Текст книги "Лето длиною в ночь"

Артель

В тот, самый первый его день на владимирской земле, немая девчонка привела Глеба прямиком к собору.

Двери в храм были открыты настежь, и внутри было бело, прохладно и пусто. И пахло оттуда не ладаном и горелым воском, или чем там ещё сладковато и приторно пахнет в храме. Нет, из него ремонтом пахло…

Чуть поодаль от входа – на примятой, выгоревшей на солнце траве – высились сколоченные из дерева козлы, обляпанные белым. Кудлатый жилистый парень в одних холщовых портах, подвязанных бечёвкой, расставив ноги циркулем, мешал что-то в большом деревянном корыте – какое-то белёсое тесто… Известь, что ли?..

В дверях храма появился бородатый серьёзный мужик – большой, лохматый, сутулый, похожий на косолапого медведя. Взглянул в сторону Глеба из-под густых бровей удивлённо, с интересом, но промолчал. Заметив крутившуюся под ногами девчонку, улыбнулся ей ласково.

– О, Аксютка пришла! – Потом зычно крикнул туда, в прохладное, затенённое нутро собора: – Заканчивай, артельные, полдневать пора!

Вышли ещё мужики. Не спеша, обстоятельно умылись у кадки с водой, поливая друг другу из деревянного ковша, и уселись перекусить – в тени, вкруг расстеленной прямо на земле льняной тряпицы.

Девчонка придвинулась к ним поближе. Тихонько присела на корточки, просительно глядя снизу вверх в жующие лица мужиков и рукой показывая себе на рот.

– Дай-ко, Дёма, Аксютке аржанухи, – молвил тот бородатый.

Жилистый кудлатый Дёма, тот самый, что ещё недавно мешал что-то в корыте, протянул девочке краюху мягкого ржаного хлеба.

Та схватила, обрадованно закивала головой, и побежала к Глебу. Он уж думал – забыла про него, стоял столбом как дурак, слюни глотал, не знал, что дальше делать.

Довольно улыбаясь, девчонка вручила ему горбушку. Глеб смутился, но взял, разломил пополам, половинку быстро пихнул в рот. Вторую – вернул девочке. Опомнившись, с набитым ртом, промычал спасибо. Словно и сам – глухонемой.

– Гляди-ко. Суженого, что ль, себе нашла? – хмыкнул Дёма.

Мужики заулыбались в бороды. Не все, правда. Некоторые продолжали серьёзно жевать, не глядя по сторонам.

Тот, бородатый, похожий на медведя, дядька поманил Глеба пальцем: – Как звать? Чей будешь?

– Глеб. Глеб Рублёв я.

– Рублёв? – удивился мужик и его кустистые, цвета перепрелой соломы брови поползли вверх. – Слышь, Ондрей, Рублёв он! Коли не врёт… – Светлобородый, с мягким и мечтательным выражением лица Ондрей, словно очнувшись от каких-то своих мыслей, посмотрел на Глеба дружелюбно, без удивления. Кивнул спокойно, и тут же будто опять отрешился от происходящего, глядя куда-то в пространство.

– А отец с матерью где? – продолжал выспрашивать дядька.

Глеб помедлил. Он подумал про Тоню. Сказать, не сказать?.. Знать бы, где сейчас она… Внутри у него что-то тоскливо сжалось. Он нахмурился. Кусая губы и чувствуя, что совершает маленькое предательство, уронил, будто камень в колодец:

– Нет у меня никого. – И опустил голову, чувствуя себя как-то муторно, – то ли от голода, то ли всё-таки от стыда. – Поесть бы мне. Я отработаю…

Мужики переглянулись. Тот, что расспрашивал, поглядел испытующе.

– Отработаешь! Хм… – мужик замолчал и принялся жёлтым ногтем большого пальца стал в раздумье скрести свою мохнатую бровь. – А давай! – хлопнул он по колену здоровенной ладонью, – поглядим, на что ты годен, мож и возьмём. Нам теперь новый помощник нужен. – И добавил, обращаясь к кому-то из артельных: – Ушёл Кондрат-то.

