Текст книги "Тайм-код"

Колибри

Летний жар забелил небо, снял мастихином избыточные краски с холста – природа, как и люди, падает в обморок при недостатке влаги. Меня спасает питье. А природу – дожди.

Я сижу перед открытым окном, лицом к морю, глазами в экран, прохлаждаюсь ледяной водой из бутылки. Компьютер – посреди длинного черного стола. Мы привезли этот стол в Хайфу из Иерусалима, где он прожил с нами почти двадцать лет и пережил шесть переездов с одной квартиры на другую. Он служил мерилом при съеме квартиры. Столу, а значит и мне, нужна была отдельная комната, где бы он стоял вольно и смотрел в сад, или на персидскую сирень, или на кипарис, но только не на улицу и не на стену дома напротив. Теперь у моего стола самый роскошный вид, но мы с ним все равно тоскуем по Иерусалиму.

И мама тоскует. По старому и Новому Иерусалиму одновременно.

Когда-то у мамы была дача неподалеку от Нового Иерусалима. Ее письменный стол стоял у окна с видом на обезглавленную церковь. На месте купола с крестом росли тщедушные карликовые ивы и какие-то непонятные кусты. Недавно церкви вернули златую ее голову, и все засияло окрест. Кроме нас самих, выросших на руинах.

Жизнь – сплошная скука, все убийства происходят от скуки, твердит Сернер.

20 августа 1942 года. Машинист зевает – вторые сутки везет весь этот сброд на место назначения. На загрузке пару часов сна урвешь, как пить дать, а на разгрузке от силы двадцать минут покемаришь – и вперед, освободи путь новому составу. Главное – прибыть и убыть по расписанию.

«Скуку недооценивают, приравнивая ее к отсутствию желаний, – говорит пережившая катастрофу Рут Клюгер. – А скука, на самом деле, это желание. Желание убежать от времени. Из места можно сбежать, из времени – нет, оно должно пройти само. Поэтому скука – близкая родственница отчаяния».

Родного брата Рут Клюгер тоже убили в Риге. В автобиографической книге «Жить после» она рассказывает, каким необыкновенным был ее старший брат Иржи, сколько он значил и значит для нее по сей день. Где и как он погиб?

Книга Рут Клюгер на русский не переведена – в этом смысле Вальтеру Сернеру повезло больше. В интернете о ней по-русски лишь несколько десятков упоминаний, зато по-английски – более шестисот тысяч.

Восполним пробел.

Рут родилась в 1931 году в Вене, десятилетней девочкой была депортирована в Терезин и оттуда в Освенцим. Бабушка погибла, они с матерью выжили.

Открываю базу данных, хотя Сернер и запретил «бросать стекленелый взгляд назад, в историю». Среди трех тысяч депортированных из Терезина в Ригу были два юноши по имени Иржи. Оба родились в 1925-м, оба расстреляны 15 января 1942 года сразу по прибытии на место назначения.

Тут же нахожу электронный адрес Рут Клюгер, пишу письмо – и через час получаю ответ:

«Дорогая Елена! Мой брат (был и будет вечно) – тот, кто упомянут первым, Иржи Мендл. Дома мы звали его Шорши. Не могли бы вы мне написать более подробно о тех, с кем он был, об их судьбе? Всего доброго, Рут».

– Пойдем на балкон, – робко предлагает мама.

Она стоит возле меня, смотрит своими разными глазами на покрытый сигаретным пеплом стол. Три тысячи судеб уже не здесь, а мама еще рядом.

Балкон – это оазис, под развесистой пальмой все цветет, невзирая на жару.

Мама усаживается в кресло-развалюху, покрытое для красоты синим бархатом, а я – напротив, на белый стул. Между нами маленький круглый столик со стеклянной поверхностью, на нем коробки с ракушками и баночки с разными бусинками. Мама любит смотреть, как я нанизываю ракушки и бусинки на эластичную нить.

Она теперь плохо слышит, и это оправдывает ее нелюбовь к гостям. Ей нужен один собеседник.

– Доченька, нельзя так себя загонять, надо прийти в себя!

– Чтобы прийти в себя, надо для начала из себя выйти.

Мама улыбается, трогает ракушку на низке, а заодно и мою руку. Нежное касание.

