Текст книги "Вечный сдвиг. Повести и рассказы"

– Я тебя не боюсь, – сказал он и тотчас наклал полные штаны золота.

– Сколько же ты мужиков сожрал! – воскликнул Федот.

– Трех кандидатов философских наук съел, со вчера несет. Кругом требуют – испражняйся, а сами по сторонам шарахаются. Был бы я надувным, как раньше! Встал – надулся, лег – сдулся…

– Пой, птичка, пой! – сказал Федот. – Зачем к Клячкину замуровался?

– Привычка, отец, вторая натура, – сказал Петрянский и раззявил пасть.

Превратившись в змею, гу ползло за Федотом. Федот влез на шведскую стенку. Гу куда-то уползло.

Федот слез со шведской стенки и направился в кухню.

Клячкин чистил апельсин перочинным ножом.

– Старик, – рассмеялся Клячкин в распушившуюся бороду, – у тебя глюки. – Клячкин сжевал дольку апельсина. – А для нашего брата нет страшнее опасности, чем угодить в дурдом.

– А ты пойди в комнату и посмотри на стену! Осторожно, там может быть змея!

– Там все в порядке, только вот это что такое? – Он разжал кулак, на ладони сверкал слиток золота.

– Это какашка гу-Петрянского.

– Это провокация, вот что это такое. Тебя заслали органы! Схватив со стола записную книжку, он выбежал из дому и запер Федота на ключ.

«И зачем я сюда приперся!» – подумал Федот и вспомнил – импортные соски!

Набравшись смелости, он подкрался к комнате. Стена была без единой выщербины, все было в полном порядке.

«That is strange, I haven’t seen that before», – послышался голос Клячкина за дверью. 11
  Это странно, никогда такого не видел (англ.).


[Закрыть]

Вместе с ним прибыли два иностранца с портативными магнитофонами.

– That’s him, – указал Клячкин на Федота. – He works for them. 22
  Это он. Он на них работает (англ.).


[Закрыть]

– It seems to be OK, – сказали иностранцы, указывая на стену. – Maybe it happened because of flying saucers, – пожали они плечами и подарили Федоту и Клячкину по пачке жвачки. 33
  Возможно, во всем виноваты летающие тарелки (англ.).


[Закрыть]

Не зная ни слова по-английски, Федот нарисовал иностранцам пустышку и бутылку с соской.

– OK, – сказали иностранцы и подарили Федоту две бутылки, четыре соски и одну пустышку.

«Молодцы, с собой носят!» – похвалил их Федот.

45. Матери нужно питание. «Бедная ты моя», – вздохнул Федот, увидев Машу, выходящую из дверей роддома. Бескровные губы, опавшие щеки, ножки-спички. Федот никогда не видел Машиных ног на свету, зимой и летом они были обуты в кирзовые сапоги, но он знал, что ноги у нее прямые и тонкие.

Пекин принял из рук жены кричащий сверток.

«Вам радостно в кругу близких и любимых жить, а у меня тоже были дети. Все в мире непрочно, как сон мимолетный, все мимо и мимо летит…»

– Здравствуйте, – сказала Аня Федоту. – Мы с Тимошей вам очень благодарны.

– Вовиком назовем, – предложил Пекин, – чтоб не выделялся.

– Нет, это в честь отца.

– В честь какого отца? Ты и в лицо его не помнишь!

– Это ничего, – спокойно возразила Аня и отняла кружево от лица Тимоши, – он был, и я его любила.

Ребенок тихо сопел, тонкие светлые ресницы отбрасывали игольчатую тень на щеки с золотистым пушком.

Дома Аню ждал сюрприз – мебель переставлена, комнаты вымыты.

– Заживем, – потирал Пекин руки, – ты, батя, будешь теперь с ребенком сидеть, а Нюся малек оклемается и на работу выйдет. Прибежит, сиську даст, и снова к станку. Так что, можно сказать, ты с неба на нас свалился. Только имя у тебя подозрительное – Федот. Аня-то у нас Тимофевна. – Зря ты только на барахло тратился, лучше б привез пол-литров столичных.

– Пить вредно, – урезонил его Федот, переживая за Аню. «Он ее недостоин», – восставало отцовское сердце.

– Детдомовские, батя, это клад! Была у меня до Нюси маменькина дочка, не к ночи будь помянута. А Нюся – на все руки мастерица, и подштопает, и обед сообразит из ничего.

– Про «ничего» забудь, – сказал Федот. – Матери нужно питание.

