Текст книги "Позвонки мышей"

3

Встретившись впервые, Белла и Марк не почувствовали друг к другу никакой симпатии. Но я видела, уже тогда их души срастались хребтами, я слышала межкостный хруст, хотя ничто, казалось, не предвещало ни бед, ни духовных соитий. Марк бегло оглядел с ног до головы «двуногое создание женского пола» и равнодушно отвернулся. Белла улыбнулась, заметив колтун в его нечёсаной гриве. Только и всего.

Напрасно они на меня не смотрели: я перебирала их позвонки, собрав у себя в ладонях сухие косточки. Глупые вы мои, глупые, еле тёпленькие, полуживые, полумёртвые, родные вы мои. Вам совсем немного осталось.

На первый взгляд эти двое как нельзя лучше подходили Факультету. Так называемым умением жить не обладал ни один из них, хотя оба были небезнадёжны. Марку жизнь не давалась в руки из-за «сущих пустяков», как выразился однажды профессор: непреодолимой апатии, замкнутости и солипсизма. Он всего лишь не умел любить людей, всего лишь изводил себя поисками смысла и только один раз пытался покончить с собой, да и то безуспешно.

Белла и вовсе производила впечатление человека, успешно освоившего искусство экзистенции. У неё был муж, подросшая дочь и большой резерв будущего времени, чтобы воплощать в жизнь собственные планы. Планов не было вовсе, но этот недостаток казался профессорам исправимым. Они не знали, что творится у неё в голове.

Сестра постоянно изобретала психологические теории, не имеющие ничего общего с действительностью. Все они сводились к одной цели – убедить меня в том, что я жива. Мою смерть Белла полагала только фиктивным самоубийством. Не знаю, где она взяла этот термин. Но, как бы то ни было, она считала, что я просто-напросто выдумала свою смерть. Выдумала, чтобы не тяготиться ответственностью, а на деле – ловко обманула себя. Каждый день сестра заставляла меня выслушивать долгие свои монологи, ожидая от них, как она выражалась, психотерапевтического эффекта.

– Белла, преподаватель из тебя никудышный, – время от времени напоминала я.

– Ну и что? Ты, главное, слушай.

«Милая Белла, ты бы давно замолчала, если бы не была так наивна. Сколько я выслушала этих монологов, и что? Ожила?» – я бормотала шепотом. Она слов не могла разобрать.

Но это она, она сама себя обманывала! Позже в улыбках собственных детей ей чудились оскалы мертвецов, которые выбрались из-под земли для того только, чтобы, помедлив день-другой на поверхности, вновь обратиться в ничто. Она гладила дочь по голове, но ей казалось, что внутри детского черепа копошатся черви.

Работа под названием «Фиктивное самоубийство как способ психологической защиты» больше походила на поэтическое эссе, чем на научный труд. Белла читала мне её каждый вечер – в надежде на то, что я начну дышать. Когда эффект оказывался нулевым, она сжигала рукопись и начинала сначала.

Правда в том, что она выдумывала одну теорию за другой и каждую считала универсальной. Я знаю, она хотела бы навязать их всему миру. Но не тут-то было. «Для этого нужно быть по меньшей мере Артуром Шопенгауэром, – снисходительно говорил Марк много позже. – Даже у Майнлендера нет шансов, хоть сто раз повесься». Никто, кроме меня, ничего о ней не знал, я была средоточием её пульса, константой её боли. Кто ещё станет читать всю эту писанину, кто кроме меня знает наизусть её стихи, кто расчесывает ей волосы деревянным гребешком?

Тебе нечего ответить, Белла, и твой голос смолк у меня внутри. Тише, тише.

4

Начав учиться на Факультете, Марк и Белла несколько месяцев и словом не перекинулись. Они сидели в углу зала, совсем близко друг к другу. В аудитории долгое время не хватало мест из-за обилия вольных слушателей, которым разрешили посещать первые занятия – так Самсон Романович планировал завербовать новых студентов на следующий год. Из них только мне одной было дозволено присутствовать до конца, потому что «на мёртвых надежды мало».

Марк и Белла обживали друг друга медленно. Их плечи соприкасались, рукава терлись друг о друга. Марк тревожно ёрзал на стуле, Белла старалась не шевелить руками.