А я бубню свое:

– Как-то ведь надо понять, что, когда меня тут не было, тут все было. И будет, когда меня не будет.

– Это банально, – говорит мама. – Надеюсь, ты не пишешь такие глупости в книге.

– Пишу! Ну ведь правда же, что с будущим мы связаны мечтами и планами, а с прошлым повязаны по всем статьям?

– Мы – сплошное прошлое. За вычетом мгновенья.

– Но ведь наше прошлое зиждется в коллективном прошлом, невозможно жить лишь здесь и сейчас, это самообман.

– Леночка, девочка моя, когда ты наконец отойдешь от этих изнуряющих душу исследований?

Мама жалеет меня, я жалею тех, кого убили. Мама тоже жалеет тех, кого убили, но избирательно. В основном поэтов.

Прилетела птичка.

– Мама, смотри, колибри!

Мама смотрит на пальмовую ветвь – да где ж ей разглядеть маленькую птичку!

– Какая она из себя? Расскажи.

– Маленькая, синенькая.

– Кажется, вижу, она у тебя за спиной… сине-зеленая, с острым клювом… Не двигайся!

Мамин левый зрячий глаз лучится – ему удалось словить колибри на сетчатку.

Подкидываю маме дополнительный материал:

– Знаешь, что это единственная птица, которая умеет летать назад?

– А все остальные не умеют?

– Нет.

Эта новость маму сразила. Она никогда не думала о том, каким образом летают птицы, каким образом вода из резервуаров попадает в кран, каким образом приходит в движение мельница. Это для инженеров! Ей достаточно того, что есть птицы, вода и мельница. Если чего-то не хватает, то названий. «Это дерево как зовут?» – «Бесстыдница». – «Неужели? Надо запомнить!»

Деревья, названий которых она не знает, для нее не существуют, какими бы прекрасными они ни были.

– Мелкие колибри совершают по сто взмахов крыла в секунду, – добавляю жару.

– Это уже не доступно никакому воображению!

Колибри пропала из виду. Ничего, объявится у мамы в стихах.

Пока что объявился Сережа.

– Ну как вы тут?

У Сережи хорошо поставленный голос, мама слышит его и не приставляя ладонь к уху.

– Хорошо. Только что улетела чудная птичка; жаль, ты ее не увидел.

– Как это не увидел, мы столкнулись у подъезда!

– Серьезно?

– Да. Она преградила мне дорогу.

Мама уже привыкла к Сережиным шуткам. А в первое время считала, что он умышленно над ней подтрунивает.

– Покажи-ка, – мама берет у меня из рук готовое ожерелье, подносит его к глазам. – Крем-брюле с клубникой! И зелено-синенькие бусинки… Колибри. Коли – бери… Коли брать – калибровать… Это мне не срифмовать, ударение на «и» – не пытайся, хоть умри.

– Труби о колибри в вульгарном верлибре, – вступает Сережа.

– Несносны верлибры – прощайте, колибры.

Мама пытается подняться с кресла – никак. Сережа галантно подает ей руку.

– Хорошо жить не запретишь, – говорит мама. – Вот бы еще Ленку отвадить от мировых скорбей.

– Пытался – и сам попался.

Мама уже не рифмует, поиграли – и хватит, а Сережу не угомонить. Разве что перебить рифмоплетство неожиданной новостью. Про Рут Клюгер.

Рассказываю за ужином.

– Это я тебя от такого известия отвлекла, – огорчается мама, запивая водой горсть таблеток. – А так ведь я вам не мешаю?

– Инна Львовна, а что вы там настрекотали утром?

Я умею переключать Сережу, а он умеет переключать маму.

– Ерунда! Графоманю для Ленки. Слышал, что она мне намедни сказала? «Мама, ты что сидишь как овощ, пиши стихи!»

– А можно прочесть?

– Полно глумиться над старухой, – говорит мама. – Но если распечатаешь файл…

Файл распечатан.

* * *

 
Скрипичного ключа значок замысловатый
И августа скрипичный ключ
Запомнили мои рассветы и закаты, —
Знак памяти живуч.
 
 
Звучат во мне сейчас и все этюды Черни,
И гаммы их,
Но в музыку проник уже и луч вечерний,
И умиранья стих.
 

– Инна Львовна, вы моложе всех живущих!