Федот изучил доктора Спока. Из продуктов, им рекомендуемых, в Пестове, кроме молока, ничего не было. И Федот подумывал, не перевезти ли Аню с ребенком в Москву.

– А я, Анечка, пустышку импортную достал и бутылки с сосками, небьющиеся.

– Так себя обеспокоили, – улыбнулась Аня. – Я теперь сама соска.

– Но не пустышка, – заржал Пекин. – Воду тоже в чем-то человеку надо давать, верно, батя?

– И очень важна стерильность, – сказал Федот.

Аня кивнула и смежила усталые веки. Ее пышные волосы были затянуты в узел, молоко просочилось сквозь ситцевую блузку, и Аня закрыла грудь руками.

– Живите дружно! – Федот встал, но Пекин усадил его на место.

– Видал-миндал, батя съезжать надумал, – пожаловался жене Пекин.

– Побудьте, – попросила его Аня. – Мы все прекрасно уместимся.

Туго перепеленатый Тимоша блаженно спал. Призыв доктора Спока не пеленать детей до Пестова пока не докатился.

46. Наземный космонавт. Светало. Помахивая чемоданчиком, Федот шел к станции.

– Я иду к тебе по шпалам, моя родная альфа и омега…

– Ты вошел в мое сердце квартирантом, и стал в нем полновластным хозяином, – отозвалась Маша. – Пройдут года, и будем мы неразлучны за гробом. А здесь меня унизили и придавили, как червяка.

– Да полно, Маша, у тебя здесь внук родился!

В привокзальной забегаловке наливался портвейном мужик в полушубке.

– Наземный космонавт, – представился он Федоту.

Федот вынул из чемоданчика заначку.

– А закусь? – просипел наземный космонавт. Закуси у Федота не было. – На меня теперь управы во всем белом свете не сыщешь, – сообщил он, – били, колотили, об лед головой жахали. Я все этому У Тану выскажу, – цыкнул мужичонка единственным зубом. – Пусть берет под защиту ООН! Ты знаешь, кто я такой? Я – начальник станции.

– А где твоя станция?

– Где, где, у тебя на бороде! Билета нету – давай в тюрьму. Пущай воротила Объединенных Наций ответит мне на один вопрос: сколько орденов получил бы я, если б меня на войну пустили. Про нейтронную бомбу буду с ним говорить. Это ж страшная ужась. Людей уничтожает, а бутылки не трогает. Пить некому станет.

– К У Тану едет, – послышался знакомый голос, – да никак не доедет!

Это была Кланя. В белой наколке и переднике.

– Стыкнулися мы с вами, Федот Федотович. – Кланя подсела к столику. – Что ж вы мою деревню на ноги поставили, Ваню Белякова под монастырь подвели?

– Притягательная ты дамочка, – сказал Федот и положил руку Клане на колено.

– Пьете без закуси и глупости говорите! – Кланя ушла и вернулась с солеными огурцами. – Ваня-то холодильник уставил Вере списанный, оно и всплыло. А без Вани деревню нашу заколотят.

– Плесните начальнику узловой станции, – попросил наземный космонавт и подставил стакан.

Федот удовлетворил его просьбу, и тот, выпив водки, захрипел с открытым ртом.

– Ты, Федотушка, куда ни ступишь – везде от тебя неприятности. Вот старика угробил. Он ведь зашитый. Ему водки никак нельзя.

– Я – начальник узловой станции, – прохрипел наземный космонавт и упал со стула.

Федот склонился над ним, приложился ухом к вонючей рубахе. Старик не дышал. Кланю как ветром сдуло.

Обшарив карманы старого засаленного пиджака, Федот нашел потрепанный паспорт.

«Тимофей Васильевич Белозеров», – прочел он.

– Немедленно оживить, немедленно! – Зажав нос, Федот склонился над бездыханным телом Тимофея, вдохнул воздуха в его беззубую пасть. – Дед, дедуля, – тряс его Федот в отчаянии. – Что они с тобой-то сделали…

«Куда теперь с ним? – думал Федот. – Разве что в Пестовскую больницу. А что если это плохо отразится на Ане? Понервничает и потеряет молоко. Скроем, выхода нету», – решил Федот.

Кланю он нашел в кухне, спящей за столом.

– Чё вам надо, ну чё вам все время надо, – зевнула она. – Сами дел наделаете, а потом выручай вас…

– Кланя, найди кого-нибудь, червонец дам.

– Кого?