– Забудьте всё то, что вы знали о высшем образовании, – тем временем требовал профессор, расхаживая между рядами, – забудьте эфемерные вузовские термины! «Лекции», «конспекты», «преподаватели». Этих слов вы здесь не услышите, и будьте добры исключить их из своего лексикона! Я вам не книжный червь, который будет пересказывать очередной учебник. Я живой человек и научу вас быть не менее живыми…

Он действительно запретил нам произносить привычные для студентов слова. Например, не позволял называть себя профессором, подчеркивая при этом, что жизнь – пространство творчества, свободы и риска – следует считать ещё одним видом искусства, но никак не наукой. Допускалось употребление обращений «учитель» или «наставник». Слово «факультет» в названии учреждения было данью обществу, в котором не принято получать образование там, где запрещено даже само слово «образование». Занятия именовались актами – при этом Самсон Романович отвергал всякие театральные ассоциации. «Акт, в переводе с латинского, означает “действие”. Действовать – вот главное, чему вы должны здесь научиться. А лекция, семинар – просто слова. Выбросьте их из головы». Но я до сих пор не могу называть его иначе, чем профессор, – уж очень он был похож на самого обычного преподавателя: густая борода, очки в толстой оправе и менторский тон.

Спустя пару месяцев сосуществования Марк стал поглядывать в сторону Беллы. Муж постоянно слал ей исполненные пошлой нежности сообщения. «Вишенка моя, приезжай скорее, целую в ушко». Марк долго сдерживался, но однажды позволил себе рассмеяться. Белла снисходительно повела глазами и прикрыла телефон широким рукавом. Молчание нарушено не было.

– Твой муж еще что-нибудь умеет? – шёпотом спросил Марк спустя пару дней, и Белла покраснела. Адам написал: «Хочу тебя прямо сейчас, хочу поселиться у тебя между ног».

– Сидел бы лучше и помалкивал, – ответила она сурово, но всё-таки улыбнулась. Стена между ними стала тоньше.

Между тем учебный процесс продолжался и ещё не утратил новизны – многие по-прежнему посещали акты с энтузиазмом, даже Белла. Запоздало узнавая радости студенческих будней, она надеялась избавиться от гнетущего чувства, будто проживает не свою жизнь. С тех пор как родилась Ева, это чувство возвращалось с каждым пробуждением.

– Думаешь, занятия тебе помогут? – как-то спросила она Марка, который, в отличие от неё, уже успел проникнуться презрением к Факультету. Но бежать-то было некуда. «Попались, мышатки», – хихикали внизу вахтеры, звонко чокаясь рюмками.

– Как знать, – уклончиво отвечал он, и его губы почти коснулись Беллиного уха, – Я бы лучше скоротал время за книгой.

– С ума сошёл? – она указала глазами на переплёт, торчавший из его видавшего виды рюкзака со сломанной молнией.

Марк послушно затолкал книгу поглубже. Читать запрещалось категорически.

– Вы хотите узнать вкус жизни или книжных страниц? Книги лишают нас чувства реальности. Хотите стать писателем? Пишите, но к чему для этого копаться в чужих мозгах? Наберитесь опыта. Наберитесь смелости, чтобы постигнуть жизнь своим умом, пощупать своими руками.

В это время я сидела неподалёку, беззастенчиво делая пометки в тетради, раскрытой на коленях (в аудитории не было столов). Шёл к концу акт, посвящённый выработке жизненных принципов. Ко мне подошёл профессор и, приспустив очки, угрожающе спросил:

– Что вы там пишете, голубушка? Плохо ознакомлены с правилами? – он махнул рукой в сторону плаката на стене, напоминавшего о запретах.

Их было немало. К примеру, запрещалось делать конспекты во время актов, читать где бы то ни было, спать больше семи часов в день, говорить о мёртвых. Студентам любезно разрешили запирать двери собственных квартир – но не иначе, чем на один замок и один оборот ключа. «Оставьте жизни хоть какой-нибудь шанс проникнуть в ваши комнатные склепы», – говорил Самсон Романович, совершенно не заботясь о том, что жизнь может явиться в облике грабителя или маньяка.

– Я записываю основные мысли. Если не буду писать, ничего не запомню, – я солгала. Хотелось его разозлить.

– Сейчас же отнесите тетрадь в мусорное ведро! Не нужно насиловать свой мозг. Пусть он запоминает информацию избирательно. Поверьте, ваше сознание самостоятельно выберет то, что вам нужно. Никаких конспектов, никакой зубрёжки.

