Текст книги "Тайм-код"

Эвфемизм и цинизм

В интернатах и больницах моего детства слово «люблю» если и произносилось, то лишь с отрицательной частицей. Чувства полагалось скрывать. Никакого обнажения. Сказать «люблю» – все равно что раздеться прилюдно. Вместо «люблю» пользовались нейтральным «нравится». «А он мне нравится, нравится, нравится, – пела Анна Герман, – и это все, что я могу сказать в ответ…»

В интернате мы зачитывались книгой «Над пропастью во ржи» – ни сюсюканья, ни «давид-копперфилдовской мути». Нам нравился главный герой книги Холден Колфилд, который в первых строках книги заявлял, что не собирается рассказывать нам про то, как он провел свое «дурацкое детство». У нас оно тоже было дурацким, но мы не осмелились бы произнести вслух т а к о е.

После отбоя мы плакали каждый в свою подушку, а днем делали вид, что все хорошо. Мы научились носить маски.

На нашу закомплексованность новое поколение отреагировало разнузданностью. Стеснительные стали стесняться собственной стеснительности. Тушеваться, сказал бы Достоевский. Выдуманный им глагол «стушеваться» имел хождение в русской и советской литературе, но за неимением спроса превратился в анахронизм.

А ведь до Катастрофы и ГУЛАГа русский и немецкий языки были самыми богатыми по числу слов, передающих тончайшие оттенки чувств.

«После взрыва появляется красный огненный шар. И маленький круг – лужа глупости. Синее – это остатки портала. Это то, что человек еще знает. Но когда человек глупеет, то они становятся оранжевыми и присоединяются к оранжевому кругу».

Если перевести с дадаистско-детского языка на взрослый, принять большой взрыв за революцию, землетрясение или даже всемирный потоп, то и после таких тектонических сдвигов жизнь не кончается, а восстанавливается.

Что же тогда в оранжевом круге? Технический прогресс. Восстановление народного хозяйства ускоренными темпами. Людей не вернешь, а люди – это рабочая сила. Даже если всех военнопленных отправить в ГУЛАГ на работу (бесплатный труд), а инвалидов войны утопить в Северном море (лишние рты), скорейшего прогресса не добиться. Требуются умные машины и люди-роботы.

А что в голубой лужице? Душевный вакуум. На что ему синонимическое богатство? Ни ему, ни прогрессу столько слов не нужно, а трудотерапии душевный вакуум не помеха. Напротив даже.

Процесс исцеления привел к объединению Германии и распаду Советского Союза. Как говорится, голова думает, а руки делают.

Эти противофазные события, направленные на исцеление, породили «всечеловека» (тоже слово Достоевского) с пламенным умом и холодным сердцем.

Кстати, именно об этом и говорит Петер Слотердайк в «Критике цинического разума». Я прочла Слотердайка благодаря Сернеру, ему в книге посвящена целая глава.

«Существует некая незримая линия, связывающая воедино всю культуру, склонную к ненависти, в нашем столетии, – от дада до движения панков и некрофильных автоматоподобных жестов „новой волны“. Здесь заявляет о себе маньеризм злобы, дающий великому мертвому „Я“ тот пьедестал, с которого можно смотреть свысока на отвратительно-непонятный мир. Есть срочная необходимость в описании этих рефлексивных пространств в современном несчастном сознании, так как именно в них и начинает развиваться феномен фашизма…»

Великое мертвое «Я» – и живой уничтоженный Сернер. Великое мертвое «Я» – и живой уничтоженный Мандельштам. Великое мертвое «Я» – и живой уничтоженный Хармс. К именам уже известным добавляются все новые и новые. Из-под глыб, из-под руин они продолжают говорить с нами. Не «вдруг», но «как раз».

Волчок в снежинке

«Лена, какую философскую тему вы подняли! Наверное, на эти вопросы могут ответить только дети! Если даже Эйнштейн, когда к нему приставали с вопросом о времени, отделывался простой фразой: „Время – это то, что показывают наши часы“».

Оксаночка, мои часы показывают 9:55. Интересно, а какое сейчас время в Красноярске?

«Мы с ребятами на занятии много говорили о времени. Получается что-то похожее на мультфильм. А пока рисунки и домыслы.

Предложила изобразить время линией: если время – линия, то какая?

Тимур нарисовал спираль. Назвал „Волчок в снежинке“.

„Это как волчок, закручивается и поднимается, это кольца времени. Еще похоже на день и ночь, они тоже вращаются“.