– Шофера какого-нибудь местного…

– Да он за домом стоит, у мусорки, – ему свой червонец и давай, – сказала Кланя и уткнулась головой в медный таз на столе.

И правда, машина стояла, в ней спал шофер с выкрашенными хной усами.

Федот пощекотал его под мышкой и сунул под нос червонец.

– Куда ехать? – дыхнул он густым перегаром.

– Мужика в больницу свезти! Он там, в забегаловке.

– Ну и веди его сюда.

– Не дойдет, – объяснил Федот, и шофер, матерясь, вылез из машины.

– Этого, что ль? – поддел он носком ботинком Тимофееву ногу. – Я трупы не развожу, вызывай милицию.

– Он живой, – сказал Федот.

– Я бы таких живых стрелял, кому такая тварь нужна, мать их перемать, – махнул шофер рукой и ушел.

«Станция Белореченская УКЖД», – прочел Федот в Тимофеевом паспорте. Машу там и взяли, а его, стало быть, следом.

Федот встал на колени перед Тимофеем и изо всей силы надавил руками на его впалую грудную клетку.

– Сойди с меня, я ничего не знаю, я – наземный космонавт, я умираю и воскресаю. Знаешь песенку?

 
Наша жизнь хороша лишь снаружи,
Но тяжелые тайны кулис,
Мою душу уже не тревожат,
Ты, менточек, за воздух держись.
 

Федот сгреб Тимофея в охапку и поволок к автобусу.

«Автобус на Рамешки отправляется с шестого пути», – объявил женский голос, и два мужа ныне несуществующей жены покатили в Рамешки.

47. Учитель, как слепить свинью?

– Свинью? Ну, это очень просто. Кружок один скатайте, и другой, потом соедините их, и красный возьмите пластилин, расплющите его в лепешку, и выйдет пятачок. Затем две бусинки – и будут глазки, и завитушкой хвостик закрутите.

Дети лепили, а Федот ходил между столиками и поправлял работы.

– А вы Ленина можете слепить? – спросил беззубый мальчик.

– Не знаю, не пробовал, – сказал Федот.

– Возни-то сколько с ним, – вмешалась девочка с большими бантами на макушке.

– Не отвлекайтесь, ребята, – приструнил их Федот, – мы же свинью лепим.

– А для чего? Вы представление покажете, про трех поросят? – спросила девочка.

– Вот ты больше всех говоришь и меньше всех делаешь, – пожурил ее Федот и подумал, что в учителя он не годится.

48. Чемоданчик съеден. Дойный мешок органов сидел в кафе напротив школы искусств и доедал очередного официанта. Его глаза налились кровью, а сам он позеленел и стал похож на гигантскую жабу.

– Твои уже все сидят, – сообщил он Федоту, – а за мной не постоит, хоть сейчас золота в штаны наложу. Твой чемоданчик с письмами я проглотил, – гу-Петрянский громко рыгнул. – Что за гадость там хранил, меня от него изжога мучает.

– Какай, гад, какай! – Федот схватил Петрянского за грудки. – Из любой дырки выплевывай мое сокровище.

– Рад бы, – стонал Петрянский, – но мой организм бумаг не выдает, одно золото!

49. Черная дыра. 

– Чемоданчик, сокровище всей моей жизни, – стонал Федот, – альфа и омега любви…

– Где тебя только носит, – ворчал Иван, смазывая Федотовы ссадины йодом. – Ищешь ты приключений на свою голову. А мы пойдем дъюгим путем! Шаг впеёд, – и Иван сделал шаг вперед, – и два шага назад!

Раздался оглушительный грохот. На месте Ивана зияла огромная дыра. Федот подошел к краю и услышал слабый голос соседа:

– Мрачные годы реакции не сломили пролетариата…

«Какой бы он ни был, без меня он там пропадет». Лишь на долю секунды Федот впал в прелесть, и тотчас очутился во тьме. Цепляясь рукавами за светящиеся кости, он проклинал все на свете.

– Иван, ну куда тебя черти несут!

– В сияющее завтра…

– А выход-то где?

– Выход в послезавтра. Мы погибнем, но наши дети будут жить при коммунизме!

«Не приведи Господь!» – подумал Федот, и Господь услышал его и выбросил на поверхность.

50. Людьми мы не станем. Толпы туристов с фотоаппаратами сновали по острову.

– Где я? – спросил Федот у советского туриста.

– Соловецкие острова, древний памятник архитектурного зодчества, – отчеканил турист.

– За что тебя? – спросил Федот.