– Но я записываю только самое главное, – нарочно уточнила я.

– Дайте-ка посмотреть, – профессор с демонстративным отвращением взял тетрадь. Беззвучно шевелились губы, брови возмущённо колебались. – Смерть, вот к чему стоит стремиться, умирая, мы не должны оставлять себе возможности воскреснуть, избавьте от себя мир, вы слабы, смерть сильнее вас, вы всегда в тисках её ледяных пальцев… Вы что, смеётесь? Я это говорил?

– Ну да. Я просто пишу немного иначе, чтобы было понятно.

– Чушь! Так и знал, что с этими вольными слушателями будут одни проблемы! – он бросил тетрадь на пол. Я потянулась было за ней, но остановилась, чтобы ответить.

– Нет, господин учитель, вы сказали именно это. Наделили жизнь некой ценностью априори. Но откуда вы взяли само понятие ценности, вы не сказали!

– Откуда взялось понятие ценности – не ваше собачье дело. Вы даже два слова записать в тетрадь не можете, не вывернув их смысла наизнанку. Ваша задача – найти свою ценность и стать сильнее, чтобы никто, никто не мог вас растоптать! – он многозначительно поднял вверх указательный палец и выжидательно посмотрел на меня, взглядом требуя покорного «Вы правы, учитель».

– Нет же! Я знаю ответ, который вы не хотите произнести вслух: смерть придаёт жизни ценность. Только понимая, что однажды умрёт, человек может смириться с повседневной болью. Более того, именно смерть – лучшая мотивация для воплощения планов на будущее. Откладывать на завтра нет смысла, если в любой момент, хоть прямо сейчас, ты можешь умереть, к примеру, от инфаркта миокарда. Смерть объединяет людей и заставляет действовать. Она сама – ответ, возможность, свербящая в каждом вдохе, точка схода всех параллельных траекторий! Вот откуда берётся ваша «ценность», из кладбищенских костей! Вы говорите, жизнь – высшее благо. Но это не так. Жизнь – занятие на любителя. Мёртвые выбирают смерть, а смерть выбирает всех…

– Своих мёртвых оставьте на кладбище и в фотоальбомах. Можете раз в год носить на их могилы цветы, всплакнуть разок над старым снимком, но на этом всё! И чтоб я не слышал больше ничего подобного! А теперь вон из зала! Нечего смущать других слушателей этой мертвечиной.

– Поощряя самоубийства, вы сами отрицаете провозглашаемую ценность, – напоследок отметила я и вышла, хлопнув дверью. Незачем было там оставаться. Белла выбежала следом.

– Неужели молча не сидится? Ты всё равно не переспоришь наставника, – накинулась она на меня. – Хочешь обратно в больницу? Своими выходками только портишь всем настроение. Ну что им за дело до твоей смерти?

– Ну всё, перестань. Я иду домой.

– Пойдем, провожу.

– Думаешь, со мной может случиться что-то ещё? Не беспокойся, сестрёнка, покойников не сбивают машины.

5

Поначалу Марк был на хорошем счету. Благодаря обилию освоенных профессий он выглядел опытным в глазах однокурсников и учителей. Но скоро всё изменилось – на одном из практических занятий, где каждому полагалось рассказать о своих попытках занять место в обществе.

Выяснилось, что дизайнером он именовал себя сам, журналистом подрабатывал, не выходя из дома (строчил коротенькие заметки для сайта о недвижимости), да и остальные профессии освоил с тем же успехом. О мере его одаренности в области изобразительного искусства за неимением картин приходилось только догадываться.

Но всё было ещё куда ни шло, пока Марк не заговорил о личной жизни. Не долго думая он сообщил, что не нуждается в особях женского пола, поскольку продолжение рода не входит в его намерения.

– Вы занимаетесь мастурбацией? – поинтересовался кто-то в первых рядах.

– А вы нет?

– Ничего смешного! – повысил голос профессор, когда в аудитории засмеялись вчерашние школьники. – Каждый должен говорить о себе правду, иначе шансов выйти отсюда живыми будет немного. Марк, я вижу, вам комфортно в одиночестве. Но бродяжничество вам не по душе?

«Вот опять!», – пробормотал Марк себе под нос. На прошлой неделе его уже спрашивали об этом. Тогда, не подозревая о последствиях, он сказал, что хотел бы оставить всё и отправиться путешествовать – пешком, поездом, автостопом. Не заводить друзей, но и не сторониться общества.

