Текст книги "Добро пожаловать на тот свет"

«Однако белок кормят, наверняка орехами и прочей вкуснятиной. Надо быстрее добираться до беличьего приюта, а то наступит вечер и придется спать мало того, что голодной, так еще и в чистом поле», – подбросил мыслишку голодный желудок.

Благодаря отчаянным стараниям я достаточно быстро добралась до построек, правда, натолкнулась на следующее препятствие. Несколько одноэтажных и длинных, очень похожих на обычные бараки, домов из белого кирпича были обнесены двухметровым железным ржавым забором. Я не сочла возможным преодолевать забор в юбке, а потому стала искать другой способ попасть на территорию за ним, ведь мужчина, шедший впереди, смог это сделать – он пропал из виду еще полчаса назад. «Вероятно, этот счастливчик уже доел горячий суп и теперь поудобнее усаживается в кресле», – распалял моё воображение желудок в заговоре с уставшими ногами.

Поискав глазами солнце, и снова не обнаружив, уже понимая, что вечера, а уж тем более ночи, сегодня не предвидится – заходить ведь нечему, светло было так же, как и в самом начале пути, я совсем растерялась. Что это за мир, в котором нет обычного солнца?! Небо есть, земля, цветы, все есть, а солнца тю-тю.

Я пошла вдоль забора, ища вход, попутно рассматривая все, что находилось за его прутьями. Семь или восемь домов. Я не могла посчитать более точно, потому что строения утонули в море белых и розовых мальв высотой такой же, как они сами. Лишь кое-где здания показывали малопривлекательные кирпичные бока, словно жалуясь на свою серость. В окошках ничего не видно, и мой интерес быстро пропал, переключив внимание, я занялась разглядыванием детской карусели, стоявшей недалеко от забора. Она была окрашена очень ярко, и краска совсем свежая, похоже, ребятишки еще не успели обновить ее, если, конечно, они тут были – ребятишки. Вдоль забора я обнаружила какой-то чахлый, противно-колючий кустарник, полноправной же хозяйкой выступала крапива, та же бурная и разнопахнущая флора, что имелась в избытке на лугу, здесь не произрастала вовсе. В таких местах обычно упоительно стрекочут кузнечики и плетут липкие сети маленькие паучки. Но здесь жизнь не била ключом. Мне же при виде таких следов жизни почему-то не стало веселее, а, наоборот, сделалось одиноко и тоскливо: нет солнца, вокруг гнетущая тишина, и мужчина, шедший позади меня, все так же бодро шагает на одном месте.

Готовая пустить слезу от жалости к самой себе, я наткнулась на калитку, которая, как только я к ней прикоснулась, огласила тишину отвратительным скрежетом, возвещая, что цель моя достигнута.

Над калиткой была установлена металлическая табличка с не очень ровно выведенными двумя предложениями «Этот свет. Добро пожаловать». Не предав надписи ни малейшего значения, я устремилась к ближайшему зданию. На этот раз повезло более – дверь нашла сразу, хотя никаких тропинок не имелось, да и буйное цветение мальв не способствовало быстрому обнаружению.

Не заперто. Попав в малюсенький коридорчик, я задумалась: что делать с обувью, которой у меня по-прежнему две пары, «туфли-убийцы», помните, автор несла в руках. Хотела переобуться, но тут рядом с входом увидела мокрую тряпку, поэтому не стала, а просто тщательно вытерла ноги. Теперь я вполне могла быть уверена, что неизвестный пока хозяин не будет ругать меня за грязные следы. Из коридорчика вела лесенка на две ступеньки вверх, преодолев которые и свернув направо, я увидела еще одну дверь. Инстинкт подсказал, что худшего, чем со мной случилось, уже не произойдет, поэтому ее я открыла безбоязненно, причем ногой.

Теперь я оказалась в большой прохладной зале с огромным алым ковром посередине, высокими шкафами до потолка вдоль стен и очень красивым, наверное, старинной работы, письменным столом. В кресле рядом с ним сидела женщина в очках в роговой оправе, абсолютно не изящно закинув толстоватую ногу за ногу.

– Ну, наконец-то, устали ждать. Снимай обувь и, давай, проходи сюда, ко мне, времени в обрез, Петр Семенович на очереди, голубчик.

– Э-э-э, – с козлиными нотками издала я вместо приветствия, но все же разулась, поставила туфли и приблизилась к ней.