– За высокие показатели в социалистическом соревновании.

«Ни фига себе, – подумал Федот, – и за это берут».

Свежевыкрашенная колокольня блистала на солнце, вокруг нее стояли киоски со значками и проспектами.

– Раньше тут обитали деклассированные элементы, – поделился информацией словоохотливый турист, – прятались от народа по монастырям. А теперь свобода – ходи и смотри. – Турист что-то нарисовал фломастером в блокноте. – Фотографии не доверяю, – сказал он и побежал за своей группой.

– Привет, старик!

– Клячкин! – обрадовался Федот.

– Тсс! – приложил он палец к клочковатой, видно давно не мытой бороде. – Я, старик, кости тут собираю.

Присев на корточки, Клячкин ковырнул землю кухонным ножом и извлек из нее берцовую кость.

– По трупам ходим, – сказал он и положил кость в чемодан.

– Мой чемодан! – не поверил своим глазам Федот.

– Твой, твой! И письма здесь твои. Теперь, старик, я тебе полностью доверяю. Святые мощи! Как стемнеет, переправимся на пароме – и на поезд. А там до Москвы. Перехороним мощи и поставим памятник. Это моя лебединая песня. После нее сваливаю.

С чемоданом костей они слонялись по острову.

– Пойдем перекусим, – предложил Федот Клячкину.

– Где? В монастырской келье, где трупы штабелями лежали, – укорил его Клячкин, и Федоту стало стыдно.

Купив в магазине печенье «Привет», Федот мусолил его, сидя на камне.

– Мы живем хуже скота, – рассуждал Клячкин. – Был такой философ Федоров…

– Знаю, знаю, – перебил его Федот, – про воскрешение отцов.

– Теперь все всё знают, а дело делают единицы. Пока мы не воскресим прошлое, пока не раскаемся в наших злодеяниях, – людьми мы не станем.

51. Дождавшись темноты, друзья взошли на паром.

– НЛО, – закричал кто-то на пароме, и все увидели гигантский диск, колышущийся на воде.

– В бурном море не обойтись без кормчего! – разнеслось по парому.

– Гу, – шепнул Федот Клячкину, – выследил, подонок.

Клячкин искоса взглянул на Федота, но иностранных корреспондентов поблизости не было, и Клячкину пришлось смириться с навязчивым бредом Федота.

– Ветер с Востока преодолевает ветер с Запада, – проинформировала землян летающая тарелка.

Паром встал посреди реки, и испуганные туристы бросились вплавь.

Тарелка уменьшалась на глазах, превращаясь в точку, и из нее градом посыпались сертификатные рубли.

– Дадим отпор воинствующему ревизионизму! – подоспел Иван Филиппович к шапочному разбору – Чего стоим? Манны небесной ждем? Нельзя ждать милости у пьиёды…

– Картавчик! – Клячкин схватил Ивана за грудки. – Это ты сгноил здесь всю духовную элиту России, а теперь по экскурсиям разъезжаешь!

– Клячкин, руки прочь от моего соседа!

– Я его мизинца не стою, – сказал Иван, заложив руку за лацкан пиджака. – А вы, господин Клячкин, смелый революционер, и за это я все прощаю.

– Лучше иметь другом явного врага, чем врагом – явного друга, – согласился Клячкин.

Тем временем летающий объект покинул Соловки, и паром поплыл дальше.

51. Юридически одинокий. Добравшись до неизвестного пункта назначения, Тимофей Белозеров окончательно ожил.

– Дух сперло, – цыкнул он зубом. – Измаялся я жить. – Напившись воды на придорожной колонке, Тимофей утер рот рукавом и уставился в небо. – День прибавляется на воробышиный шаг, – сообщил он важно.

– А где твой дом, Тимофей?

– Мой дом – железная дорога. А я на ней – первый человек. Начальник станции Белореченская.

– Что ж ты, на рельсах спишь? – пошутил Федот.

– Когда на рельсах, когда в составе. Не обязан отчитываться.

– А не было ли у тебя жены Маши? – вышел Федот на финишную прямую.

– Маши? Мне гроб по спине стучит, а он про Машу! У меня вообще никакой жены не было.

– А дочери Ани?

– Станция – моя дочь и жена. И на фу-фу меня не возьмешь, я птица стреляная.

По мощеной мостовой разгуливали петухи и упитанные тетки с авоськами хлеба, работал маяк, заполняя округу песнями дружественных народов. Тоска, хоть волком вой.