– Отшельничество? – защищался он теперь, соскальзывая в совершенно иную область. – Да, я был бы рад слиться с миром в медитативном покое. В этом есть смысл. Бывать на людях для меня мучение. Но чтобы питать своё тело, нужно покупать продукты. Чтобы покупать, нужно зарабатывать. Чтобы зарабатывать, нужно стать частью общества, которое мне отвратительно.

– Ишь вы какой, молодой человек. Из вас никогда не выйдет даже аскета, – профессор покачал головой. Марк слушал с таким видом, будто с него заживо сдирали кожу. – Посмотрите правде в глаза. Вы просто бездельник, которому хочется жить на всём готовом и каждый день съедать свой, неизвестно чем заслуженный, бутерброд с колбасой. Вы до сих пор существуете, потому что вас кто-то терпит. Кто-то заботится о вас, отец или мать, брат или сестра, вы привыкли жить без движения, жить только мысленно, но не взаправду, и рано забили себе голову этой книжной чепухой. И что же вышло?

– Что же? – вызывающе повторил Марк.

– Вы претенциозны и высокомерны, этакий приторный интеллектуал, чьи потребности, перспективы и жизненные навыки атрофировались от бездействия. Вы беспомощны перед жизнью как ребёнок и ловко подменяете одно понятие другим для собственного удобства. Произнося слово «бродяга», я вовсе не имел в виду аскетов и отшельников. Они просто бегут от жизни – сливаясь с потоком бытия, низводят себя до уровня повисшей в воздухе молекулы. Разве этому мы хотим вас научить? Нет же! – профессор смаковал слова, как сочный кусок мяса. – Жизнь без дома – это грязь, это вши, туберкулёз и сифилис, тошнотворный запах тела и струпья, голод и усталость, вечное беспокойство о мелочах, которые вы даже не удостаиваете вниманием. Посмотрите на себя.

– Да что вы знаете обо мне? – Марк из последних сил старался сохранять спокойствие.

– Знаем немало. Вы надели на себя маску и приняли её за настоящее лицо. Чтобы лучше узнать себя, вам следует приблизить свою жизнь к социальной норме. Есть другие мнения? – присутствующие молчали.

Уходя, Марк был рассержен и ни с кем не попрощался. Он смутно понимал, что в словах профессора – порция малоприятной правды, но признать его правоту не мог.

Несколько дней он не посещал Факультета. Упрямо читал вопреки запрету, отсиживался на своём табурете и падал с него, пьянея. В конце концов он пришёл пьяным и на занятия. Пошатываясь, уселся на стул подле Беллы, и тут же уснул, свесив голову на грудь.

Белла разбудила Марка сильным щипком, едва он увидел первый сон.

– Где пропадали, молодой человек? – снисходительный голос Самсона Романовича окончательно вернул его в явь.

– Лечил себя литературой и алкоголем, – спросонья сболтнул Марк.

– Ну и дела! – протянул профессор, глядя с осуждением. – Что, не могли найти занятия получше? Да вы никак пьяны?

– Стоило солгать? – Марк не смутился. По пути на занятия он выпил бутылку вина. – Что ж, я могу. Всё это время я работал над собой, пытался, так сказать, привить себе вкус к чувственным удовольствиям. По утрам бегал в парке и там же познакомился с девушкой, которая выгуливала сенбернара. Я пригласил её к себе, лег с ней в неубранную постель, где и сделал всё, что следует. А сенбернар в прихожей скулил. Так лучше?

– Было бы лучше, если бы это было правдой. Многие ваши сокурсники уже добились некоторых успехов. Поторопитесь исправиться, иначе, сами знаете, – профессор двусмысленно усмехнулся и взмахнул рукой, изображая скольжение ножа по горлу.

Марк равнодушно взглянул на него из-под тяжёлых век.

6

Сначала думалось, что безъязыкий ребенок быстрее произнесёт скороговорку про Сашу и шоссе, чем Белла и Марк станут близки друг другу. Но вскоре стена дала трещину.

Я стала замечать, как Марк, увидев Беллу, поправляет свои нечёсаные волосы, как смахивает со свитера невидимые пылинки, а Белла старательно красит ресницы, пристально рассматривает своё отражение и примеряет новые серёжки. Ссылаясь на строгую дисциплину Факультета, она перестала отвечать мужу на дневные смс, и Адам прекратил их писать. Марк не мог этого не заметить.

