Текст книги "Николай Некрасов и Авдотья Панаева. Смуглая муза поэта"

В ожидании прекрасного будущего он писал порнографические стишки, вращался в кругу всякого сброда и вел жизнь самую непритязательную. «Некрасов имел вид болезненный и казался много старше своих лет; манеры у него были оригинальные: он сильно прижимал локти к бокам, горбился, а когда читал, то часто машинально приподнимал руку к едва пробивавшимся усам и, не дотрагиваясь до них, опять опускал», – вспоминала Панаева много лет спустя. Своими несветскими манерами, неустроенностью, болезненностью он вызвал сочувствие молодой женщины; она отнеслась к нему по-доброму. Он был более «свой», чем лощеные франты, литературные приятели Панаева.

Н.А. Некрасов в молодости

Однако, сравнивая Белинского и Некрасова, Авдотья явно отдавала предпочтение «неистовому Виссариону». Он был более открыт, откровенен, по-настоящему искрометен. Должно было пройти много времени, чтобы Панаева взглянула на Некрасова другими глазами.

Иван Иванович пригласил молодого и упорного поэта, не желавшего сдавать свои позиции перед жизнью, сотрудничать в литературном журнале «Отечественные записки». Здесь начался новый период творческой жизни Некрасова, здесь он сблизился со многими и подружился с некоторыми литераторами, которых теперь принято рассматривать как классиков. Именно Панаев дал Некрасову путевку в жизнь, и впоследствии их литературный тандем стал ярким явлением культурной жизни России XIX века.

Некрасов был на год младше Панаевой, некрасив и жалок. Кто мог в тот первый момент знакомства представить, что этот заморыш определит на долгие годы ее жизнь, станет судьбой прекрасной Авдотьи?!

Загадка Тургенева

Летом 1842 года в Павловске, по свидетельству Авдотьи (с оговоркой – «если не ошибаюсь»), Панаевы познакомились с молодым литератором Иваном Тургеневым (1818–1883). «На музыке, в вокзале, он и Соллогуб резко выделялись в толпе: оба высокого роста и оба со стеклышком в глазу, они с презрительной гримасой смотрели на простых смертных», – рассказывала мемуаристка в «Воспоминаниях». Но в том, что касается времени первой встречи, их свидетельства не совпадают. У Тургенева в «Мемориале» знакомство с Панаевой относится к 1843 году. В позднейшей «Автобиографии» Тургенев сообщал о себе в третьем лице: «В 1841 году он вернулся в Россию (из Берлина), поступил в 1842 году в канцелярию министра внутренних дел под начальство В.И. Даля, служил очень плохо и неисправно и в 1843 году вышел в отставку». Далее Тургенев пишет, что в тот год напечатал (анонимно) поэму «Параша» и познакомился с Белинским. Рядом с именем критика стоит «Панаева». Ни Иван Иванович Панаев, супруг молодой красавицы, ни Некрасов, примерно в то же время начавший бывать у Панаевых, в «Мемориале» Тургенева не упоминаются. Белинский же стал одним из главных людей тургеневской молодости. То, что следом за Белинским в «Мемориале» идет запись о Панаевой, говорит как минимум о том, что Тургенев обратил на нее внимание и выделил из числа прочих. Действительно, трудно было не заметить эту пленительную смуглую красоту. Вряд ли писатель из каких-то соображений изменил год встречи с Авдотьей. Скорее это сделала сама писательница.

Их общение начиналось с взаимного интереса, может быть, даже с увлечения… Большой ловелас Тургенев немедленно приударил за очаровательной Авдотьей. «После музыки Тургенев очень часто пил чай у меня», – пишет Панаева в своих воспоминаниях.