Помню, в детстве я часами следила за подобным волчком и не понимала, как такое возможно, как будто бесконечная линия сама раскручивается из середины.

Мишу рассмешило про время-капусту, он за это уцепился.

„Время – это огромный заяц, внутри у него капуста, начинается время в огороде, где растет капуста, уходит время опять в огород. Время принадлежит зайцу“.

Мишина линия времени то бежит, то замедляется; замедляется там, где линия более извилиста. И еще такое время, как парад планет.

Диана сказала: „Время – это время! Оно улыбается. У времени внутри время, только маленькое. Время дружит с медведем. Они играют в догонялки: сначала время догоняет медведя, потом медведь бежит за временем“».

На подъезде к северному Тель-Авиву получаю сообщение от Сережи: «Новое стихотворение мамы, прочти! Вы на одной волне!»

* * *

 
Если пространство – кокон,
То время – червь шелковичный.
Тянется свет вдоль окон,
И дождик, как свет, привычный.
 
 
Всё в гармонии полной,
Смерть превозмог и Фауст,
И кажется формой полой
Словоприимный август.
 

У времени есть зубки

Тель-Авив, 10:30. Здесь еще жарче, чем в Хайфе. Лицо потное, руки липкие, голова мутная. Порталы, рыбки мулли-шмулли, черно-зелено-красно-кровожадная рыба Капила…

Время – детское, взрослое, историческое, метафизическое, но и мое собственное. Личное. Барочное, спиралевидное, штопором ввинчивающееся в историю.

Дети вне истории. Они ее не знают. Они существуют на горнем уровне мироздания, на детском Олимпе, и оттуда осыпают нас космическими метафорами.

«Время движется, и люди узнают все больше и больше чисел. А числа уходят в такой портал. В этом портале они все сжимаются и умещаются. Когда портал переполнится, он разорвется. И числа просто вылетят и взорвутся. Люди больше не будут знать ни одного числа, даже самого маленького нуля».

А если поставить слово «история» на место «чисел» (ведь история исчисляема событиями), тогда вот что получится: «Истории уходят в такой портал. В этом портале они все сжимаются и умещаются. Когда портал переполнится, он разорвется. И истории просто вылетят и взорвутся. Люди больше не будут знать ни одной истории…»

Формула амнезии – потери памяти. Переполнение, взрыв – возвращение к началу из ничто. Хуже вселенского потопа. Там хоть каждой твари по паре.

На вокзальных часах 10:34. Куда б ни уносила расхлябанная мысль, я везде оказываюсь вовремя.

На выходе перед станцией продают вкусный хлеб, посыпанный зернышками, зазывалы-таксисты отлавливают иностранцев. «Главное – это здоровье», – скажут они гостям и слупят двойную таксу за проезд.

Грациозные эфиопки, признанные тринадцатым коленом Израиля (с ними я поднималась по эскалатору), исчезли из виду.

«Время – это часы, минуты и секунды, внутри него миллиминуты, миллисекунды, милличасы, начинается оно на часах, заканчивается на миллисекундах, в 12 ночи, потом начинается новое время. В году 365 времен. Одни сутки – одно время».

Так рассуждает шестилетний мальчик. Видно, как он любит цифры.

«В 12:30 ночи время садится в ракету и улетает. Прячется в звезду, в солнце, залезает на лучик, спускается по лучику на солнечный шар, делает отверстие и залезает в солнце. Отверстие оно делает зубками. У времени есть зубки. Залезает в солнце и живет-проживает там сто лет, потом умирает. Когда время умирает, на солнце остаются темные пятна. Время – это история, оно никому не принадлежит».

Процесс и процедура

В небо врезаются стеклянные кубы и параллелепипеды тель-авивских небоскребов. Осталось две остановки.

Транспортные средства приближают к месту назначения, с их помощью мы перемещаемся из одной точки в другую. Эта телопортация ограничивает, а порой и вовсе лишает двигательной инициативы: ты в отведенном тебе месте, внутри закрытой капсулы машины, вагона, автобуса или самолета. Ты заложник, ты не можешь прикоснуться ни к чему, что находится за пределом капсулы.

Когда ты едешь или летишь, все, кроме тебя, подвижно. Когда ты гуляешь, подвижен ты, а все вокруг стоит на своих местах.

Есть еще и третье пространство – информационное поле интернета. Теперь оно доступно и во время телопортации.

«Накрыть хаос из дерьма и загадок сулящими спасение небесами! Упорядочивая, наполнить благоуханием человеческое дерьмо!!!»