– Я-то да – а стихи-то нет!

Амехания

«Время – это когда ты освобождаешься и можешь что-то поделать, внутри у него свобожность, оно принадлежит тем, кто свободен», – пишет мне семилетняя девочка.

А значит, когда не можешь «что-то поделать», время истекает. Без свобожности его нет.

Откуда маленькая девочка знает про амеханию? А сами-то мы откуда знаем? Из древнегреческих трагедий.

Амехания – это невозможность действия в условиях необходимости действия. Трагический конфликт между свободомыслием и свобододеянием.

Роковая нестыковка (Мамардашвили назвал ее «отсутствием сцепления») приводит к трагической развязке, к остановке времени, к гибели. В этом смысле древнегреческая трагедия – антоним авантюрного романа, где все случается в нужном месте и в нужный час.

Амехания лишает попытки любого действия, даже самоубийственного. Мать не может защитить свое дитя, не может застрелиться, видя, как ее ребенка живым бросают в ров.

 
…А мне уже неделю не заснуть:
Заснешь – и вновь по снегу зашагаешь,
Опять услышишь ветра сиплый вой,
Скрип сапогов по снегу, рев конвоя:
«Ложись!» – и над соседней головой
Взметнется вдруг легчайшее сквозное,
Мгновенное сиянье снеговое —
Неуловимо тонкий острый свет:
Шел человек – и человека нет!
 

Так писал в 1949 году в лагере замечательный прозаик Юрий Домбровский.

«Каким же великим и чудовищным должен быть удар, неотвратимо приводящий человека к самому себе?» – пишет Фридл.

Удар был великим и чудовищным.

Мягкий свет настольной зеленой лампы. Вождь мирового пролетариата за рабочим столом. Мы спим, он за нас думает. Кого устранить из нашего счастливого будущего?

«1) Повесить (непременно повесить, дабы народ видел) не меньше 100 заведомых кулаков, богатеев, кровопийц. 2) Опубликовать их имена. 3) Отнять у них весь хлеб. 4) Назначить заложников – согласно вчерашней телеграмме. Сделать так, чтобы на сотни верст кругом народ видел, трепетал, знал, кричал: душат и задушат кровопийц-кулаков. Телеграфируйте получение и исполнение. Ваш Ленин.

P. S. Найдите людей потверже».

Нашлись люди потверже. Один – на родине, другой – вовне.

Около семнадцати миллионов человек были отправлены в лагеря ГУЛАГа. От миллиона до полутора из них не вернулись. В 1930–1933 годах была проведена принудительная коллективизация, по меньшей мере пять миллионов человек умерли от голода. Примерно семьсот тысяч человек были казнены во время сталинских чисток в 1937–1938 годах. Уничтожены виднейшие российские ученые, интеллигенция и большая часть офицерского корпуса. Кто может узреть в этой арифметике живые лица?

Гитлеру тоже не спится, он стоит перед зеркалом, так встанет, сяк повернется, репетирует речь: «Сталин, ты настоящий товарищ. Бей врага. Устанешь – мы поможем». Зеркало отражает все – увы, и непроизвольные гримасы, происходящие из-за газов в желудке. Четыре пилюли в сутки против метеоризма – и все равно живот пучит, лицо кривится. Иногда и к месту, кстати. 15 октября 1918 года рядом с ефрейтором Гитлером взорвался химический снаряд, и он отравился газом. Это стало причиной контузии и временной потери зрения. За это он отомстит – удушит всех в газовой камере. Не личных врагов, разумеется. С ними давно покончено.

К чему же мы пришли после неотвратимого удара?

Если говорить об обществе как таковом, оно так и не справилось с травмой. На это способны лишь отдельные личности.

Надеюсь, мои исторические исследования и арт-терапевтическая практика служат этой миссии. Я бы назвала ее профилактикой амехании.

Рамы и рамки

«Прозревание – это, наверное, самое центральное переживание для меня. Как будто я вдруг вижу гораздо больше, чем была в состоянии заметить раньше. Соотношения в целом, взаимосвязи линий, черты, свет и тени, цвет и формы – мне открываются новые вещи, которых я никогда раньше не видела, новые связи и перспективы.