После трех лет брака, когда ее муж вовсю пользовался полной свободой, трех лет общения с довольно распущенным литературным бомондом она уже не выступала такой абсолютной защитницей семейных ценностей, как поначалу. Она почти была готова склониться на мольбы кого-нибудь из воздыхателей – но кого же? Ведь еще в театральном мире она усвоила девиз: если падать, то с коня…

Тургенев больше, чем кто бы то ни было, подходил на роль избранника Панаевой. «Что за человек! – писал в это время Федор Достоевский брату. – Поэт, талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован, 25 лет, – я не знаю, в чем природа отказала ему? Наконец, характер неистощимо прямой, прекрасный, выработанный в доброй школе». «Ужасно высокий, удивительно красивый, с голубыми и умными глазами…» – описывала свое первое впечатление о нем П. Виардо. «Белокурая бестия» Тургенев сразу потянулся к смугло-румяной черноглазой Авдотье – как будто они, такие разные, были созданы друг для друга. И даже если шаблон о сходящихся противоположностях банален и верен далеко не всегда, то как объяснить, что любовью всей жизни стала для Тургенева другая смуглая черноволосая женщина?

И.С. Тургенев в 1830-е гг. Художник К.А. Горбунов

Исследователи творчества приписывают Авдотье какое-то неземное благородство и терпение: до Некрасова она никак не могла пойти на измену венчанному мужу. Но если внимательно всмотреться в существовавшие на всем протяжении жизни отношения Панаевой и Тургенева, можно предположить, что между ними действительно начался настоящий роман. Какой-то сложный психологический клубок прямых и опосредованных отношений, безусловно, возник и существовал. Это подтверждают и «Воспоминания» Панаевой. В одной из диссертаций на панаевскую тему автор подсчитал, что в ее мемуарах имеется 62 эпизода, так или иначе связанных с Тургеневым. Никому, кроме него, такая честь не выпала.

Итак, летом 1843 года произошло их знакомство, начавшееся с взаимного интереса, может быть, даже с увлечения. Авдотья ни в коем случае не была сторонницей легких связей – довольно она насмотрелась на них в театральной юности. Себя она ценила очень высоко и размениваться на мелкие интрижки не собиралась. Она ждала долго и дождалась. Скорее всего Панаева все взвесила и решила: «Пора! Это он».

Что же представлял собой ее избранник?

Ивану Тургеневу в это время было 25 лет. Воспитанный богатой властной матерью, он находился под ее сильным влиянием и, несмотря на то что считался любимым сыном, нередко терпел побои от скорой на руку Варвары Петровны. Он получил отменное образование. В 1833 году поступил в Московский, а через год перешел в Петербургский университет на словесное отделение философского факультета, которое через четыре года окончил кандидатом. Далее совершенствовался за границей в Берлинском университете. Уклад западноевропейской жизни произвел на Тургенева сильное впечатление. Молодой студент пришел к выводу, что только усвоение основных начал общечеловеческой культуры может вывести Россию из того мрака, в который она погружена. В этом смысле он стал убежденным западником. В 1842 году Тургенев выдержал экзамен в Петербургском университете на степень магистра философии. В отечественных университетах познакомился с передовой русской молодежью, за границей сблизился с выдающимися деятелями культуры, увлекся философией, и обнаружил явное пристрастие к литературному творчеству. Кроме французского, знал немецкий, итальянский, английский, испанский языки. Панаев отмечал, что у него при его блестящем образовании, замечательном уме и таланте – сердце предоброе и премягкое.

Внешность Ивана Тургенева впечатляла. Роста огромного, настоящий великан, широкоплеч; глаза глубокие, задумчивые, темно-серые; густые волосы, но почему-то уже с редкой проседью. Улыбка – просто обворожительная. Пусть профиль был немного груб и резок, но резок по-барски.