– Как так ушёл? – спохватился тот, что молча и сосредоточенно жевал, глядя прямо перед собой.

– Да так, видишь, нету. Не дождался, когда начнём. Решил, что сам давно – мастер… В Крутово подался. Позвали, мол, его – Благовещенскую церковь там отделать надобно. А то – невмоготу, мол, столько без дела сидеть. Ушёл. Просил лихом не поминать.

– Ну-ну, скатертью дорога, – обронил молчаливый, положил в рот кусок и зажевал с прежним усердием.

Все замолчали.

– Оставайся, – заключил похожий на медведя мужик. Глянул на Глеба насмешливо из-под лохматых бровей, подмигнул заговорщически: – Может, когда и толк из тебя выйдет, Глеб Рублёв.

* * *

Разговаривали здешние чудно. Вроде и по-русски, но как-то странно.

Глеб, к своему удивлению, всё понимал, и легко применился говорить по-здешнему – протяжно окая, чувствуя, что нужные, прежде вроде незнакомые слова, сами собой приходят на ум.

Поначалу он, правда, слегка недоумевал. Казалось, будто люди нарочно придуриваются. Ну, юмор у них такой. Специфический.

Он всё вспоминал фильм – смешной, давно, тоже ещё в детдоме видел. Про машину времени. Про то как она сработала и царь Иван Грозный в настоящем очутился. И тут же типа одного встретил, который, ясное дело, не понимал, что перед ним царь, а не сумасшедший. Испугался этот тип, давай юлить, повторять невпопад всякое, якобы по-древнерусски. «Аз есмь», «акипаки», «иже херувимы» какие-то… Они хохотали! До насморка, до колик в животе! Ну, одно слово – комедия.

Дуралей этот сильно был похож на директора их детского дома. Прям, вылитый. Вот и приклеилось. Стали директора Акипаки называть. За глаза, конечно…

Глеб тогда и не понимал, что это значит. Думал одно такое смешное слово. Тут уже разобрался, что два. И к тому же, не «аки-паки» никакие, а «паки и паки». И значит это – снова, вновь и вновь…

…Там в кино-то – виной всему была машина времени. И через неё можно было обратно в настоящее попасть. А тут он без всякой машины в прошлом очутился. С ума сойти можно!

Правда, по ощущениям, это пребывание в прошлом очень походило на некоторые его прежние сны. На те, непохожие на обыкновенные, особые, яркие сны, что снились ему лишь изредка. Но запоминались надолго, и помнились отчётливо, вот будто наяву всё было.

Один раз замок видел каменный, рыцарей на конях, а как-то – смуглых кудрявых людей в белых туниках и венках, они чего-то там несли. Вроде как шествие какое. А он за колонну прятался – вся в продольных желобках, горячая от полуденного солнца…

Сны такие начались где-то через год после того, как Тоня в его жизни появилась. Да, точно, как раз после того, как ему десять исполнилось. Он про них всегда Тоне рассказывал. Она удивлялась. «Надо же, – говорила, – художник у меня под боком растёт, не иначе…»

И что интересно. Каждый раз ему в конце такого сна казалось, что Тоня его потеряла. Что зовёт она его, ищет…

Наверное, поэтому он, в конце концов, в своей постели просыпался. Всегда.

Только вот теперь – проснуться не удавалось.

А может, и не хотелось ему особо просыпаться-то… Почему? А кто знает, что теперь могло ждать его там, в будущем. Сколько дней или даже месяцев прошло, тоже непонятно было. Тоня, поди, давно укатила в Италию, вышла замуж за этого своего Франческо… Детей может, уже завела – своих детей, не приёмных.