– Пойду искать станцию, – сказал Тимофей, и Федот не стал его удерживать.

Меж тем день разгорался. На последние деньги Федот купил бутылку в рамешковском сельпо и распил, сидя на пне у пыльной дороги. Он пил в надежде протрезвиться и понять, что же все-таки происходит с ним в последнее время. До пятого марта вроде жил нормально, а с тех пор куда-то все ездит, кого-то ищет, – кого, чего? Что я за человек такой?

«Дорогой ты слабенький мой родной! Юридически одинокий, но фактически есть у тебя я, Маша – ты никогда не был и не будешь одиноким, пока я дышу, пока я существую».

Федот по привычке задрал голову к небу, но Маши в нем не увидел. Пожевал черного хлеба да и лег на землю.

«Тварь я жалкая, вот я кто, – думал он, глядя в высокое чистое небо без единого облачка, – зря перевел на меня создатель столько ценного материала».

– Не греши, – откликнулся кто-то живой на его мысли.

– Брат во Христе, Серафим! – обрадовался Федот. – Какими путями?

– В рамешковской церкви служу. – Серафим поздоровался с Федотом за руку. – И семью сюда перевез. Хорошо тут, и здоровье поправляется.

Серафима и впрямь было не узнать. Исчезла болезненная одутловатость, он как-то выпрямился, приосанился, даже борода его была ровненько расчесана на пробор.

– Молиться надо, – наставлял Федота Серафим. – Мы в миру столько масок на себе носим, а вот остаться наедине с собой и совестью, сбросить личину и предстать пред Господом – это большая духовная работа, и она обязательно принесет плоды.

– А ты вот другое скажи, – перебил его Федот, – уехал ты из Москвы, а старушек и детей диссидентов на кого оставил?

– На Братьев. Я теперь здесь больше нужен. Пойми, Федот, историей доказано, что человеку не хлеб нужен, а слово Божье. Смотри, у человека уже всего вдосталь, а жизнь его ничуть не улучшилась. Ни цели, ни пути, – говорил Серафим, увлекая Федота за собой.

– Это понятно. Все до воскрешения доступно моему уму, а вот с воскрешением у меня загвоздка. Докажи, что это было на самом деле.

– Нет таких доказательств, – сказал Серафим строго. – Это вера, а не теорема.

52. Свидание в Рамешках. Детское лицо с большими испуганными глазами смотрело на Федота. Тонкий нос с глубокой переносицей торчал наподобие воробьиного клюва, нежная кожа в едва заметных желтых веснушках была подернута сеткой морщин.

«Никакая она не красавица, – подумал Федот. – Аня куда краше, верно в отца». Но вспомнив наземного космонавта, Федот отмел это предположение.

Опустившись на колени, Маша поцеловала шрам на руке Федота.

– Зарубцевался. А то принесли тебя – одно месиво, а я тряпочки в марганцовке смачивала и пела: «У кошки боли, у собаки боли, а у Федотушки не боли».

Федот поднял Машу на руки.

– Пусти, Федотушка, тяжело тебе, – сказала она, а сама обвила его шею руками.

Из раменских домов высыпали дети и старики.

– Утопленница, – кричали дети.

– Ведьма, – переговаривались старики.

– Отпусти, Федотушка! Сколько лет я их не видала, а они такие же злые. Душно мне без воли, Федотушка, – сказала Маша и опустилась на пыльную, еще не омытую первым дождем дорогу. – Как мы любили друг друга… И холод, и голод сносили мы под конвойкой, так были счастливы вместе.

– А сейчас, разве сейчас ты не счастлива?

– Нет, сейчас я не счастлива, – ответила Маша и закурила Федотову сигарету. – Я, Федотушка, из-за тебя сюда прихожу. Вижу, как маешься ты среди шкурников и мерзких трусливых душонок.

– И приходи, – взмолился Федот. – Я без тебя с тоски помру.

– Нет уж, ты живи, – сказала Маша, – внука моего вырасти человеком с большой буквы «Ч». Ты на земле моя единственная опора.

Федот согласился еще пожить, ради Тимоши, хотя жить ему совсем не хотелось.

53. Право на бесплатный проезд. У железнодорожного переезда, на насыпи, лежал Тимофей Белозеров и громко стонал: «Не хочу умирать, не хочу умирать… Не спать! Ты что, спать сюда пришел, а вот как спущу тебя в подвальчик! Выходи! Немцы, евреи влево становись! Кого бы съесть, дай руку откушу. Нет у меня жены, никому она не давала никакого хлеба, ничего не знаю, ничего не видел, а-а-а!»