Сернер на меня зол – после того, что с ним сотворили эти дьяволы порядка, любая попытка упорядочивания приводит его в бешенство. Надавать бы этому миропорядку по башке!

«В поте лица пишутся философии и романы, мажутся на холсте картины, лепятся корявые скульптуры, с кряхтением вымучиваются симфонии и запускаются в оборот религии! Что за потрясающее самомнение… Все сплошь – дрянь и безобразие!!!»

Во избежание скандала не буду знакомить Сернера с Эдит Крамер. Она – за здравый смысл, за социальную миссию искусства, Сернер – против того и другого.

Эдит старенькая, в обшарпанной одежде, Сернер одет с иголочки, опирается на трость, шляпа надвинута на глаза. Пусть ждет меня в рюкзаке, пока Эдит завтракает. Она сидит за столом на фоне окна, перед ней чашка с чаем и хлеб. «Art tells the truth» – искусство говорит правду. Для успешной терапии необходим третий глаз, вдобавок к нему еще и третья рука, которая служит поддержкой: благодаря ее помощи творческий импульс выходит наружу, и вещи начинают происходить сами. Что-то вроде повивальной бабки, которая стимулирует роды, но родить за роженицу не может.

Убежденная материалистка говорит про третий глаз, мистический орган восприятия, с помощью которого буддистские божества проникают в предысторию Вселенной, видят будущее, беспрепятственно заглядывают в любые уголки мироздания.

Завзятый дадаист считает, что «нужно раз и навсегда перестать бросать остекленелый взгляд назад, в историю!»

История – министерия бюрократии: протоколы, даты, суммы. Сернер, доктор юридических наук, был знаком с криминальным миром. В его рассказах лишь у воров и проституток есть сердце. Главную угрозу миру он, как и юрист Кафка, видит в бюрократии, для которой нет человека, но есть досье. Известно, когда и где родились эти пронумерованные особи, как звали их родителей, какого цвета у них были глаза и волосы, какой формы губы и нос, целы ли зубы или в них есть пломбы. Опись вещей, находившихся при них и на них в момент ареста, прилагается. Первые надо было сложить в ящики, стоящие на расстрельной тропе, а вторые – снять непосредственно при подходе к яме.

«Выходит, зла сама жизнь? Несомненно: злость содержит больше всего искренности. Несомненно: все остальные состояния можно выдержать только благодаря тому, что где-то внутри скрыто продолжает существовать злость – или господин просто лицемерит… И все-таки: бессмысленность, которая достигла наивысшей точки в развитии, – это злость, злость и еще раз злость, но еще далеко не смысл…»

Буквы в книжке мелкие, мысли резкие, поезд идет плавно.

Тель-Авив, вокзал.

– Просьба не оставлять в вагоне свои вещи.

Заталкиваю компьютер и желтенькую книжечку в рюкзак, смотрю по сторонам, экзаменую Сернера: где же эта злость, содержащая искренность? Ничего не вижу – ни искренности, ни злости. Каждый занят собой, кто-то говорит по скайпу, кто-то что-то слушает в наушниках, новые знакомства в транспорте не завязываются, для этого есть интернет. Чтобы пассажиры обратили друг на друга внимание, необходим катаклизм.

Когда из-за железнодорожного самоубийцы отменили поезда, одна энергичная марокканская еврейка предложила пассажирам нашего вагона скинуться на маршрутку. И мы, группа из десяти человек, двинулись под ее предводительством на автостанцию. По дороге перезнакомились, ехали в маршрутке как одна семья.

Тайм-код

Друг Фима, оператор и монтажер, ждет меня у станции.

Лет пятнадцать тому назад, садясь в его машину, я с ходу начинала тараторить. Теперь помалкиваю. Для задушевных бесед нужно особое настроение или расположение ума. А мы в цейтноте. Ничего просто так не снимаем, ничего просто так не делаем. Есть камера, есть монтажный стол, нет времени. Его украла рыба Капила.

Входим в монтажную (ее, как выяснилось по дороге, тоже скоро не будет – помещение забирают в ведение ешивы), я ставлю чайник, завариваю кофе, Фима включает компьютер.

На экране Эдит подтягивает штаны, говорит:

– Мне следовало бы чувствовать себя виноватой: я спаслась… Мне невероятно везло всю жизнь.

– Тайм-код 01:44. Измени «М» со строчной на прописную.

Муторное дело – править блохи в титрах, я бы не заморачивалась, перевод-то верный. Но Фима – аккуратист, халтуры не терпит.