И из училища его наверняка отчислили – раз он столько времени на занятия не являлся, без уважительной-то причины. Там с этим строго…

В царстве красок

Невысокие глиняные горшки стояли, щетинясь, словно ежи, торчащими из них кистями – малыми, средними и большими, круглыми и плоскими, широкими и узкими. И совсем тонкими, острыми, для росписи золотом, с надетыми на них «саночками» – трубочками из утиных перьев…

Каменные краскотёрки. Узкогорлые бутыли и пузатые корчаги. Рыбий клей. Льняное масло. Олифа. Столярный инструмент. Липовые доски. Свёртки ткани-павлоки[2]2
  Па́волока – ткань, которую наклеивают на иконную доску перед наложением грунта-левкаса, для лучшего сцепления его с поверхностью доски.


[Закрыть]. Большие, в четыре аршина, доски для соборного иконостаса, оклеенные ею, или уже покрытые поверх паволоки сияющим белизной гладким грунтом-левкасом[3]3
  Левка́с (греч. λευκός белый, светлый, ясный) – в иконописи – меловой грунта, размешанный на животном или рыбьем клее с добавлением льняного масла. После высыхания шлифуется. В Древней Руси левкас шлифовался стеблями хвоща; современные иконописцы используют для этой цели наждачную бумагу.


[Закрыть]. Яичная скорлупа. Гусиные перья, чтоб смахивать пыль. Медвежий зуб, чтоб полировать позолоту.

И краски, краски, краски!

Дементий уверенно, по-хозяйски раскрывал лубяные коробьи и коробейки, где лежали уже растёртые в порошок краски, и объявлял Глебу их названия.

Глеб слушал. Дёма хоть и противный был, и рассказывал будто бы неохотно, с ленцой, – выпендривался, словом, – но про краски знал и понимал много.

И Глеб запоминал, как мог. Про санкирь, которой пишут лики, и которую составляют из множества разных красочных порошков (потому, говорит Дёма, и не доверяет Андрей это никому, сам смешивает…). Про серую рефть – для седых волос и облаков. Про ядовитую ртутную киноварь – звонкая, яркая, цветом алая, как кровь, ею одежды пишут, надписи на иконах, а ещё – под червонное золото кладут… Про скопскую чернь – думал чёрная, оказалось – вовсе красная. Про красно-коричневатый багор, или византийский пурпур, составленный из нескольких красок – этот для одежд, у Богородицы мафорий им разделывают. Про чёрные сажи. Про белила – какие от уксуса потом желтеют, а какие – нет.

– Туто земли, – наставительно тыкал своим длинным пальцем Дёма. – Ондрей их боле других любит. Стойкие потому.

Стойкие земли??? Это ещё что такое?

Глеб глядел на раскрытые коробьи с красками, похожими – одна на горчичный порошок, другая на молотый кофе, третья на стёртый в пудру жгучий красный перец. Коричневые, зеленоватые, тёмно-жёлтые… не сильно они ему «землю» напоминали… Однако оказалось, эти краски правда прямо под ногами находят. Найдут нужную цветную землю, сушат её, потом измельчают.

Возни с этим много: сотрут в порошок, а потом ещё просеивают, отмучивают, прокаливают… Вот ещё – отмучивают! Смешно и непонятно. Выяснилось – порошок кладёшь в воду, взбалтываешь, и сор всякий, всё ненужное, что вверх поднялось – вместе с водой сливаешь…

Ух, химичат они тут! Со страшной силой химичат.

Кстати, самые красивые из земель – охры. Весёлые такие. Жёлтая, тёмно-жёлтая, золотистая «грецкая»… Глебу они особенно приглянулись, тем более, что он про охру ещё от Тони слышал. Только вот так, в порошке, – не видал.

А ещё удивила – ляпис-лазурь. Густой, насыщенной, глубокой синевы краска – такой краской, верно, кроют небеса.

– Дорого стоит, ох, дорого! – заметил Дёма. – На вес золота, а поди и дороже… А ты думал? – поймал Дементий удивлённый Глебов взгляд. – Из бадахшанского лазурита, редкостный камень. Из-за моря везут, с востока. – Он прикрыл узорчатую крышечку из луба, и заключил важно. – Туто – целое состояние, в коробьях этих! – глаза у Дёмы блестели.