Мать настояла, чтоб Иван стал чиновником: он должен был сделать выдающуюся служебную карьеру. И он пошел служить в министерство внутренних дел. Такой выбор был не случайным. В 1842 году Николай I предложил министру Л.А. Перовскому заняться проектом освобождения крестьян от крепостного права. Однако Тургеневу пришлось убедиться, что канцелярско-бюрократические круги очень далеки от конкретного, практического решения крестьянского вопроса. Он, в будущем богатый помещик (владелец пяти тысяч «рабов»!), стихотворец и отличный стрелок, покинул службу. У него уже был страстный роман с сестрой друга, будущего революционера Михаила Бакунина Татьяной. Девушка официально считалась его невестой. Но свадьбы не случилось, и в описываемое время Тургенев был абсолютно свободен.

Последнее обстоятельство тоже учитывалось практичной Авдотьей – ей были совершенно не нужны разборки с законной супругой будущего избранника.

Зная ее характер, можно предположить, что сближение происходило постепенно. По-видимому, она сдалась не сразу – давала понять избраннику, на какую жертву идет как честная женщина. Еще было необходимо, чтобы он глубоко осознал, какое сокровище ему достается. Однако никаких свидетельств, воспоминаний об их предполагаемом романе не осталось, даже слухи не ходили. Поэтому то, что происходило летом 1843 года между Панаевой и Тургеневым, можно только предполагать.

Осенью в Санкт-Петербурге гастролировала Итальянская опера. Бомонд пришел посмотреть на молодое дарование – Мишель Фердинанду Полину Гарсиа – дочь знаменитого испанского тенора Мануэля Гарсиа. Она была сестрой мировой знаменитости Марии Малибран. Полина Гарсиа (1821–1910) вышла замуж в восемнадцать лет за директора Итальянской оперы в Париже, известного критика и искусствоведа Луи Виардо, который был на двадцать один год ее старше. Увы, любой, даже самый блестящий талант нуждается в поддержке. Брак был заключен явно по расчету, чтоб супруг помог девушке в творческой карьере.

Среди зрителей, пришедших послушать выдающееся меццо-сопрано, был и Иван Тургенев.

Давали «Севильского цирюльника». Героиня, Розина оказалась сутулой, смуглой, с крупными чертами лица, с глазами навыкате. На лицо невозможно было смотреть анфас, утверждал художник Илья Репин. Поэт Генрих Гейне, вспоминая внешность певицы, как-то произнес, что она напоминала пейзаж, одновременно чудовищный и экзотический; он называл ее внешность благородным уродством. «Сажа да кости!» – язвили злые языки. Но художник Алексей Боголюбов, который близко общался с Виардо в Париже, пояснял. «Она была нехороша собой, но была стройна и даже худощава, у нее до старости были чудные черные волосы, умные бархатистые глаза и матовый цвет лица… Рот ее был большой и безобразный, но только она начинала петь – о недостатках лица и речи не было, она божественно вдохновлялась, являлась такой красавицей могучею, такой актрисой, что театр дрожал от рукоплесканий и браво, цветы сыпались на сцену, и в этом восторженном шуме царица сцены скрывалась за падающим занавесом…»

И вот Розина запела. Знаменитый французский композитор Камиль Сен-Санс так описывал чудный голос Виардо: «… Не бархатистый и не кристально-чистый, но скорее горький, как померанец, он был создан для трагедий, элегических поэм, ораторий…» «Восторг не мог вместиться в огромной массе людей, жадно ловящих каждый ее звук, каждое дыхание этой волшебницы… Кто сказал «некрасива»? Нелепость!.. Это было какое-то опьянение, какая-то зараза энтузиазма, мгновенно охватившая всех снизу доверху».

Тургенев, затаив дыхание, внимал каждый звук, следил за каждым ее жестом. С этого вечера жизнь его переменилась, разделилась на до и после этой встречи. И во второй части места Эдокси-Авдотье не нашлось.

Она никогда не забывала, что он ею пренебрег.