02:47

– Я избежала всех этих ужасов… Я никогда не была в концлагере.

– Убери многоточие.

02:54

– Я села на корабль, который приплыл в Нью-Йорк, и там я и осталась…

– Убери многоточие.

На пленке пятнадцатилетней давности Эдит под «раз-и-два и раз-и-два» рисует руками в воздухе восьмерки. А я вижу свое кино.

Эдит убывает в бесконечность. Старушка-младенец, запеленатая в одеялко заботливой сиделкой из Словакии, водит костлявым пальцем вокруг глаза.

– Ей что-то мешает?

Сиделка пожимает плечами.

– У нее что-то болит?

– Иногда, когда я ее мою, она стонет. А так нет.

– Она ест?

– Нет. Пьет сладкую воду. Уже полгода так.

Июнь. Дождь. Все в цвету. Высокие травы. Снежные вершины сверкают в облаках. Из каменных желобов струится вода. Прозрачное озеро, все камешки видны. К озеру ведет та же лестница, в деревянной купальне – каноэ Эдит. Помню, как она легко оттолкнулась веслом, как лихо гребла. Мы доплыли до середины озера и остановились. Абрис горы напоминал силуэт льва с высунутым языком.

09:15

– У меня нет крыльев… Я крепко стою на ногах.

Чувствует ли Эдит, что я прикасаюсь к ее руке? Понимает ли, кто рядом с ней сидит? Живые пальцы движутся вслепую по расщелинам кожи. Ничего не выражает ее лицо, ничего.

14:05

– Ну вот и все. Интервью окончено.

– А вот и не все! Разве здесь не знак вопроса?

– Нет, здесь точка.

Мы выходим на улицу. В монтажной время экранное. Если не смотреть в телефон (часы давно не ношу, они перешли в разряд украшений), теряешь чувство реального времени.

Тель-авивский базар. Свет бьет в лицо. Зной опаляет. Значит, часа четыре. Точно. Рюкзак прижат к спине, спина мокрая, канареечному Сернеру там темно и жарко.

– Ты не спешишь? – спрашивает Фима.

– Нет.

– Тогда есть предложение – пообедать нормально.

Идем обедать нормально. В стекляшке, утонувшей в базарном многоцветье, кормят шашлыками. Цены терпимые.

– Рассказывай, – говорит Фима и снимает с глаз темные очки. Чтобы лучше меня видеть. Как волк из «Красной Шапочки».

А нам уже несут – салатики, огурчики соленые, хумус с золотым кругом оливкового масла, горячие лепешки.

Я достаю из рюкзака Сернера.

– Убери сейчас же, – говорит Фима, – запачкаешь!

– Не уберу.

– Ешь и не скандаль.

– Эдит не ест, пьет одну сладкую воду.

– Так ей ведь под сто! Под сто и мы будем пить сладкую воду.

Настало время для разговоров. Вернее, для того рассказа, который я приберегла на закуску. Фима говорит мало. Он смотрит на меня и слушает. Это то, что мне надо.

Я видела Эдит неделю тому назад, в Грундлзее. Оттуда мы поехали в Вену – бродить с Ленкой-режиссершей по местам Фридл. Дошли до дома на Вассербурггассе – там под крышей было архитектурное ателье, где работала Фридл и куда я по сей день не могла попасть. А вот при Ленке получилось. Она заметила, что на домофоне под номерами 22 и 25 одно и то же имя, и нажала на обе кнопки. 25 – тишина. 22 – женский голос, зудящий звук, дверь открыта.

Мы вошли в старинный лифт (в нем ездила Фридл!), нажали на последний этаж. На пороге ателье нас ждала бледнолицая женщина, за ее спиной стоял плотный полнокровный мужчина.

Ленка объяснила, что мы хотели бы посмотреть ателье, и они впустили нас внутрь.

Просторное светлое пространство, большой стол и маленькие стульчики из светлого дерева – больше ничего. А на что я рассчитывала – увидеть на стенах работы Фридл?

Ленка попросила разрешения снимать на камеру, для себя. Мужчина оказался оператором, и Ленкина просьба вызвала у него улыбку: понятно, такой камерой фильм не снимешь. Хотя нынешняя техника позволяет качественно улучшить любой материал.

– Я ж говорил, когда-то наши материалы будут на вес золота, – прервал меня Фима. – Триста пятьдесят часов – это увесистый слиток!

Мы сели за стол, Инге (так звали светлую женщину) подала чай, и я рассказала ей про Фридл.