«А ещё ведь в них, в этих лубяных коробейках, – красота лежит», – подумал Глеб. Он вспомнил сияющие нетронутой белизной стены собора, готовые впитать, вобрать в себя все эти краски, и робко спросил Дёму:

– А когда собор расписывать начнут?

– Когда Ондрей скажет, – нахмурясь, кратко ответил тот.

Отец Варсонофий теряет аппетит

Посреди чисто выметенного, просторного владычного двора, стоял отец Варсонофий. С кислым лицом стоял. Издалека углядев тучную фигуру ключника в долгополой рясе, служки пугливо спотыкались; пробегая мимо жались к стенкам. Невысокий, оплывший, рано полысевший Варсонофий, несмотря на неказистую внешность, наводил трепет на здешнюю братию. А ныне – и уж который день – был он особенно не в духе.

* * *

Когда по велению самого великого князя Василия Димитриевича затеяли по новой храм Владимирский расписывать, ключник возрадовался. Как же – дело богоугодное, важное. Давно пора было, ещё покойный митрополит Киприан собирался, да не успел. Помер, царствие ему небесное.

Да, дело нужное. Ведь Владимирский-то собор[4]4
  Успенский собор в городе Владимире – выдающийся памятник белокаменного зодчества домонгольской Руси. Первоначальный белокаменный собор был построен при великом князе Андрее Боголюбском в 1158–1160 годах. В дальнейшем неоднократно перестраивался, расширялся. В начале XV века для украшения храма были приглашены Андрей Рублёв и Даниил Чёрный. От их росписей на сегодня сохранились лишь отдельные изображения большой композиции «Страшного суда». Большинство дошедших до нашего времени фресок были выполнены в XIX веке. В этом же веке рядом с собором построена четырёхъярусная колокольня.


[Закрыть] – главный храм Залесской Руси. Здесь покоился прах великих князей владимирских, здесь венчались на княжение великие московские князья. Не можно такому храму стоять в запустении и небрежении, храня следы очередного разбойного нашествия! Большое дело, великое!

Значит и расходы предстоят не малые. А где расходы большие – без потерь да недостач не бывает. Да опять же, всегда есть на что списать, ежели что… Уж тут Варсонофий многоопытен был – дело делом, но надо ж и себя не обидеть. Для того ключарь во все тонкости входил, во всё вникал, всем интересовался.

И теперь вот никак не мог уразуметь – отчего до сих пор стоит работа, хотя всё давным-давно для приезжих мастеров приготовлено?

С прошлого года готовились. Известь для обмазки стен взяли какую положено – старую, выдержанную. Ещё с того лета поливали её в специальных корытах-«творилах» водой, чтобы вышла вся «ямчуга»: похожий на ледок ямчужный налёт снимали подмастерья особыми совками. Перезимовала известь, заботливо укрытая рогожами, проморозилась. С нынешней Пасхи вновь её водою поливали, толкли в продолжение нескольких недель. Стал раствор отменно податливым, однородным, похожим как густую сметану.

Приехали мастера-изографы[5]5
  Изограф – ранее на Руси слово использовалось в значении живописец, иконописец.


[Закрыть] в мае, понюхали, попробовали пальцем, поглядели, как ровно тянется известковое тесто, – довольны остались.

Ну всё уж сделано! Сколочены подмостья, ведущие к куполу храма. Очищены от старой обмазки стены. После – водой брызгали: нужно чтоб стена «напилась», пропиталась влагой. Потом новую обмазку клали. Следили – чтоб всё путём, чтоб не жидко ложилась, не сползала, чтоб туго шла. Ещё после – выравнивали, с усердием и тщанием «затирали».

А ныне уж и левкас спроворили, который кладут поверх обмазки. Сделано всё как нужно. В промытую известь песок колючий добавлен – раз, да бычья желчь, да мелко рубленая льняная пакля…

За всё заплачено, всё высшей пробы. И подмастерья дело знают. Вновь который день бьют раствор дубовыми пестами, чтоб ни комка: ежели они на стене полопаются, после трещины пойдут…

Всё готово! Знаменить[6]6
  Знаменить – выполнять разметку композиции и предварительную прорисовку изображения. Знаменщик – мастер-иконописец высокой квалификации, руководитель работ.