Я не могу воплотить в своих работах эти открытия, этого прорыва я еще не сделала, но появилась какая-то стройная составляющая, которой я раньше не замечала. Как назвать эту составляющую, я еще пока не знаю, но она как-то связана с гармонией.

Это глобальное ощущение, в частностях же иногда доходит до курьезов: пять дней я провела среди полей, деревьев и коров, наблюдала мир новыми глазами – как это нарисовать? И только сейчас впервые в жизни увидела, что зрачки у коровы почти четырехугольные, именно благодаря этому четырехугольнику взгляд получается „коровьим“. Радовалась этому открытию как ребенок, надо мной все крестьяне смеялись. А я поняла, что стала замечать детали, что вижу больше именно благодаря рисованию.

Примечательно, что ведь на форум я попала, потому что волновалась, что дочка в свои три-четыре годика чертежики чертила. Она мне и музыку так же рисовала – в чертежах».

Это пишет мама шестилетней девочки Даны. После нашей встречи в Эрмитаже она перестала изводиться по поводу дочкиных «чертежиков» и взялась наконец за себя.

Что же случилось в Эрмитаже?

День перед семинаром мы обычно проводим в музее. Каждый получает свое задание, и все расходятся по залам.

В зале Рембрандта у «Молодой женщины, примеряющей серьги» милая мама объясняла дочке, что сперва надо нарисовать тетю с сережками и только после этого – раму.

– Она убежит, если не будет рамы, – не соглашалась дочка.

Я знаю эту девочку по рисункам, перепуганная мама присылала мне их на экспертизу. Почему у нее все в клетку? Расчерченные на квадраты листы, каждый персонаж в своей нише. Но сами-то персонажи – смешные! Такое без чувства юмора не нарисуешь. Может, Дана нарочно пугала маму, видя, как та настороженно следит за процессом ее творчества?

Мы посмотрели на раму в профиль, насчитали пять уровней. Вот как глубоко засадил Рембрандт девушку, чтобы она не сбежала с картины. Конечно, тут нужна рама. И не одна.

– Целых пять, – обрадовалась девочка.

Сто человек, приехавших на семинар из разных стран, разбрелись по Эрмитажу. Выбирая по каталогу сто работ, я не задумалась о расположении залов. Так что, покинув Рембрандта, я не скоро к нему вернулась.

Проходя мимо «Снятия с креста», я вдруг увидела картину глазами Даны: раму убрали, Иосиф с Никодимом снимают с креста тяжелое безжизненное тело, заворачивают его при всем честном народе в плащаницу, посетители Эрмитажа бросаются утешать бедную мать Марию… Хаос!

Дана меж тем дорисовывала серьгу. Поразительной красоты рисунок был разбит на клеточки. Пользуясь ими, она переносила композицию Рембрандта на свой лист. Квадрат – идеальный модуль, он являлся для нее мерой порядка, а не тюремной камерой, из которой, как писала мне ее мама, «надо выпустить на свободу птичку».

– Мама, давай не будем уходить, давай не уедем в Германию!

Я сказала, что в Германии много музеев, и там тоже есть картины Рембрандта.

Девочка подняла на меня большущие серые глаза. Взгляд испытующий.

Мы пошли вниз, в гардероб. Они – одеваться, я – взять рюкзак. Мне так хотелось что-нибудь подарить ей, но ничего детского в моем рюкзаке не нашлось. Может, она собирает иностранные монеты?

– Собираю, иногда, – сказала Дана, заталкивая тугие косички под шапку.

Я подарила ей израильскую монету в пятьдесят агорот. На этом мы и расстались.

– Пятьдесят агорот – это единственное, что осталось от Елены Макаровой, – говорила Дана маме.

Мне же она подарила царский подарок – агрегат подвижного времени «Аплап» и планетарную космогонию собственного изготовления.

«Время на Марс бежит. Рождается на Венере, пробегает по Земле и дальше прямо на Марс. Началось все очень давно. От Земли откололся кусочек и отлетел в сторону – так получилась Венера. На Венеру занесло с Земли семена деревьев – яблок и груш. Но на Венере земля совсем другая, так вот и плоды там получились совсем другие. Когда они выросли и созрели на Венере, они вдруг начали лопаться. И вот когда два плода лопаются друг рядом с другом, то пыль из этих плодов смешивается и сразу взрывается – пуфф! – и превращается в цифры. Разные такие разноцветные циферки. Вот так и получается время. А потом время (уже без цифр, цифры – это только начало времени) летит на Землю, где живем мы. Оно теперь там постоянно рождается, постоянно летит к нам и дальше на Марс. И так будет всегда, пока есть Венера, Земля и Марс».