– Так, так, – она поднялась и прошла к одному из шкафов, открыла его и ловкими движениями выудила папку средней пухлости, а после прошествовала на прежнее место, опустилась в кресло и внимательно посмотрела на меня поверх старомодных очков.

– Да ты садись, вон там (она махнула рукой в направлении одной из стен) стоит пуфик, бери и садись. Щас мы тебя оформим, и пойдешь отдыхать.

– А-а-а, так это больница?! – предположила я. – А то я уже подумала, что все, ну это, ну, конец, а это…нет…

– Это не больница, – грубо оборвала женщина. – Ты же прочитала вывеску над калиткой. Я сама писала, чтобы всем было понятно, куда они попали.

– Э-э, – жалобно блеяла я.

Мне стало очень жутко от такого заявления, однако куда именно попала, я еще не поняла.

– Ну-ну, ничего. Посмотрим лучше, что на тебя прислали.

И она взялась за изучение принесенной папки.

Автор смогла прочитать название сего документа: «Роза… 5сентября 1981 г. – 12 октября 2008 г… считать человеком (меленько так написано)». Хорошо, хоть человеком, и на том спасибо!

– Да, кстати, почему ты вся в навозе, пахнет, прямо скажу, не очень? – отрываясь от чтения и смотря на мою юбку, спросила она.

– Э-э-э, – начала было я, но через секунду напрягла свои бараньи мозги и сказала вполне разборчиво. – Там «бомбы», коровьи, наверное, все поле в них, ну я и вляпалась, а помыться негде, поэтому и руки даже в г…

– Ясно, опять мясокомбинатовских коров прогнали по нашей территории, пора пастухов менять – объяснила она. – Ну, а кроссовки-то, на кой ляд, не свои надела, размерчик, чай, большеват?

– Я думала, это мне. Специально. А то ведь каблук у меня, о-го-го какой высокий, а кругом, сами знаете, не асфальт.

– Она думала, – фыркнула женщина. – Теперь Петр Семенович, который за тобой, идет босиком, мучается. Бедный, только что во сне умер, старенький он, да и трещина у него в заднем проходе. Ну да ладно, а то я совсем отвлеклась, – и она вновь уставилась в папку и зашуршала листами.

Не найдя логической цепочки (с медицинской точки зрения) между трещиной в указанном выше месте и прогулкой босиком в теплый день, я стала рассматривать новую знакомую.

Это была женщина лет сорока, очень плотная и достаточно высокая, с лицом породистой лошади и изумительным металлическим оскалом, вспыхивающим золотым светом. Одета же она была в абсолютно не шедший ей костюм зеленого цвета, и уж никак не сочетавшийся с уютными клетчатыми домашними тапочками. Создавалось ощущение, что она очень торопилась и потому одежду выбрала первую попавшуюся. Короткие желтые волосы торчали в разные стороны, а губная помада кирпичного цвета была не накрашена, а намазана. Хотя, конечно, и я в тщательно унавоженной юбке более смахивала на работницу фермы, а не принцессу.

– Роза, ты не останешься в этом дне. Отправлю-ка тебя на полгодика назад. Ты – медсестра, а там ее как раз не хватает. Серьезных заболеваний у нас, дураку ясно, не бывает – кашель, насморк, иногда депрессия. Думаю, справишься. Характеристика пришла, конечно, так себе, но на работе у тебя более-менее, а это именно то, что меня сейчас волнует.

– Какая характеристика? Откуда вы узнали, что я медсестра. Где я, черт возьми? – громко заорала я, отказываясь верить в услышанное.

– Спокойно! Не кричать! – золотые коронки клацнули, отдавая приказ. – Вот, смотри, – и она начала доставать из папки мои малочисленные похвальные грамоты, троечный аттестат средней школы, троечный диплом медучилища, затем паспорт, медкарту, в изучение которой уткнулась на довольно длительное время.

– Вес четыре килограмма сто грамм, гм, окружность головы… ага, коклюш, к двенадцати годам поставили на учет к пульмонологу, перелом руки, гм, сняли с учета, – изрекала она, хитро поглядывая на меня, – так, так, последние записи, ага, – здесь ее интонация стала победной, – …визит к гинекологу, ну-ка, что у нас там…

– У вас не знаю, а у нас воспаление придатков, ноги промочила! А что, это столь важно? Меня ожидает двадцатилетняя строевая служба? – поинтересовалась я ее и постаралась принять независимый и бесстрашный вид, то есть нахмурила брови и подняла подбородок.