[Закрыть] пора – рисунок на стену наносить.

И что? А ничего!

* * *

Тут ключник, икнув, отвлёкся от скорбных мыслей – два отрока дубасили друг друга изо-всех сил как раз супротив паперти, а рядом стояла и ревмя ревела простоволосая, замурзанная, растрёпанная малая девка.

– Это ещё что за непотребство! Гляди-ко, прям на владычном дворе драку затеяли! – возмутился отец Варсонофий. – Ещё не хватало, из-за подаяния что-ли разодрались, ироды? Вот нечестивцы! Взашей их, нищебродов, отсюда!

«Ироды» оказались вовсе не нищебродами, а артельными подмастерьями Дёмой и Прошкой. За драку в виду храма наказаны были оба. А взашей со двора служки прогнали только немую девку – иди, иди отсель, неча тут без дела болтаться…

Раскрасневшийся от негодования Варсонофий, отдуваясь, направился в трапезную. Пора было подкрепиться и успокоиться.

Однако по дороге, рискуя окончательно потерять аппетит, ключник с раздражением вернулся к прежним мыслям – об оттяжках в работе артельных.

Знаменить, знаменить пора! – Ан – тянут. Все Рублёва ждут. Без него – ни шагу. Он в артели – знаменщик. Графью[7]7
  Графья – контурный рисунок, процарапанный по левкасу или штукатурке перед работой в технике фрески.


[Закрыть] наведёт, а дальше уж и другие мастера вступят. Кто – доличное писать, одежды, горки, дерева там, утварь иль здания какие. А кто многоопытнее из мастеров – те за личное отвечает: лики, стало быть, им расписывать доверено.

Лишь бы начали поскорее – там уж дело пойдёт. Фреска сама быстроты требует – успевать надо, пока стена сырая, пока она «пьёт».

А уж если напортачат, не успеют, до того, как высохнет – сбивать в этом месте обмазку придётся, да заново[8]8
  Художник, работая над фрагментом фрески, должен уложиться примерно в 10 часов, пока не высохла штукатурка, так как краска должна впитываться на определённую глубину (фреска не имеет поверхностного слоя).


[Закрыть].

Ну, на то и мастера, чтоб всё ладно да красиво было.

Известно, Ондрей Рублёв – изограф опытный, дюже искусный. Только всё что-то тянет, всё думает… Как ни придёт ключник в храм – нет его. Говорят – на Клязьму ушёл…

Время – идёт. Середина лета уже! Успевать нужно, до холодов успевать. Того гляди князь Василий Димитриевич гонца пришлёт, поинтересуется – как роспись продвигается, ладно ли выходит, нет ли. А стены – всё белые.

Ключник потел, об этом думая. И руки – дрожали. Избави Господи от княжьего гнева! Деньги артельным уж вполовину заплачены, а храм и на треть не расписан. И кому головой отвечать? Вот то-то, что ему первому и достанется… на орехи.

А тут ещё расстройство – «яичные» деньги пропали! Известно, иная краска и для стенописи на яйцах творится – для прочности, для вековечности.

Яйца в корзинах – отборные, свежие – по уговору поставят в срок, только заплати. А кошель с отложенной на то деньгой – исчез, как не было. Вот так. Сбережёшь себе копеечку разумным толковым расчётом, а тут – на тебе! Непредвиденный расход.

На кого думать? Да на кого хошь!

И ключник покосился на пробежавшего мимо паренька, на днях прибившегося к артели после ухода Кондрата. Глебом крещён, вроде… Тоже неясно, что за гусь…

Проводив мальчишку подозрительным взглядом, отец Варсонофий тяжело вздохнул. Нынче вокруг собора и владычных хором – проходной двор. Много народу лишнего шляется. А может, и правда, из своих кто…

Только не пойманный – не вор.

Ручная собачка

Аксютка шла и плакала от обиды и боли.