Мама спросила Дану, откуда она все это знает, и получила исчерпывающий ответ: она фея и живет очень долго. Раз в сто лет путешествует на другие планеты. Там она видела, как рождается время.

«Через несколько лет такую машину изобретут, с помощью которой время по-настоящему увидеть можно будет. Разные будут машины. Одна – как штатив с биноклем: смотришь в бинокль, и любое время видно прямо очень четко. А другая машина – большая, как шкаф, в нее зайдешь, а с другой стороны – стеклянная дверь. Ее тоже надо открыть, и тогда выйдешь во время. Оно будет везде вокруг, и его будет видно. Оно цветное».

Я написала ей, что целых четыре дня думала над тем, как выглядит ее агрегат, и что я тоже думаю, что время цветное, но никто мне не верит.

«Четыре дня произвели на Дану колоссальное впечатление, – рассказывала в письме мама. – Вообще сам факт ответа потряс. По-моему, раньше она не понимала, что я на форуме с людьми общаюсь. Вдруг до нее дошло, что все мы здесь – люди! А не отдаленные компьютеры или машины, которые отвечают. Вдруг само общение для нее стало более конкретным, более понятным, это очень воодушевило ее, и она сразу же бросилась рисовать ответ Вам, Лена.

Вот так выглядит время (это она уже пару дней назад нарисовала). На фотографии не очень видно, это многослойная конструкция из бумаги, где за каждым слоем следует новый слой. Эта штука действительно летает-парит, если запустить ее из-под потолка. Д. сказала, что здесь видны „времена темные“ и „времена светлые“.

Если я правильно поняла, то это изобретение каким-то образом трансформирует время в пространство, и тогда время можно разглядеть. Портативному варианту – аппарату на штативе – дано название „Аплап“. Машина-шкаф названия не имеет.

Также выяснилось, что время еще может по-разному пахнуть. Чтобы вдохнуть запах времени, на „Аплапе“ предусмотрена маска для лица, куда вставляются нос и рот. Если какое-то время плохо пахнет, то маской можно и не пользоваться».

Даночка, пришли мне, пожалуйста, «Аплап» с земляничным запахом. Я знаю, что луковые испарения лечат насморк, но я им не страдаю.

Волнорез

Мама уговаривает меня съездить на море.

– Вода тридцать градусов, если б я могла, мы бы залегли вместе на воду и смотрели на звезды…

– А девочка пишет: «Время – это жидкость, которая крутится, все крутится и крутится».

– Девочка никуда не денется. Вернешься и ответишь ей.

Маме отказать невозможно.

Море спокойное. Погружаюсь в жидкость, которая не то чтобы крутится и крутится, но явно движется подо мной. Время идет, но я этого не ощущаю. Лежу на спине, смотрю на черные облака с рваными краями, между ними яркая звезда, а вокруг в иссиня-черном небе звездочки помельче. Волна качает невесомое тело, я как младенец в люльке, я только что родилась и не знаю даже того, что знают подросшие дети.

Зато мама все знает и все слышит.

Высокая волна ударяется о камни волнореза и с шипением падает вниз, разбрызгивая по черной поверхности мелкие белые пузырьки.

Отплываю от волнореза, поворачиваюсь на бок. Сухогрузы выстроились на горизонте, их контур прочерчен штрихпунктирно, свет на корме, свет на металлических ящиках сзади.

Поворачиваюсь на спину, лицом к городу.

Освещенные капсулы подвесной дороги поднимаются на гору Кармель.

Cекундная прокрутка в воде – и город исчезает из виду. Темень, черная вода, стекловидное тело облаков, надутых ветром, шум прибоя, накат высокой волны – море взбурлило, внезапный порыв ветра смел с неба облака.

Что-то блеснуло в воде. Это минутки. «Они очень-очень маленькие – милли-фимилли». Косяки мелких рыбешек очертили дугу в воздухе и скрылись.