– Ну, на кой ты там больная, тебя ж саму лечить надо… – начала она.

– А ну, стоп! Давайте по порядку! Сегодня меня сбило нечто большое, и, судя по тому, где сейчас нахожусь, сбило насмерть. Я должна быть вся ломанная переломанная, а я стою перед вами, и кажется, что никакая машина на меня сегодня утром не наезжала, и вообще, всё это (я обвела глазами комнату) мне просто снится.

Она спокойно выслушала, поменяла положение в кресле и изрекла:

– Значит, все-таки не поняла. Роза, тебя, действительно, сегодня сбила машина, кстати, «КАМАЗ», если интересно, потом тебя увезли в больницу, там проводили реанимацию, и единожды ты ненадолго приходила в себя, однако сейчас находишься в глубокой коме и сколько в ней пробудешь неизвестно, поэтому ты у нас – на этом свете. ОНИ позаботятся, чтобы тебе было хорошо здесь, а ты поможешь лечить наших подопечных – коренных мертвецов, так сказать. Если через некоторое время очнешься, ОНИ отправят тебя на тот свет, ну, туда, откуда пришла, а если умрешь, или врачи тебя от аппаратов отключат, тогда, как говорится, милости просим. Но об этом пока рано беседовать, к тому же, надо ещё твою характеристику полистать, и вообще, ОНИ сами решат, что с тобой делать.

Закончив объяснение, женщина вытащила из папки несколько моих фотографий и, улыбаясь практически по-матерински, стала внимательно разглядывать.

На одной из них я, примерно двух лет отроду, с заплаканными глазами, сидела на горшке, а рядом стояла кукла выше меня ростом, причем, в таком же платье (почему-то я совсем не помню эту куклу).

– Какая хорошенькая! – прокомментировала она.

Мне, правда, моя зареванная и сопливая физиономия не показалась особо хорошенькой, да и фотография, можно сказать, интимная. В общем, не особо приятно, когда чужой человек копается в личной жизни. Но я чувствовала, что так надо, и ничего не поделаешь, приходилось терпеть.

– Э-э-э (боюсь, это стало входить в привычку). Можно спросить, почему все это вы назвали «этим светом» и еще, куда мне идти? Я голодная, да и помыться бы, а то пахнет не очень, по-моему…

– Ага, и не только по-твоему! Ты что не русская? (я замотала головой, показывая, что очень почти русская) А что с родной речью-то не дружишь? Там (она махнула рукой в сторону окна), откуда вы приходите (странно, но я лично зашла в эту комнату через дверь), вы называете наш свет «тем светом», следовательно…(она заглянула мне в лицо, очевидно, думая, что я сама догадаюсь, но глубоко разочаровалась, увидев мое тупое выражение, и продолжила), здесь это становится «этим светом», а ваш свет, попросту жизнь, – тем светом. Ну, поняла?

– Нет, – буркнула я. – А поесть дадут?

– Да, сейчас придет за тобой Катя и проводит в другое здание, – с этими словами она нажала на столе какую-то кнопку, очень похожую на обычный дверной звонок. – Может, еще увидимся, – и махнула рукой, давая понять, что разговор окончен.

Некоторое время мы сидели молча.

– Извините, можно последний вопрос? – и я, не дожидаясь ответа, задала его. – Как вас зовут?

И тут услышала то, к чему абсолютно не была готова: «Михаилом Викторовичем». Я открыла рот, собираясь заблеять, но в этот самый момент в комнату вошла незнакомая мне (ну естественно) девушка.

ГЛАВА 5. В которой я узнаю истории Кати и Михаила Викторовича и получаю долгожданные обед и отдых

Она относилась к тому типу девушек, про которых так и хочется сказать: «Какая милая!». То есть высокая, чуть полноватая, со здоровым (если это слово тут уместно) румянцем, с ямочками и теплыми, практически черными глазами. Но самое замечательное – это волосы. Наверное, в роду у Кати были евреи. Волнистые, густого шоколадного цвета, длинные, до пояса. Носила она их вольно, не мучая косами и заколками, отчего некоторые пряди, видать, самые непослушные, вырывались из общей копны и шевелились, как жирные и блестящие ужи, отъевшиеся на дармовых лягушках в террариуме. Если бы она нахмурила брови и сжала губы, то художник вполне мог писать с нее казачку. Но если сунуть ей в руки голого рыхлого младенца и заставить задумчиво смотреть вдаль, то уже этот же художник, простирая испачканные краской руки к небу, стенал: «О, мадонна, вы, дитя мое, настоящая мадонна!». Но она пришла одна, орущего мальчугана не было, брови не хмурила, а, наоборот, широко улыбалась мне и этой самой (а может этому самому) женщине, с которой я только что беседовала.