Он подставил, а она упала. Нога у него – ого, длинная. Подставил. Смешно ему. Обижает длинноногий Аксютку. Всегда обижает. Зачем? Бежала, спешила догнать. Увидела издалека – того, хорошего. Тот Аксютку не обижает. Из крапивы достал.

Играет с ней иногда, улыбается, смотрит на неё и губами шевелит. Медленно-медленно – ждёт будто, что поймёт его Аксютка. Аксютка и так понимает, кто добрый, а кто – вредный…

У которого нос картошкой – тот ничего, тот не вредный. Потому и с хорошим дружит. И за Аксютку вступился. Побил его за то длинноногий. Сильно побил, нос расквасил.

Аксютка всхлипывает, ладонью размазывает слёзы по щекам. Жалко ей того, побитого, и себя жалко… И длинноногого жалко, что он такой вредный. Вредность – она же как хворь…

Только чего длинноногий ногу подставил? Зачем? Запнулась. Об камень – больно. Коленка теперь болит. Охромела Аксютка… И нос – не дышит. Когда ревёшь много, всегда так. Это Аксинья хорошо знает.

Прогнали. Куда пойти? На берег побрела – где первый раз купались. С тем, с хорошим.

А он – нашёл её, хороший-то. Тоже к реке прибежал.

* * *

– Вот ты где, Аксинья! – Он тронул девочку за плечо. – Не плачь. Смотри, что покажу!

Глеб выставил растопыренную руку, так что на прибрежном песке стала видна её чёткая тень.

– Гляди, ну? Да не на руку гляди, сюда, на тень… Вот балда! – Мальчик другой рукой осторожно наклонил Аксюткину голову. – Видишь? Всё! Сиди и сюда смотри!

Аксинья поняла, кивнула. Замерла послушно, хмуро уставившись на песок. Глебка пошевелил пальцами, тень пошевелила тоже. Аксинья смотрела насупившись, не улыбаясь. Вдруг тень на песке превратилась… в зайца! Мордочка, уши длинные…

Аксинья глазёнки-то и вытаращила. А Глеб – раз, и уже двумя руками ей птицу изображает. Клюв у неё внушительный, крыльями широкими машет. – А вот, смотри, кто! – Ушки острые, морда собачья. Как пошевелит Глеб выпрямленным мизинцем – вверх-вниз – собачка начинает рот разевать, будто лает.

Глеб знает, что девчонка не слышит, а всё равно подгавкивает слегка – так самому смешнее.

Мигом девка повеселела, и слёзы высохли. Знаками показывает, давай, мол, ещё!

Глеб и рад стараться. Это Тоня, спасибо ей, всяким таким штукам его научила. Она мастерица была детей развлекать, чтоб не ревели, не баловались… Вот Глеб и воспользовался. Надо сказать, удачно.

Собачка Аксютке больше других понравилась. Улыбалась, мычала восторженно, пальцы так же как Глеб сложить пыталась. Быстро всё переняла, сообразительная всё-таки, хоть некоторые её дурочкой считают…

Потом он взял её за руку, и обратно повёл. Ну его, Варсонофия этого. К счастью, он не всё время на владычном дворе торчит.

А то – вечереет уже. Накормить-то ребёнка надо, или как?

За земляникой

– Можно мы по ягоды? А? – Дёма, мосластый, прогонистый, вечно голодный, с уже пробивающимся пушком над верхней губой смотрел на старшого искательно, просительно переминался с ноги на ногу.

Большой, косматый Даниил ответил не сразу. Потоптался, сутулясь – ну точь-в-точь медведь. Огляделся вокруг, будто потерял кого. Басом спросил мужика, затиравшего стену деревянной тёркой.

– Где Ондрей?

– Ушёл, – с досадой в голосе откликнулся тот, не отрываясь от работы. – На Клязьму ушёл…

– Опять? – Даниил нахмурился. – Всё бродит, всё что-то новое измыслить хочет. Что тут думать, всё подготовлено, бери да пиши… – проворчал он, окидывая взглядом белые, девственно чистые стены собора. – А ты, Дементий, – повернулся мастер к Дёме, – скажи-ко лучше – известь толок?

