла его сочащееся кровью, вздувшееся лицо батистовым носовым платком. Он благодарно посмотрел на меня и беззвучно, губами, сказал: «Спасибо, Святая».

Царь сидит напротив меня, качается. Ночь. Он встал покурить. Неизвестного, пытавшегося нас спасти, унесли – верно, умирать. Его расстреляют на первой же станции. Под взвизги метели, под матерные выкрики солдат. Как много солдат, Отец!.. Разве уже идет война?… Да она и не кончалась никогда, дочь. Ты знаешь, ей нет конца. Я хотел обрубить ей руки, ноги. Не смог. Я думал – добром возьму. Она все смешала воедино – и добро, и зло. А они все равно бегут в разные стороны. Как волки и зайцы. Волчары – в чащобу, беляки – к опушке. И – прямиком по степи, чешут, наяривают, задние лапы впереди передних, под звездами, по первопутку, точки следов на смертельной белизне чистых снегов. Не убежать. Пуля настигнет. Выстрелят все равно.

«Отец, пейте Ваш чай. Остынет. Он сладкий?…»

«Думаю, да… забыл… Брось мне еще ложечку. Помешай. Я люблю, когда… сладкое…»

За окнами проносятся дикие леса. Как мне холодно. Ежусь. Не спасает меховая пелерина. Царица подарила мне ее на день моего Ангела. Она сшита из нежных шкурок серо-голубой норки. Когда я глажу мех, я плачу – мне жалко маленьких пушистых зверьков. Зачем люди их убивают, чтобы утеплиться?! Людям хорошо, да; и зверьки вроде бы не чуют своей смерти, потому что уже мертвы; но я вижу их живыми, резво скачущими по снегу, под ярким Солнцем, с умильными мордочками, с глазами-бусинками, – и плачу, плачу, не могу остановиться.

Царь, выпив чай, встает. Поезд тряхануло; он чуть не падает, хватается за полку, где спит стонущий во сне от приступов боли в костях Цесаревич.

«Какая станция, Линушка?… погляди…»

Я отдергиваю тяжелую красную штору и расплющиваю нос о ледяное стекло.

В ночи – выхваченные резким белым светом станционных фонарей сараи. Крыши в иглистом инее. Вокзал, с деревянными арками и дощатыми колоннами, с забитыми досками стрельчатыми окнами. Фонарь горит в его лбу, там, где надпись: «РАСПА…» Букву «Д» съели: сожгли, отстрелили. Станция Распад. Царь вздрагивает от названия, прошептанного мною.

В дверях купе появляется Царица. Ее лицо бледно. Она закутана в оренбургскую шаль. Серый козий пух старит ее утонченное, перламутровое лицо. Веки заплаканы. В фонарном свете, бьющем из окна, заметен ее опухший нос, висящий двойной подбородок – не от полноты – от худобы, черные тени вокруг прекрасных глаз, морщины, прорезавшие лоб. Где красота твоя, Царица? Она тебе только снится. На станции Распад ты входишь в дверь, как раненый зверь. Ты не кричишь. Ты тиха, как мышь. Ты молишься и молчишь.

И крик прорезает тишь.

Неистовый, огромный крик. Он врезается ножом в молчащие глотки, во вздымающиеся во сне мерно груди. Он поднимает волосы на голове. Он велит повскакать с полок, выпрыгнуть из постелей, дернуть вниз стекло окна, высунуться наружу, озираться, искать взглядом того, кто так страшно кричал.

Кто это, кто это, Папа?!.. О, погодите, дети, это… Аля перекрестилась. Аля знает, что это такое. Руся, видишь, видишь?!.. Дети, не смотрите… Леша проснулся!.. Леша, тебе нельзя на сквозняке, ты простудишься… накинь козью бекешу… возьми мой капор, Леша… Может быть, нам выбежать на перрон?!.. мы сейчас побежим к солдатам… мы спасем… что вы делаете, вы же русские люди!.. Вы же… русские… люди…