Федот погладил Тимофея по худому плечу. Мутные глаза с прожелтью открылись и закрылись.

– Нет у меня жены, нет у меня сына, нет у меня дочери, никого не знаю, я начальник станции…

Федот приложил к его лбу пустую бутылку.

– Ты не тронь меня, доходяга я, на рельсах полежу да и преставлюсь.

– Поедем лучше в Москву, сведу тебя к У Тану.

– Сам дорогу найду, без сопровождающих. Какая Москва, когда денег ни шиша! А зайцев я презираю. Я самолично их штрафовал и буду штрафовать.

– Но как железнодорожное начальство ты имеешь право на бесплатный проезд, – сказал Федот, – так что до Москвы мы с тобой за полцены доедем.

54. К появлению Тимофея Иван отнесся с горячим неодобрением. Он так и сказал:– Я это горячо не одобряю. Не нужен мне этот деклассированный элемент. Дубу даст – куда его денешь?

– В Мавзолей. Вместо тебя. Он за твои идеи такую муку принял!

Иван ушел к себе и заперся изнутри.

Тимофей бредил войной.

– Ать-два, левой! Ать-два, левой! – маршировал он по коридору. – Лучшим людям не дали защитить Родину от фашистов! Поеду в Израиль! – решил он, впервые послушав Би-би-си. – Без меня воюют! – сокрушался он. – А далеко до этого Израиля? Пехом сколько выйдет? Войну требую! – шумел Тимофей под стук Иванова молотка.

Федот сводил Тимофея в баню, вымыл как следует, побрил, обкорнал лохмы, купил ему в «Детском мире» автомат «Огонек».

Теперь Иван стучал молотком, а Тимофей строчил из автомата.

Федот позвонил в МОСХ, попросил заказ хоть какой-нибудь, но время было ни вам ни нам, к майским праздникам уже все расхватали, а октябрьские еще не распределили.

Навоевавшись, Тимофей засыпал на топчане, и в эти тихие часы Федот думал, как быть дальше. Попросить Клотильду, может хоть на пару дней примет она к себе эту жертву сталинизма? Но Клотильда отказалась. «У меня инфаркт», – сказала она и бросила трубку.

55. Клячкин отнесся к Тимофею с сочувствием.

– Жертва репрессий! Изувеченные души миллионов! Старик, если нужна материальная помощь, я запрошу Фонд. Слушал по бибикам мое интервью про Соловки? Я им все выдал, – подмигнул Клячкин ячменным глазом и проглотил сырое яйцо. Но взять Тимофея к себе хоть на пару часов отказался.

– Старик, войди в мое положение. Придут форины, а тут, понимаешь, живая жертва. Испугаются, старик, они же тоже люди.

– Как останки хоронить – так вместе, а как человека несколько часов постеречь, так форинов жалко!

– Тсс! – шепнул Клячкин. – Я весь в аппаратуре.

– За родину, за Сталина, вперед! – воевал Тимофей под портретом Солженицына, – За родину, за Сталина назад! Стой, стрелять буду!

– Он твой одноделец? – уважительно спросил Федота Клячкин.

– Да вроде того. Наземный космонавт. Пора, пойду с поля боя выносить. Чего-то он притих.

Гу-Петрянский верхом сидел на Тимофее, чешуйчатые конечности сжимали голову несчастной жертвы.

Федот накинулся на Петрянского, и тот, как пиявка, напившаяся крови, отвалился от Тимофея.

– Я его выследил! Он моего папочку убил, смотри, – показал Петрянский какую-то фотографию, возможно и бедного папочки.

Но разбираться с этой историей было некогда, Федот схватил кухонный нож и вонзил его в тело Петрянского.

56. В тринадцатую ночь первой луны раздвинутся стены. Это странное происшествие не стало достоянием мировой общественности. О нем знал лишь один человек – врач психоневрологического диспансера Мухаммед Али.

Пациенты – Федот Глушков, Тимофей Белозеров и Андрей Клячкин после успешной реанимации были распределены по звуководонепроницаемым боксам, где за ними велось усиленное наблюдение.

Мухаммед Али, чемпион мира по боксу, попросивший у нас политическое убежище, по первой своей специальности был врачом-психиатром. Мухаммед Али поддерживал свою спортивную форму выколачиванием информации из пациентов. Он обильно потел и терял вес, поскольку нашего человека расколоть не так-то просто.