Электронное табло рядом с будкой спасателей светится красными цифрами. Температура воздуха такая-то, месяц такой-то, час такой-то, минута такая-то. Время идет.

И никаких шестеренок, циферблатов и стрелок, дорогие дети.

Мементо мори, или Арка радуги

Мама с Сережей играют в «Эрудит» на кухне. Сережа подсчитывает очки – мама обскакала его на целых сто баллов. Она играет азартно, Сережа – спустя рукава. Коротает время. Не свое – мамино.

Как только за мной закрылась дверь, она впала в панику: зачем отправила меня на море в такой час? Одну! Надо было с Сережей, на машине. Впрочем, тут мама лукавит – она не остается дома одна, ей необходимо чье-то присутствие.

– Инна Львовна, сдаюсь, – поднимает руки Сережа. – Передаю вас в руки опасной сопернице.

Я сажусь за стол – соленая, с мокрыми волосами. Мама ссыпает с пластиковой доски квадратные буковки, ловко переворачивает их длинными ногтями. Берем по семь штук. Конаемся. У меня «О» – одно очко, у мамы «К» – два очка. Первый ход за ней.

Игра длится долго, мы идем ноздря в ноздрю, в результате – ничья. Но мама не просит меня сыграть еще одну партию: поздно, ей пора спать, мне – работать.

За это время Машенька, которая писала про время и жидкость, прислала мне рисунок черно-зелено-красно-кровожадной рыбы Капилы. И подробный рассказ о том, как рыба поедает время.

«Когда эта рыба очень голодная, она начинает кривляться и принимать разные формы. То живот у нее выпятится, то еще что-то. Но только она видит еду – сразу же подплывает под лодочку и быстро выскакивает. Лодочка переворачивается, и минутка тонет. Рыба поглощает минутку и становится в форме такой, в которой она есть. Мне, конечно, жалко минутку. Секунды тоже волнуются. Больше ни одна секунда, ни одна минутка не заплывают на эту середину озера. А рыба – она так себе и живет. Ей, конечно, тоже надо что-то кушать. Но когда-нибудь один ученый придумает, как ее приручить, чтобы она ела не минутки, а мороженое и яблоки. Но пока это средство еще не готово. И никто не заплывает на середину озера. Когда эта рыба очень сыта, все минутки и секунды празднуют этот день, и могут заплывать на середину озера, и везде вешают цветы».

Кузнечику так понравился рисунок, что он на него запрыгнул (обычно он себе такого не позволяет). А мотылька нет. Если он и прилетит, это будет не он.

«Время – вечность, данная в субъективном восприятии. Поэтому в отличие от объективного времени, существование которого вообще подвергается сомнению, время в искусстве основывается на субъективном переживании возможностей действия. „Еще рано“ – это будущее, так как возможности еще нет; „уже поздно“ – прошлое, где возможность упущена. „Теперь“ – краткий миг между тем и другим, когда есть время и возможность. Поэтому естественное (биологическое и мыслимое) время ощущается и познается как движение между прошлым и будущим в свободно мыслимом – концептуальном – пространстве в обоих направлениях. С этим важнейшим обстоятельством связано понимание фактора времени в художественном творчестве».

Отрывок из статьи «Время в искусстве», некогда выуженной из интернета, я вставила в раздел «Материалы к урокам». Сейчас посмотрела по ссылке – нет такой статьи. Но ведь мы же обсуждали ее на форуме! Ищу по ключевым словам, нахожу комментарии:

«Я пыталась вспомнить, как же в искусстве изображают время. К моему удивлению, почти ничего не удалось вспомнить. Вспомнились итальянские футуристы, но опять же они изображали скорее не время, а движение, продолжающееся во времени. Например, „Спускающаяся по лестнице“ Дюшана.

Если говорить вообще о теме времени, размышлениях живописи о времени – может, голландский натюрморт „мементо мори“, в котором невинные, на первый взгляд, цветочки, бабочки и пр. – быстровянущие вещи, напоминающие нам о нашей бренности. Или сюжет о тех же мойрах: нить человеческой жизни, нить отведенного нам времени? Или автопортрет Бёклина, где он, стоя с палитрой в руке, неустанно прислушивается к мелодии смерти».