Многие исследователи, не отрицая того, что между Панаевой и Тургеневым «что-то было», приходят к выводу, что ее озлобление объясняется оскорбленными чувствами – как он мог даже помыслить! Она якобы с негодованием отвергла его домогательства. Отвергла молодого, красивого, умного, богатого, образованного и пр., и пр. поклонника. Причина неожиданна: оказывается, у нее было слишком развито врожденное классовое чутье, и стать любовницей дворянина ей не позволяли убеждения. То есть выйти замуж за дворянина Панаева, затем сойтись с дворянином Некрасовым классовое чутье позволяло, а вот на Тургеневе споткнулось? Странное чувство это классовой чутье.

Может быть, щепетильную Авдотью отталкивали какие-то особенные черты характера Тургенева? Действительно, в «Воспоминаниях» она скрупулезно собрала все штрихи и черточки, которые не служили к чести писателя.

Он злой: «…Нарочно втягивал в спор Достоевского и доводил его до высшей степени раздражения. Тот лез на стену и защищал с азартом иногда нелепые взгляды на вещи, которые сболтнул в горячности, а Тургенев их подхватывал и потешался… Достоевский заподозрил всех в зависти к его таланту и почти в каждом слове, сказанном без всякого умысла, находил, что желают умалить его произведение, нанести ему обиду… Вместо того чтобы снисходительно смотреть на больного, нервного человека, его еще сильнее раздражали насмешками…»

Он лживый. Однажды Тургенев рассказал ей «о пожаре на пароходе», на котором плыл из Штеттина, когда он, «не потеряв присутствия духа, успокаивал плачущих женщин и ободрял их мужей, обезумевших от паники». Панаева замечает, что впоследствии оказалось, будто случай на пароходе действительно имел место, но юноша Тургенев вел себя не так хладнокровно: он очень хотел сесть в спасательную лодку с женщинами и детьми и беспрестанно повторял по-французски: «Умереть таким молодым!»

Воспоминания о «горящем пароходе», где он проявил себя совсем не геройски, мучили Тургенева всю жизнь. Казня себя, он не стеснялся обыгрывать свое поведение в любительских пьесах, которые сам же сочинял. За несколько месяцев до смерти, в июне 1883 года, он продиктовал (на французском) Полине Виардо небольшой очерк «Пожар на море». В этом очерке он вспоминает все происшествие, описывает себя, девятнадцатилетнего юношу, впервые отпущенного матушкой в заграничный вояж, рисует ужас пассажиров при криках о пожаре, собственное смятение, обещание денег матросу «от имени матушки», если тот его спасет, и потом свою неожиданно возникшую веру в спасение при виде прибрежных скал…

Трудно сказать, верен ли его рассказ о прыжке на дно шлюпки с женщиной на спине или о трех пойманных им в шлюпке дамах, тут же по приземлении падавших в обморок… Скорее всего «бес фантазерства», а также романтического преображения действительности попутал Тургенева в разгар предсмертной болезни, как и тогда, в годы его молодости.

Но он с этим своим качеством, с этим «бесом» он боролся. В «Воспоминаниях о Н.В. Станкевиче» (1856), с которым познакомился в том же 1838 году, когда случился пожар на пароходе, Тургенев пишет, что робел перед старшим товарищем «от внутреннего сознания собственной недостойности и лживости».

Со злобой прокомментировав историю о пожаре, Панаева продолжает развивать тему о «лживости» Тургенева, который «в молодости часто импровизировал и слишком увлекался». Но разве увлеченность, фантазия, импровизация – не те качества, которые необходимы творцу? Если бы Тургенев не импровизировал и не увлекался, может быть, и не развился бы в того писателя, каким впоследствии стал. Братья Михаила Бакунина, студенты Московского университета, напротив, восхищались его даром импровизации. «Чудный, живой, одухотворяющий человек! – писали они о Тургеневе. – Как он рассказывает! Будто сам вместе с ним все видишь и переживаешь!» Панаев в «Литературных воспоминаниях» как раз высоко оценивает это качество Тургенева, «увлекавшегося иногда через край своей прихотливой и поэтической фантазией».