– Вот почему я сняла это ателье! – говорит Инге. – Здесь особая энергетика.

– А кто вы по профессии? – спрашиваю.

– Арт-терапевт. Работаю с детьми иммигрантов.

Камера в Ленкиных руках дрогнула: Фридл тоже работала с детьми иммигрантов, только уже позже, в Праге.

– А как вы выбрали такую профессию?

– Это произошло внезапно. Я попала на семинар к Эдит Крамер; не знаю, говорит ли вам что-то это имя…

Из глаз Ленки брызнули слезы.

– Это был семинар в Вене? – спросила я.

– Да, – ответила Инге.

– И вы рисовали деревья, огромные, на целый лист, а потом объединяли их по принципу схожести…

– Откуда вы знаете?

– Потому что я там была, с Эдит. Это был практикум для психологов.

– Не может быть! Вы арт-терапевт?

– Представьте себе, – ответила за меня Ленка, – и мы только что вернулись от Эдит, из Грундлзее.

Фима доел последний кусок мяса, хорошенько вытер руки и взялся за книжку.

– Теперь понятно, почему тебе не удавалось попасть в этот дом раньше. Там еще не было Инге. А это кто? – Фима раскрыл книгу с фотографиями на развороте.

– Сернер. Его убили в Риге.

– Будем кино снимать?

– Про что – про рвы?

– Нет, про Сернера. Все умирают, но не все живут после смерти. Уж нам-то с тобой это хорошо известно.

Бабушки лепят

Стою смирно на платформе, жду поезда в Хайфу. А прежде и минуты не могла выстоять на месте. Влияние Израиля. Народ здесь темпераментный, но не тревожный. Когда нет войны, все идет по расписанию. Сейчас период мирный. Табло высвечивает время и пункт назначения.

Двухэтажный экспресс плавно подкатывает к платформе. Кто-то выходит, кто-то заходит. Поехали.

Напротив меня бабушка с внучкой. Девочка лет четырех трет глаза, капризничает – время-то позднее, но бабушка и не пытается чем-то ее занять, отвлечь. Здесь это не принято. Девочке пора в постель. Не всякий ребенок может уснуть в дороге, но всякий ребенок имеет право выражать свое недовольство. Нужно ему это позволить. Нам же не суют под нос раскраски, когда мы хотим спать.

Однако я сделала бумажный кораблик и пустила его плавать по столу. Девочка заинтересовалась. Вскоре на столе образовалась целая флотилия – лодочки из использованных автобусных билетов. И моряк из салфетки. Мы его катали на всех лодочках по очереди.

Бабушка спросила меня, работаю ли я в детском саду.

– Нет. Но я когда-то была ребенком.

Бабушка улыбнулась: она тоже когда-то была ребенком, она из йеменских детей, которых привезли в Израиль в незапамятном году. Но корабликов она не делала.

– А ты научись у тети, – сказала девочка.

Руки у бабушки были проворными, и кораблик получился с первого раза.

– Возьми все с собой, – велела внучка, – мы их в море пустим.

– Но сначала покажем Амиру, Анат…

Последовал длинный список имен.

– У вас столько внуков?

– Правнуков, – сказала бабушка с нескрываемой гордостью. – Четверо детей, двенадцать внуков и пять правнуков, эта самая старшая.

В Москве 1983-го, когда меня прогнали отовсюду, приятель нашел мне малолетних учениц. Лепка на дому, бабушки тут же. Они трындели про обманщиков и вымогателей. Внучки их не слышали, как не слышат радио те, у кого оно работает постоянно. Урок стоил три рубля.

Терпение мое вскоре иссякло, и я попросила приятеля передать родителям, что заниматься с их дочками не буду. Родители взмолились: дети всю неделю ждут среды (это был наш день), не бросайте их, пожалуйста! Ну нет у нас других бабушек. Может, вы их лепить посадите? Мы и за них заплатим.

Бабушки уселись с нами за стол. Цветочки, лепесточки, розочки, вазочки – все, что выходило из-под рук, вызывало у них восхищение. Настала блаженная пора – они больше не сминали детские работы, приносили коробочки, аккуратно складывали свое и детское.

Кажется, тогда-то я и поняла, что бабушек совсем не сложно вернуть в детство, тем паче что нормального детства у них не было.

Человек вообще мало меняется. Он проявляется, и его проявление зависит от обстоятельств и запросов времени. В смутный период, который сейчас переживает наш мир, взрослым нужна та же помощь, что и детям.