Новый тип КПЗ был абсолютно непригоден для установки связи. Стены из звуководонепроницаемого вещества неуязвимы, и язвить их нечем – единственный колюще-режущий предмет, ноготь Федотова мизинца, был предусмотрительно срезан Мухаммедом Али. Свет в КПЗ проникал сквозь иллюминаторное окошко в потолке. Сам граф Монте-Кристо впал бы в уныние, но не таков был Федот Федотович. Повторяя целыми днями «Заземляйтесь и сотрясайтесь» и распевая во весь голос песни, он доводил Мухаммеда Али до полного бессилия.

– You may get out! – вали, мол, отсюда, – орал на него боксер, играя бицепсами и скрежеща зубами.

– Нет, я здесь посижу, – говорил Федот, – до ночи тринадцатой луны.

Мухаммед Али ударял Федота черной перчаткой и удалялся.

«Человек есть сумма голосов, помноженная на бесконечность случайностей», – записал Федот в уме последнюю мысль, столь же глупую, как и все те, что он записывал в голове во все дни отсидки. Думал книгу целую сочинить, а потом, на воле, переписать на бумагу. Но несостоявшейся личности сказать нечего ни в тюрьме, ни на воле. Таков был горький вывод Федота. Меж тем, наступила ночь тринадцатой луны, расступились стены, и Федот окунулся в теплую ночь.

57. Пришелец с Альфы Центавры.

– Сотрясайтесь и заземляйтесь, – приказал человечек с прорезями вместо глаз, носа и рта.

– Снова прыгать, – усмехнулся Федот.

– Прыгай, не сахарный!

– Сперва накорми, а потом властвуй!

– Ешь, – сказал человечек и протянул Федоту рогалик.

– Вы ничего не чувствуете? – спросил человечек.

– Когда я кушаю, я никого не слушаю, – ответил Федот, уминая за обе щеки хлебобулочный продукт.

Было необыкновенно тепло и тихо, во тьме поблескивали клейкие листочки.

– Душно мне на вашей земле, – сказал человечек с нечеловеческой тоской. – Жлобы вы все.

– А вы?

– Мы еще хуже, мы механизмы. У вас тут, например, все плохое, а у нас – никакое. Одна технологическая жидкость.

– Не свисти, – сказал Федот, – ты-то не механизм.

– Я? – Человечек протянул Федоту руку, и его обдало холодом, какой бывает, когда лизнешь языком железо. – Веришь теперь? Это я у вас тут чуток очеловечился.

– Издалека сам? – перебил его Федот, поскольку слушать о человеческих свойствах ему было скучно.

– С Альфы Центавры.

– Так значит, есть у вас там жизнь?

– Разве это жизнь? – захныкал человечек. – Металлическое прозябанье.

– Может оно и к лучшему. А у нас тут – мертвые души.

– Эрлом! – раздался противный скрежет под ногами.

– Отзывают, – сказал человечек и штопором ввинтился в землю.

58. Хоть бы лампочки в фонари ввинтили!

– Какие тебе лампочки, – ответил Федоту прохожий, – ты что, не знаешь, у нас в столице проводится месячник по экономии электроэнергии.

– Тимофей, ты, что ли? Тебя выпустили?

– Никакой я не Тимофей и ниоткуда меня не выпускали.

– Ладно, Белозеров, я и так ничего не понимаю, хоть ты-то мне голову не морочь.

– Не буду, – согласился Тимофей. – Пока ты там прохлаждался, я полностью сбился с пути. С этим месячником, так его перетак, железной дороги не найти. Я уж и ухо к земле прикладывал – никакого ответа. Дурак еще какой-то прицепился: то заземляйся ему, то сотрясайся. А я – человек старый, мне бы лечь на рельсы и помереть. Клячкин-то на свободе или в застенках? – спросил он. – Он ведь обещался взять меня в Израиль, на войну.

– Видишь надпись «Теплый Стан»? – указал Федот Тимофею на большой щит вдалеке. – Пошли, у меня там друзья живут.

59. Полина в истерике.

– Федотик, проходи, раздевайся, – улыбнулась Полина и помогла Тимофею снять пальто. – Мы тут как раз Кирилла пропиваем.

– Защитился? – спросил Федот, и ему показалось, что все это уже было.

– Читай, читай скорее, – подпихивала Полина новых гостей к тесному столу.