И по своим чрезвычайно разветвленным связям с представителями различных слоев русской и европейской жизни того времени, и по взглядам, и по чуткому художническому таланту Тургенев был вообще неизмеримо богаче, сложнее и многограннее, чем он мог представляться и открываться. Богато наделенный от природы даром фантазии, воображения, вымысла, он по молодости лет не умел с ними справиться и позволил им сделаться своими врагами, вместо того чтобы держать их в качестве слуг. В то же время было что-то наивно-детское, ребячески-прелестное в образе человека, так полно ежедневно отдававшегося мечте и выдумке…

Отдельная тема «Воспоминаний» – осуждение Тургенева Белинским. В сороковые годы, которые прошли для Тургенева под знаком дружбы с Белинским, он становится литератором и даже журналистом, тогда как прежде был только поэтом. С 1843 года на страницах «Отечественных записок» появляются его критические статьи и рецензии, в которых он выступает как литературный союзник Белинского. «Это человек необыкновенно умный, да и вообще хороший человек…» – писал Белинский о своем новом знакомом.

У тех, кому доводилось сталкиваться в начале сороковых годов с Тургеневым, нередко оставалось какое-то двойственное, а то и просто негативное впечатление от него. Например, Герцен при первом знакомстве с ним в 1844 году вынес заключение, что при всем своем уме и образованности это «натура чисто внешняя», которой не чуждо желание порисоваться. Более того, он показался Герцену даже фатом и Хлестаковым. Впечатление было настолько странным и резким, что Герцен не преминул поделиться разочарованием с друзьями, попутно укоряя Белинского в неумении разбираться в людях. Это поспешное и ошибочное заключение было скоро отвергнуто самим Герценом, и, как только он узнал Тургенева ближе, между ними надолго установились крепкая мужская дружба.

И.С. Тургенев в 1840-е гг. Художник Э. Лами

Тургенев нередко удивлял окружающих некоторыми странностями. П.В. Анненков, на протяжении ряда десятилетий бывший его другом, находил, что ключ к пониманию поведения юного Тургенева крылся в его стремлении к оригинальности. «Самым позорным состоянием, в которое может попасть смертный, – писал Анненков, – Тургенев считал то состояние, когда человек походит на другого. Он спасался от этой страшной участи, навязывая себе всевозможные качества и особенности, даже пороки, лишь бы они способствовали его отличию от окружающих». Неприятие конформизма, банальности могло перейти писателю от матушки Варвары Петровны. Она признавалась сыну в некой своей странности: «Я не могу, Иван, видеть в доме, где живу, ряд комнат, одна на другую похожих».

Отмечали современники и другие слабости молодого Тургенева – привычку во всеуслышание рассказывать о своих сердечных делах и тягу к аристократическим знакомствам. Вероятно, и от Белинского не укрылись слабые стороны в характере молодого человека, но это не помешало ему искренне полюбить его. Белинский увидел не только богатые творческие задатки и огромный интеллект Тургенева. Он оценил и своеобразие его подхода к жизненным явлениям, и доброту, и умение сочувствовать.

Может быть, Панаева не передергивает, когда приводит слова Белинского, обращенные к Тургеневу: «Когда вы, Тургенев, перестанете быть Хлестаковым? Это возмутительно видеть в умном и образованном человеке!» В письмах Белинского того времени можно встретить упреки в «мальчишестве» и «лени», адресованные Тургеневу. Молодой писатель с первых дней знакомства с Белинским проявлял безграничное уважение к авторитету великого критика и вполне покорился его нравственной силе. «Он даже несколько побаивался его», – замечает Иван Панаев. Любопытно, что и Белинский, и Тургенев кратко определили характер своих встреч одним и тем же выражением – «отводить душу».