– Что, разлюбила мужа? Или он сам ушёл? – с притворным равнодушием спросил он.

– Ни то ни другое. Просто нам трудно понимать друг друга.

– Так что тебя держит?

– Любовь. Без надрыва, без духовного родства. Но всё-таки любовь. И Ева. Она сблизила нас.

– Сказать, что я об этом думаю?

– Не надо.

Они часто разговаривали в перерывах, остановившись в каком-нибудь закутке. Другие толпились посреди холла, воображая себя бог знает кем. Но я-то видела, какой спектакль разыгрывают с их участием. Смешно было смотреть.

– Мы выйдем отсюда с крепкими нервами и толстой кожей, – разглагольствовал в перерыве один очкарик, так настойчиво глядя на меня, будто я спорила с ним одним своим видом. – Реальность больше не сможет нас сломать.

– Ошибаешься, – не возразить было трудно. – Ты выйдешь отсюда таким же психопатом как раньше. Жизнь задушит тебя, едва ты попробуешь выстроить её по общепринятому стандарту. Жена бросит, с работы уволят, и ты снова останешься ни с чем. Наедине с комплексами, страхами и прочими подводными камнями бессознательного.

– А ты-то всё знаешь наперёд?

– Тут и знать нечего. У тебя на лице написано.

– С тобой случится то же самое.

– Со мной уже ничего не случится, дурачок. Попробуй, согни мои пальцы, – я протянула ему руку. – Они совсем окоченели.

Он уставился на меня, как на сумасшедшую.

– …а теперь вы сами расскажете, что успели сделать для того, чтобы стать живее, – разглагольствовал профессор, когда Белла и Марк вернулись в аудиторию, несколько запоздав. – Начнём с вас, молодой человек, – преподаватель обратился к тому самому очкарику. Это был один из лучших учеников, в манере держать себя заметно подражавший наставнику. Только вот зачем он носил очки, неизвестно: в оправе не было линз. «Просто психопат», – отзывался о нём Марк.

– Пару дней назад я купил бумагу, беличьи кисти и акварель, – начал очкарик, не сводя глаз с профессора. – Думаю научиться рисовать. Талант – не главное. Нужно просто работать над собой. И я уже начал. Верю, что получится.

Марк смотрел на него с улыбкой.

– Окружающие меня вдохновляют. Сегодня утром я сидел на подоконнике с кружкой чая и наблюдал за людьми, которые торопились по своим делам. Мне захотелось нарисовать их. Снаружи было солнечно… Да, совсем забыл. Вчера решил поужинать в кафе и встретил старого друга. Он служит там официантом. Раньше мы вместе работали в ресторане «Львиный зев» – может быть, кто-нибудь бывал? Так вот, я заговорил со своим приятелем, и в эту субботу мы идём в бар. Его девушка захватит с собой подружку…

Ключевое слово в концепции «образования», которое мы получали, было – снаружи. Находиться «снаружи» было необходимо, чтобы чувствовать себя живым, считали наши наставники. Нас настойчиво просили погрузиться в реальность и наслаждаться происходящим – радоваться всему, даже погоде. Как можно чаще беседовать с себе подобными, производить на свет детей и повторять всё то, что столько веков непрерывно повторяет человечество.

– Наша бабуля подписалась бы под каждым словом, – заметила как-то Белла. Незадолго до своей смерти бабушка советовала ей найти хорошего мужа и как можно скорее обзавестись детьми. Она считала, что главное в жизни – научиться делать то, что делают все остальные.

Чтобы не огорчать старушку, Белла кивала ей в ответ, а про себя думала, что ценности меняются из поколения в поколение. Но потом оказалось, что поколения вымирают одно за другим, а схема остается прежней, словно мир – большой котел, наполненный неизменной человеческой массой, которую время просто слегка помешивает ложкой. Люди меняются местами, рождаются в новых ролях, но всё равно продолжают твердить одно и то же. Всех тех, кто мыслит иначе, следовало, по мнению наших учителей, только вернуть в обжитое веками русло – и тогда всё встанет на свои места.

Да что там говорить, я видела их ошибки насквозь. Они просто хотели перекроить всех по собственному образцу. Людей, живущих внутренней жизнью, им непременно было нужно вывернуть наизнанку. Научить их терять себя в разговорах, всюду искать новых знакомств, возлюбить суету – или пополнить статистику самоубийств.