– Катюша, бери помощницу, корми-пои и сегодня ни с кем не знакомь, – дружелюбно скалясь и золотисто мерцая коронками, начала «не то женщина, не то мужчина». – Как там наши, болеют? Захар как?

– Упокой вас, Михаил Викторович, всё хорошо. Болеем, но так, не страшно, не смертельно (в этом месте они дружно рассмеялись). Захар занят, работы много, его-то подопечных всегда больше, сами знаете, да и мы с вами из их числа. Варежка простыла – опять воды холодной напилась. А так ничего, по-прежнему. Вы мне никак помощницу даете? Пусть земля вам будет пухом, теперь веселей будет, – защебетала Катя и нагло, как рассматривают лошадь при покупке, уставилась на меня.

– А что это за вонь? – спросила она, принюхавшись.

– Да, Роза, знакомься, кстати, в навоз угодила, помыться бы ей.

– А-а-а, ну все, повела я ее тогда. До свидания. Звоните, Михаил Викторович, если что. Ах, да, забыла спросить, Роза надолго, или вообще, навсегда?

– Пока рано говорить, лучше сама узнай у Захара или у Матвеича, на месяц, не меньше, это уж точно. Бегите, девчонки, меня другие ждут. Пока, Кать, – закончил Михаил Викторович, оправляя юбку на волосатых коленях.

Катя приблизилась, подмигнула мне, взяла за руку, подвела к туфлям, подождала, пока обуюсь, и, снова взяв за руку, увлекла за собой. А я все это время думала, наверное, потому что у меня искаженное чувство юмора, что хорошо, очень даже хорошо, что я – Роза, а не Катя. И что, если бы мне сейчас этот двуполый дядька-тетка сказал: «Пока, Роз», то вышел бы безобидный и слепой, как дождевой червяк, «покароз», а вот будь я Катей, то каждый день все знакомые настоятельно убеждали меня: «Пока, Кать». Однако, боясь, что милая девушка Катя не поймет и обидится, автор не стала делиться с ней подобными домыслами.

Меж тем мы вышли на улицу и направились к соседнему зданию. На горизонте виднелись силуэты десятка, а то и более человек.

– Авария крупная или пожар, – прокомментировала Катя, увидев немой вопрос в моих глазах. – Так бывает, когда умирают все сразу, в одну минуту, когда автобус с моста упал или детдом какой сгорел. Остальные по одному ходят, как этот (она кивнула на топающего почти на одном месте Петра Семеновича, я бы не удивилась, если бы его фамилия была, ну скажем, Черепахов) убогий дедуля.

– Его к нам привел инсульт или инфаркт, или рачок какой, поняла? – пояснила она, продолжая держать меня за руку, как маленькую девочку.

– Этот твой (я позволила себе сразу перейти на «ты», Катя была явно младше меня) дедуля имеет трещину в заднем проходе, не знаю, правда, каких размеров, мне это дядька-тетка сказал, ну этот, Михаил, как его… – я забыла отчество.

– Викторович. Дядька-тетка? Ха-ха-ха!!! Нет, он точно дядька. Слушай, а от трещины в заднем проходе вроде не умирают. Но, понимаешь, я не врач, тебе видней.

У меня накопилось много вопросов.

– Меня определили тебе помогать, я думала, что ты врач, а говоришь, что нет…

– Я – медик, в каком-то смысле, ветфельдшер, – был дан первый ответ.

– Здесь все мертвые…

– Э, не все, – прервала она, – ты, например, еще не умерла, ты в коме, может, назад вернешься…

Наступила моя очередь прервать ее:

–Да, я не о том. Я о том, что мертвецов чего лечить, они же мертвые, да и чем им болеть?