Однако Авдотья Яковлевна рисует их отношения как бесконечные выволочки Тургеневу со стороны нравственно безупречного собрата. Якобы Белинский отучал Тургенева, как нерадивого школьника, от вредных привычек, доходя порой до таких грозных инвектив: «Подтяните, ради Христа, свою распущенность, ведь можно сделаться нравственным уродом»[3]3
  В данном случае выговор относился к приглашению Тургеневым неимущего Некрасова пообедать в дорогом ресторане – «пошикарить у Дюссо».


[Закрыть]. Это цитаты из мемуаров Панаевой. А вот строчки из реальных писем Белинского, написанных примерно в то же время: «…Если бы Вы уехали из Питера, я не знал бы, куда и деваться; с Вами я отводил душу – это не гипербола, а чистая правда». «Когда Вы собирались в путь (в январе 1847 г. Тургенев выехал в Берлин), я знал вперед, чего лишаюсь в Вас, но когда Вы уехали, я увидел, что потерял в Вас больше, нежели сколько думал, и что Ваши набеги на мою квартиру за час перед обедом или часа на два после обеда, в ожидании начала театра, были ОДНО, что давало мне жизнь».

Мало того, что Белинский любил своего молодого друга, ценил его ум и познания – он видел в нем человека сходных взглядов, имеющим с ним общие высокие понятия и идеалы. Да, Белинский, страстный, нервный, вечно переходивший из одной крайности в другую, необузданный и не умеющий сдерживаться, бывало, журил Тургенева, но тон этих увещеваний сильно отличается от воссозданного Панаевой. Довольно частые споры с Тургеневым он обыкновенно начинал словами: «Мальчик, берегитесь – я вас в угол поставлю». Было что-то добродушное в этих прибаутках, походивших на детскую ласку. Мягкая и несколько пассивная натура Тургенева, склонная к самоанализу, меланхолии и созерцательности, в соприкосновении с горячей, страстной душой Белинского, способной к беззаветному увлечению, умевшей бескорыстно и сильно любить и ненавидеть, развивалась и обогащалась.

Надо заметить, что Белинский был беспощаден только к слабостям тех, к кому он чувствовал большое сочувствие и большую любовь.

Но на многих страницах «Воспоминаний» Панаевой Тургенев предстает в самом неприглядном виде. Необъяснимому, по ее мнению, увлечению Тургенева французской певицей мемуаристка посвятила много недобрых слов. Она писала: «Такого крикливого влюбленного, как Тургенев, я думаю, трудно было найти другого. Он громогласно всюду и всех оповещал о своей любви к Виардо, а в кружке своих приятелей ни о ком другом не говорил, как о Виардо».

Однако в дальнейшем формы проявления его чувств изменились. Натали Герцен в конце 40-х годов писала: «Все, что связано с ним и Виардо, – под покровом тайны». И это стало нормой: имя своей богини Тургенев всуе не употреблял.

Если такая тенденциозность не убеждает в отвергнутых чувствах Авдотьи, то ее злобствования по поводу внешних и нравственных недостатков избранницы Тургенева должны подтвердить это предположение. Поневоле приходит в голову, что красавица Панаева, вскружившая голову многим не последним современникам, испытывала жгучую зависть к уродливой Виардо. Столько лет спустя, во время работы над «Воспоминаниями», она не забыла и пересказала слухи о скупости певицы, которые как будто бы пронеслись по Петербургу: она скаредна, ей жаль денег даже на похороны хористки; к тому же черты ее лица и «жадность к деньгам» обличают в ней «еврейское происхождение».