– А то! – почтительно кивая, заверил его Дёма.

– Сам толок, или опять Прошку заставил?

– Если и Прошку, что с того! – не удержавшись, буркнул Дёма себе под нос. – Пущай учится…

– Вот то-то и оно, что Прошка мешал, не ты. От его мешанины толку-то мало!

И Даниил, сердито сутулясь вышел из храма.

– Да сколько уж можно её бить, известь эту окаянную! Кажен день бьём, – взвыл Дёма.

– Сколько нужно! – мужик, затиравший стену, оглянулся через плечо. – Ежели не выбить как след, потрескается всё художество. Будто не знаешь.

Но Дёма отступать не собирался. Постоял, помялся, опять завёл своё:

– Земляники охота… Её нынче страсть как много. Принесём, всем принесём! Можно, а?

– Не канючь! – в сердцах прикрикнул на него артельный. – Мочи моей нет… Ы-ых! А идите вы хоть куды! Купаться? Давайте! За ягодами? Валяйте! В Крутово, церковь расписывать, как Кондрат? Скатертью дорога! – И чтоб не видел вас до вечера! Неча тут на глазах у начальства безделить!

– А исть?

– Исть! Ишь, проглот бесов! Ничё, не оголодаешь! Ягод поешь! Ты по ягоды собрался? Вот и ступай!

Дёма ухмыльнулся. Его и маячившую всё это время в дверях «мелкоту», – младших артельных учеников Глебку и Прошку, – как ветром сдуло.

* * *

Горячий, густой стрёкот кузнечиков стоит над лугом, как пар над кастрюлькой. Изредка его словно сдувает прочь, к самой кромке леса, но ненадолго. Тёплый июльский ветер, слабея, застревает в спутанной траве, и луг парит с прежней страстью.

Глеб ставит поровнее берёзовый туесок, полный спелой земляники: обидно будет рассыпать ягоду – вон сколько набрал, почти до краёв, всё утро старался. Убедившись, что всё в порядке, ложится ничком в траву. Приятно гудят уставшие ноги.

Прямо у щеки качается одуванчик. Крупная божья коровка, сверкая глянцевым боком, ползёт по его острому листу.

Глеб осторожно подставляет измазанный земляничным соком палец. Чуть помедлив, божья коровка устремляется вверх, на тыльную сторону ладони, щекотно перебирая короткими ножками.

Чувствуя оголившимся под рубахой животом ласковое тепло от нагретой земли, Глеб с улыбкой разглядывает беспечно ползущее насекомое. Коровка не улетает, а Глеб терпеливо ждёт – когда же, когда взлетит в воздух.

– Кого поймал? – босые мальчишеские ноги, покрытые свежими ссадинами, приминая траву, приближаются почти к самой его щеке. Одна ступня пяткой чешет другую, потом широко расставленные, обе уверенно врастают в землю.

– Как думаешь, улетит? – поднимает голову Глеб, глядя снизу вверх в круглое как шаньга, добродушное лицо Прошки.

– А то! – тот садится на корточки, ногтем большого пальца колупает облезлый веснушчатый нос.

Коровка доползает до рукава Глебовой рубахи, топчется на месте, на мгновение замирает. Вдруг, щелчком раскрыв твёрдый лаковый панцирь и трепеща прозрачными крыльями, взмывает в небо.

– Как вертолёт, – шепчет Глеб, – без разбега.

– Чего? – пялится на него приятель. Рот приоткрыл, переднего зуба нет, синяк под глазом – подраться горазд, говорит про него дядька Степан. Да только, наоборот, это – Прошке обычно достаётся. От Дёмы, пока никто не видит. Дёма – старше, он вредный и ленивый, нудную работу на младших свалить норовит…

– «Ветролёт»? – удивляется Прошка.

Ну, конечно! Откуда ему про вертолёты знать! Средневековый чувак, одно слово. Зато Прошка – товарищ надёжный. Не то что Дёма…

– Да так… – бормочет Глеб. – Подумал – взлетает, не разбегается.