Она стала убирать выбившуюся из общей массы волос прядь, лезшую ей в рот с настойчивостью ребенка, выманивающего шоколадку, за ухо, но, видимо, не удовлетворившись этим, стала убирать за уши все свои замечательные космы, словно готовя рот к ответам, а уши к вопросам.

– Да, не болеют они ни чем, так баловство, внимания не хватает, вот и хотят, чтобы давление им померили или, хм, сердце послушали. А как это сделать? У нас, у мертвых, сердце не стучит, и пульса нет. Вот и играюсь с ними. А ты новенькая, тебе обрадуются. Здесь ведь все строго, в какой день умер, в том и останешься, в другой день не попасть, это только немногим разрешено, тем, кто очень старался, заслужил, так сказать. Ну, чтобы тебе понятней было, я попроще постараюсь объяснить, хорошо? – спросила она, сворачивая при этом в сторону и меняя маршрут нашего движения.

Катя потащила меня к зарослям мальв у забора, уверенно провела сквозь розово-зеленую гущу к одинокой лавочке, удачно спрятанной от ненужных взоров, и только здесь выпустила мою руку, уже вспотевшую, из своей пухленькой ладошки. Мы синхронно сели.

– Смотри, – продолжила она, – на конкретном примере объяснять буду. Тебя что, машина сбила?

Я утвердительно кивнула.

– Ну вот, представь себе, что она тебя наглухо сбила (я поежилась), и ты умерла сегодня. Ты проделываешь этот путь точно также и попадаешь все к тому же Михаилу Викторовичу, он оставляет тебя в том же дне вместе с другими почившими в этот же день, и ты коротаешь вечность, допустим, в компании этого треснувшего старикана – Петра Семеновича, или как его там. Передвижения в днях, а тем более в годах исключены, окружать тебя будут люди, умершие в нашей стране, но и то не во всей, а в ближайшем регионе… – после каждой фразы она наклонялась чуть вперед, поворачивала голову и заглядывала мне в глаза, как будто рассматривая степень понимания. Видно, выражение моего лица было не сильно идиотским, поэтому Катя ничего не повторяла по нескольку раз.

– А ты ходишь в разные времена к разным людям?

– Почти. Я хожу к Михаилу Викторовичу, если вызывает, могу выйти на улицу, где мне и встречаются «чужие». Но постоянно живу в пятнадцатом апреля. Нас там сейчас 823 человека, было больше, но двое уже на том свете, то есть заново родились. Они хорошие, а мне это никогда не грозит, да я и не хочу. Здесь совсем неплохо: никаких денег, накормлены, одеты, живем как в раю.

– Ага, значит, рай есть! – вырвалось у меня.

– Бред все это – рай, ад! И все религии с разными богами тоже бред. Я, видишь ли, почти верила и крещеная, а получается зря. Бога-то нет! Правда, здесь это мало кого интересует. Зато есть Главные. Они одни на все времена и для всех людей. И не только людей. Сюда попадают коровы, лошади, птицы, рыбы, просто они в другом месте. Что-нибудь понятно? – спросила она.

– Не все, конечно. Ты говоришь «хорошие». Если есть хорошие, значит, есть и плохие. А если ты нехорошая, я ведь правильно поняла (она кивнула), значит, ты плохая, да? Почему?

– Плохие-хорошие, немного не так. Это мы так думаем. Опять же, как в религии. Все по-другому. Дома, ну там, где ты сейчас будешь находиться, все делиться на две стороны: на левую и правую. По левой живут те, кто под опекой Матвеича, а по правой те, кто под опекой Захара. Я живу по правой стороне, но получила право общаться со всеми: и с «левыми», и с «правыми». Остальные «правые» заперты в одиночестве, они других людей, кроме Главных и меня, а теперь и тебя еще, не видят…

Как медик я негодовала: люди в одиночестве, без воздуха! Такого отношения я не могла одобрить и сказала об этом Кате. Она хмыкнула:

–Тебе надо самой это увидеть, так не поймешь. Погоди, скоро все станет ясно.

Однако этих объяснений показалось недостаточно, я снова завалила ее вопросами.

– Как определить «левый» человек или «правый»? Есть конкретный закон, или это Главные сами решают?

– Роза, подожди. Надо подумать, как лучше объяснить, ты нервничаешь, а у нас никто не нервничает, мы – мертвые, и мне непривычно. Подожди, посиди пока.