– Спасибо, молодой человек. Думаю, для вас эти дни прошли не зря, – сказал Самсон Романович, когда очкарик закончил. – Белла, теперь ваша очередь.

Белла встала и неуверенно огляделась в аудитории, словно впервые здесь оказалась. Она никак не могла привыкнуть говорить о себе публично.

– Вчера я была в гостях. Друг мужа отмечал юбилей. За столом все говорили о мелочах. Иногда обращались и ко мне. Спрашивали, как учёба, как поживает Ева. Они спрашивали, а я молчала. Просто молчала и ела. Я была голодна. Дома второй день нечего есть – я забываю сходить в магазин, а потом он закрывается. Потом звали в караоке-бар, но я отказалась. Неважно себя чувствовала. Вот и всё. Больше ничего не произошло.

– Как, совсем ничего больше?

– Разве что цирк. Я водила туда Еву. Тигры ей понравились.

– А вам?

– Не люблю дрессированных животных.

Белла села, выдохнув с облегчением. Она готова была рассказать о чём угодно, лишь бы умолчать о гнетущем чувстве, которое расцвело в ней, как орхидея в бокале с лавой.

«Она проживает не свою жизнь» – писала сестра обо мне, но вскоре поняла, что объект её исследования – не столько я, сколько мы обе. Она находила во мне свои изъяны и пыталась искоренить их своими же психоаналитическими выкладками. Белла хотела стереть тень небытия с моего лица, а в это время каждый мертвец говорил её устами. И я, и я вместе с ними.

Тем временем все присутствующие высказались один за другим. Заносчивый, но безликий молодой человек в клетчатой рубашке съездил на попутках в соседний город и устроил своей тёте «приятный сюрприз», явившись без предупреждения. Миловидная девушка с алой брошью на груди познакомилась с охранником, пока ждала электричку, и он пригласил её на чашку кофе в вокзальный буфет.

Ещё одна ученица, девушка с наглым, льнущим к телу взглядом и ярко подведенными губами, ради забавы завела себе троих кавалеров сразу и тщательно скрывала от каждого факт существования соперников.

– Что ж, довольно смело, Вероника, – похвалил её профессор, – учитесь и дальше играть, развивайте в себе умение лавировать в хаосе обстоятельств и убеждать людей в своей правоте.

Каких-нибудь пару месяцев назад она весила чуть ли не центнер и жила с какой-то старухой, подругой своей покойной бабушки. Родители погибли в автокатастрофе, едва Вероника пошла в детский сад. Словом, долгая история. Последние несколько лет она ежедневно бегала по пустяковым поручениям выжившей из ума пенсионерки, платила по счетам и взамен занимала небольшую комнатку без окон, набитую всяким старьём. Стоило Веронике потерять полученный в магазине чек или купить продукты чуть дороже обычного, как дома начинался скандал.

Факультет действительно помог ей начать новую жизнь. Она кое-как привела в порядок фигуру и покинула старуху, даже не раскроив ей череп. Просто переехала к своему первому приятелю, а потом оставила его, устроившись на работу. Теперь она снимала комнату в коммуналке и виртуозно манипулировала тремя партнерами, которые, по её рассказам, только и мечтали о том, чтобы остаться на ночь.

– Сегодня я полюбил мир, едва взглянув в окно, – в перерыве между актами Марк импровизировал, пытаясь нащупать структуру идеального ответа. – Утро было солнечным, и я вышел подышать свежим воздухом. И знаете что? Я был просто счастлив дышать. А мои руки дрожали вовсе не с похмелья, а просто потому что жизнь прекрасна. Так сойдёт?

– Тебе не поверят, – улыбнулась Белла. – Слишком много счастья.

– Думаешь, мы не сможем обмануть их?

– Нам незачем обманывать, – ответила она, и с этого момента их связь была закреплена вербально. Она сказала – «нам», и их души срослись хребтами.

– Это тебе, Белла, незачем! – возразил Марк, впервые назвав её по имени. – У тебя всё есть. Можешь сколько угодно рассказывать им о том, как молчишь за праздничным столом! Что с того? Ведь у тебя есть семья, ребёнок и чокнутая сестра. Всё, чтобы поддерживать контакт с реальностью. Не понимаю, зачем ты здесь.

Белла промолчала. Они ещё плохо знали друг друга.