Федот вынул письмо из-за пазухи: «Начну с пролога: ты ведь сам должен знать и отлично понимаешь, что, выйдя после десятилетнего пребывания, где тишина и день на день похож, и когда попадаешь в большой город, то немножко не так нормально мысль и мозг работают. Какая-то травма, и мозг немножко не такой гибкий, как был раньше, а в грубых словах – немножко ненормальный человек – тихо помешанный, и боится всего на свете».

– Маша-а! – закричал Тимофей и повалился наземь.

– Я здесь, – сказала Маша и склонилась над Тимофеем. – Ты мой навсегда.

– А я, а меня куда же? – спросил Федот.

– Третий лишний, – ответила Маша и, взвалив Тимофея на плечи, вышла в окно.

– Чтоб ноги твоей в моем доме больше не было, – сказала Полина, не подымая головы от подушки, – клоун, пройдоха, фигляр! Все вы одним миром мазаны! Уходи отсюда, да поскорей, – закричала Полина, и Федот ушел.

«Если она жила на поселении и болела, то либо умерла, либо где-то есть», – думал Федот в лифте.

60. Государство Блаженных Душ. Белое марево опустилось на город, как языком слизало близлежащие дома, пост ГАИ и цветные щиты на развилке.

– Телепунчик ты мой!

– Славная ты моя, невозможно сю-сю-ююмпатичная, – заикался Федот от волнения.

Огромный белый шатер накрыл безбрежное пространство дня, края его вихрились облаками.

– Это вот наш сплошняк, из красного дерева, – сказала Маша, – Красота! Пойдем посмотришь, – позвала его Маша, входя в стену.

Федот пройти не смог.

– Не пускает меня что-то, Маша! – сказал Федот.

– Эрлом! Пробей его сюда! – велела Маша, и Федот увидел знакомого человечка с прорезями вместо глаз, носа и рта.

– Боюсь, от шефа влетит, – проскрежетал Эрлом, и все-таки пошел на риск.

Послышалось странное шуршание, словно под куполом сминали газету, и странный народ стал просачиваться сквозь блестящую поверхность.

– Я – Дон Кихот КПСС, – представилась Федоту дама в черном костюме, облепленном значками.

– Не выступай, – оборвала ее Маша.

– Я боролась, борюсь и буду бороться за чистоту идеалов.

– Наша жизнь хороша лишь снаружи, – попытался урезонить ее Федот, но дама была не из тех, кого можно урезонить.

– Передайте соратникам, что ХVIII съезд комсомола прошел у нас без торжественного заседания.

– Передам, передам, – заверил ее Федот и отвел Машу в сторону.

– Если это государство Блаженных Душ, то, боже правый, куда нам, смертным, деваться?

– И на солнце есть пятна, – сказала Маша. – А мы тут всей шарашкой комедию «Зияющие высоты» поставили. Смеемся!

– Проехала ты мне Маша, по сердцу и оставила в нем глубокую вдавлину. А сердце старое – не отпружинит обратно. Я только с тобой целый, а без тебя словно на кусочки крошеный.

– Кристальненький! – преградила ему дорогу Клотильда.

– А вы-то как здесь? – удивился Федот.

– Лечусь от инфаркта, – сказала она, въезжая подбородком в нижнюю губу. – Эту Донкихотиху надо прирезать вот этим ножом!

– Свидание окончено, – проскрежетал Эрлом, и Федот трижды поцеловал Машу в обветренные щеки.

61. Выпьем за Федота Федотовича Глушкова.

– Христос воскрес, воистину воскрес! – брат Серафим осенил Федота крестом.

– Привет, привет, – хриплым простуженным голосом поприветствовал Федота Аркаша Штейн. – Мы только что с крестного хода и голодные!

Федот сел рядом с Серафимом, и опальный бард ударил по струнам в воцарившейся тишине.

– «Жизнь, хоровод ролей, – пел бард свою новую песню, – кончилась роль, погашен свет, да стало ли веселей?»

Брат Серафим разлил водку, Федот опрокинул стакан и закусил пирожком с консервированной вишней.

– Друзья! – сказал он, когда бард смолк. – Я, если можно так выразиться, попал с корабля на бал. Сегодня, в ночь тринадцатой луны, стены раздвинулись, и я стал свободен.

– За такое дело по второй, – сказал недобитый белогвардеец и поправил бабочку. – Господа! Выпьем за Федота Федотовича Глушкова, который, вопреки творящемуся бесчинству, обрел свободу! Ибо чем больше нас давят, тем сильнее становится противостояние злу. За свободу, за добро, за сострадание! Виват Федоту Федотовичу!