Прилетел мотылек. Огромный. Бьется о стену, падает на пол, взлетает, кружит под потолком, ударяется о него и падает. Он залетел из сада, с моря такие не заявляются. Весной такой же прилетал, бился, бился – и погиб. Тогда я не сообразила взять швабру и вымести его в окно. Сейчас вымела.

Пока относила швабру на место, думала о том, что евреи как народ скитающийся равнодушны к эстетике, одеваются небрежно, абы как, искусство израильское вообще непонятно, мой девяностолетний друг назвал его часами без стрелок, а вот сидящие на местах итальянцы и французы одеваются изящно, и искусство у них изящное.

Тикают настенные часы, они висят слева от стола, рядом с письмом в двойной раме на старославянском языке, которое я нашла на химкинской помойке. Только сейчас до меня дошло, что и оно о времени. Монашка просит прислать ей часики, абы какие, чтоб наблюдать время. Начинается стихами:

 
Сострадалицы любезны!
Что печалиться, ведь должно
Мир во прахе покидать,
Человеку ли возможно
О минутном тосковать.
 

«Интересно насобирать свою копилку знакомства со временем и пространством, – размышляет Оля М. – Для меня это: 1) на секундной грани просыпания из сна в явь – сон на час про то, как я листаю книгу своей жизни, и там уже все записано; 2) понять, что растянутые события в прошлом в данный момент сложились в единую картинку; 3) испытывать дежавю. Символы крепко в голове сидят. Не могу от них освободиться; покружиться, что ли, на месте с полчаса и все выветрить?

…А еще разница времени в макромире и микромире огромна. У нас условно минута, у какой-нибудь бактерии – полгода. У нас условно год, в высшем мире – секунда. Пространство и время, с одной стороны, находятся в строгих соотношениях, с другой стороны – какие-то переходы, переплетения, взаимопроникновение, сжатие и т. д. Голова закружится об этом думать в ощущениях, мне трудно думать просто логически, я сразу в ощущения впадаю».

Кузнечик вернулся. Приземлился на мое плечо, тюкнулся в него хоботком и притих. Испугался мотылька. Кузнечик – поклонник моего таланта, ему нравится читать то, что пишу я, и не нравятся цитаты из научных текстов. Потому что пишу я медленно, и он может подолгу зависать на одном предложении, а цитаты копирую мгновенно.

Попав в водоворот слов, кузнечик испуганно скачет между пробелами. Потерпи, друг, недолго еще нам грызть науку.

«Субъективное переживание времени носит, безусловно, конкретно-исторический характер. Но как в мифологическом времени античности, так и в новейших философских концепциях мирового пространства, после Римана и Минковского называемых „вневременностью миров“, время есть не объективная реальность, а переживание отдельных восприятий. Мир просто существует, а сознание человека движется вдоль мировой линии».

Где я это вычитала? Как может сознание человека двигаться вдоль мировой линии?

Впрочем, один восьмилетний мальчик сказал нечто подобное: «Время – это стрела, выпущенная в будущее в тот момент, когда ты родился».

Кузнечик замер. Неужели понял про стрелу в будущее? Нет, он учуял запах. Незваные гости, зеленые жучки-вонючки, расползлись по столу. Группу мстителей, подосланных родственниками убитого мотылька, никак нельзя причислить к поклонникам моего таланта. Пока я это пишу, а кузнечик читает, предводитель взобрался на клавишу Enter и испустил из себя зеленую ядовитую жидкость. Пришлось мыть руки и клавиатуру.

Все-таки жизнь важней литературы. Насекомые проживают ее куда действенней. Кузнечик удрал от жучков. Чистый практикум без рефлексий.

«Еще в античности, в философии Платона, родилась идея о том, что искусство – это не только мимесис (греч. mimesis – „подражание“), воспроизведение материальных тел физического мира, но и анамнесис (греч. anamnesis – „припоминание“) – воспоминание бессмертной души о своем пребывании в идеальном мире идей (см. „дежавю“; „символ пещеры“)».

Меж тем идут военные учения. Не проявляя ни малейшего интереса к моим энциклопедическим штудиям, зеленые мстители складывают крылышки и по сигналу главнокомандующего плашмя падают с лампы на стол. Неуклюжий солдат беспомощно крутится вокруг своей оси, он упал на спину. Где армейские парамедики?