Н.А. Герцен. Художник К.-.Я. Рейхель

Сомнительно, что Белинский следил за перипетиями рокового увлечения Тургенева: вести о его безумствах он получал из вторых рук. И надо полагать, это были руки Панаевой, а сведения, которыми она снабжала Белинского, в должной мере целенаправленны. Обеспокоенный критик стремился спасти друга от чар Клеопатры – Полины Виардо – и по-дружески увещевал его. В одном из писем он признавался: «Не знаю почему, но, когда думаю о Вас, юный друг мой, мне все лезут в голову эти стихи: «Страстей неопытная сила // Кипела в сердце молодом…» и пр. Вот Вам и загвоздка; нельзя же без того: на то и дружба…»

Деликатно, нежно, строчками из пушкинских стихов о безусом юноше, принявшем «вызов страсти» у самой Клеопатры, Белинский пытается остановить друга от рокового шага, но в конце смущается и словно просит извинения за вмешательство в сферу очень личную, запретную. А теперь вспомним панаевское: «Подтяните, ради Христа, свою распущенность…» Иная интонация, иной градус отношений, да и сами отношения совсем-совсем другие…

Но увещевания друга пропали втуне.

Сгорая от страсти, Тургенев писал любимой: «Я ничего не видел на свете лучше Вас… Встретить Вас на своем пути было величайшим счастьем моей жизни, моя преданность и благосклонность не имеет границ и умрет только вместе со мною». Всю свою жизнь писатель остался верен этому чувству, многое принеся ему в жертву. Иван Сергеевич любил всей душой, ему нравилось даже просто произносить ее имя.

Отношения Виардо с Тургеневым препарировал писатель Серебряного века Борис Зайцев (1881–1972): «В изяществе, уме, красоте молодого Тургенева было много привлекательного. Конечно, ей это нравилось. Еще нравилась – его любовь к ней. Но она не болела им. Он не имел над ней власти. Она не мучилась по нем, не страдала, не пролила той крови сердца, которую требует любовь».

Пересказывая старые слухи о прижимистости Виардо, Панаева, может быть, не слишком грешила против истины: певица была довольно расчетлива. Дружба с Тургеневым имела и вполне ощутимые материальные выгоды: вопреки воле матери, Иван Сергеевич тратил на семейство Виардо крупные суммы денег.

Писательница сознательно умаляла все достоинства певицы вопреки очевидности: «Не припомню, через сколько лет Виардо опять приехала петь в итальянской опере (через 10 лет, в 1853 году). Но она уже потеряла свежесть своего голоса, а о наружности нечего и говорить: с летами ее лицо сделалось еще некрасивее. Публика принимала ее холодно». Далее писательница пересказывала мнение Тургенева, который, напротив, находил, что Виардо значительно усовершенствовала свое сценическое и вокальное мастерство, а петербургская публика настолько глупа и невежественна в музыке, что не умеет ценить такую замечательную артистку. Вполне вероятно, что сочиненный Панаевой текст совпал с действительностью и что Тургенев и вправду считал, «что Виардо гораздо лучше стала петь и играть, чем прежде». Он был взыскательным ценителем вокального искусства, а певица в это время (ей 32 года, и сцену она покинет через 11 лет) находилась в зените своего певческого и драматического мастерства.

Тургенев в мемуарах Панаевой – фат, завсегдатай дамских салонов, не упускающий случая рассказать друзьям о своих «победах». В этом есть доля правды. В его «Мемориале» под 1842 годом есть лаконичная запись: «Я лев». Молодой Тургенев искал свой путь, искал свою женщину. И Авдотья Панаева ею не стала.

Отношение писательского кружка к Тургеневу охарактеризовал Панаев: «Все, начиная с Белинского, очень полюбили его, убедившись, что у него при его блестящем образовании, замечательном уме и таланте – сердце предоброе и премягкое».

Если спустя многие годы писательница не могла забыть оскорбление и выплескивала на страницы «Воспоминаний» свою обиду и разочарование, можно представить, как она честила Тургенева, когда впечатления были остры и свежи… Доброхоты услужливо доносили до адресата ее суждения, высказанные в гневе или раздражении. Поэтому не удивляет звучащее диссонансом к почти единогласным восхвалениям Панаевой мнение Тургенева. «Это грубое, неумное, злое, капризное, лишенное всякой женственности, но не без дюжего кокетства существо».