– А-а… хм… ветролёт… – Прошка замолкает, и, подняв голову, щурится на сиреневое марево у горизонта.

Ветер. Крепкий. Взметнув подол Прошкиной рубахи, поднимает, путает его соломенные волосы, волной ударяет Глебу в лицо. Вокруг шумит, серебрится, пригибаясь под сильными порывами ветра густая луговая трава.

– Гроза будет! – тянет Прошка и снова чешет облупленный, похожий на картофелину нос. – Идём! Дёма звать тебя велел. – Ну-ко, сколь набрал? – заглядывает с любопытством в Глебов туесок, смешно, трубочкой, вытягивает губы. – Кру-упная… Тамо, на пригорке – мелкая совсем, зато мно-ого! И слаще она, мелкая-то.

Глеб приподнимается, берёт двумя пальцами крупную продолговатую ягоду. Суёт её в рот, прижимает языком к нёбу – сладкую, душистую, чуть шершавую. Вкусно. Мелкие семечки хрупают на зубах. – Не-е, эта вкуснее!

– Ну-ко, ну-ко! – Прошка бесцеремонно ссыпает в свою ладонь изрядно ягод из Глебкиного туеска и, со свистом втянув носом густой земляничный дух, быстро закидывает горсть в разинутый рот.

Жрать он горазд, а не драться, лениво думает Глеб.

– Эй, оставь, всё не слопай…

Ветер вроде опять поутих. Вставать не хочется – на солнцепёке совсем разморило, так бы и лежал, смотрел бы сквозь траву на небо, слушал стрекотание кузнечиков и низкое гудение тяжёлых мохнатых шмелей. Но и впрямь пора возвращаться.

Глеб нехотя поднимается, стряхивает травинки-былинки, прилипшие к ладоням, бережно берёт берестяной туесок…

Вдруг совсем рядом – как грохнет, затрещит…

– Гремит, ого! Говорил, гроза будет! – Бежим скорее!

Крупные капли одна за другой сыплются с неба. Через несколько минут летний ливень припустит вовсю.

Они мчатся к кромке леса, под навес большого дощатого сарая. Дёма, вовремя успевший укрыться от дождя, встречает их – вымокших до нитки, с прилипшими ко лбу мокрыми волосами – насмешливо улыбаясь.

Пока сидят, пережидая ненастье, разговор заходит о том, почему стоит работа.

– А я слыхал, – полушёпотом признаётся Прошка, потирая нос, – как Ондрей с Даниилом спорили.

– О чём спор-то?

– Про Страшный суд спорили. Даниил одно своё – эх, так можно чудище броско разделать: чтоб дым из ноздрей, и зуб кривой, и копыта, и хвост. И грешников рядом – пусть кривятся, плачут пусть. Грозно и страшно, человеку – в наставление: мол, не греши.

– Так оно.

– А Ондрей-то… Не хочет он чудище. И так, мол, зла в мире много. Зачем ещё добавлять? Ещё говорил – отвращаться надо от зла…

– А как без чудища-то? – хмыкает Дёма. – Страшный суд – без Сатаны, да без адовых мук? Так и вовсе не бывает…

Прошка пожимает плечами.

– По-другому он хочет сделать… Вот всё, видно, и думает – как лучше…

– А! – перебивает Дёма. – Пущай сами решают, как писать, – он зевает, лениво, протяжно, крестит не спеша разинутый рот. – Наше дело малое – краски тереть, да известь бить… – Дёма поднимается, выглядывает наружу. – Идём-ко, не льёт боле.

Бурный летний дождь, и в самом деле, быстро пролился – весь, до капли. Снова весело пригревает солнце. Играют, сверкают искры в мокрой, прибитой ливнем листве. Встрепенулись и вновь щебечут смолкшие было птицы. Умытые рощи и луга, подсыхая, курятся влажным паром.

Мальчишки, подобрав завязанные тряпицами туеса, гуськом шагают по раскисшей, чавкающей под босыми ногами извилистой тропе.