Я не возражала – посидеть, так посидеть. Правда, желудок вставил «я против», но ему не привыкать тосковать в одиночестве, пришлось согласиться. Я стала глазеть вокруг. С трех сторон были мальвы, все, как одна, розовые и высокие, а с четвертой просматривалась узкая тропинка, по которой мы пришли сюда, но на повороте видимость обрывалась. Имелся кусок сочно-голубого неба без облаков и солнца. Присутствие последнего вовсе необязательно для моих веснушек, но без него получалось, допустим, следующее: слушаешь хорошую музыку, но нет в ней должной живости, и завершающие аккорды отсутствуют. Не хватало тепла от солнечного лучика, слепящего глаза и заставляющего чихнуть, не хватало облаков, пусть даже бесформенных, из очертаний которых нельзя придумать в своем воображении кораблик или сердитого старика. Не доставало мохнатых шмелей, всяких больно кусающих бзык, и, наверное, если копнуть поглубже, не было и прозрачных червяков, но ковырять землю каблуком я не стала. Стояла такая тишина, познать которую могут лишь на сто процентов глухие люди. До одури захотелось привычных звуков: жужжания, шума ветра, запутавшегося в листве или воркования грязных голубей, плевать на их внешний вид. Я глянула на Катю, в тот момент было просто необходимо почувствовать присутствие кого-то живого (правда, Катя, по её же словам, считалась безнадежно мертвой). Она почувствовала мой взгляд, повернула голову, чуть улыбнулась и начала:

– Когда мы попадаем сюда, с того света присылают папку, ты ее видела (я кивнула, ага, «считать человеком»). В ней про умершего все-все: кто, откуда, чем занимался, кого любил, о чём мечтал, поступки, даже мысли. Эту папку смотрят Главные вдвоем, всегда вдвоем и очень тщательно, и решают к кому из них ты прибыл. Если хороший человек, ну, по религиозному не сильно грешил, то к Матвеичу – влево, стало быть. Ну, а если человек в сущности неплохой, но грешен (по интонации я четко поняла – это она о себе), то к Захару.

– А грехи, как в Библии или как в Коране, такие же? – спросила я непонятно зачем. По правде, я и не знаю их – этих смертных грехов, разве что «не убий» и еще «не чревоугодничай».

– Нет, не совсем, – пожала плечами она.

И вдруг очень оживилась и быстро, горячо заговорила:

– Я была обычной студенткой. Выпивала, курила иногда, мужчины, то, се, ну и у других ведь так же, что с того (я помнила, что здесь не нервничают, но она тогда была просто на грани)?! Встречалась с одним женатым, не любили друг друга, а так, от нечего делать, жена застукала, орала, с кулаками лезла… Через две недели хулиганы меня по голове битой огрели – сразу в морг. Но Захар не за мужика того к себе забрал, а за то, что у соседки каждые полгода котят топила. Кошка у нее гулящая была, черт подери, шалава!.. Знаешь, как тяжело приходится, но Главные сжалились и разрешили вот другим помогать, лечить, как могу, правда, – эти слова Катя договаривала спокойно, почти радостно.

– С теми, кто живет справа, происходит что-то ужасное, Захар вас мучает? – не выдержала я.

– Нет, никто нас не истязает. Захар даже исполняет наши заветные желания, правда, в искаженной форме, – начала было она, но замолчала.

Возникшая пауза дала мне возможность поразмыслить надо всем сказанным Катей. Я отродясь не умела жалеть женатых мужчин, их разъяренных жен, и исцарапанных ими любовниц. Тогда я сильно, честно признаюсь, пыталась посочувствовать Кате, как одной из участниц вечного любовного трио, но не выходило. Мне становилось жаль ее, когда я представляла, как ее, идущую, возможно, из гостей теплым апрельским вечером, одетую нарядно, вдруг настигает жестокий удар, и как из ярко накрашенного рта ее бежит темная струйка крови. Представляла, как ее уже голую рассматривал патологоанатом и резал четкими движениями, а может, и не резал – причина смерти и так понятна. Но, должно быть, я ненормальная и мне более всего стало жаль не ее, а маленьких слепых котят, только облизанных кошкой, которых Катя уверенно брала наманикюренными пальцами и осторожно, без брызг, опускала в ведро с ледяной водой, а в это время дико орала та самая «шалава-кошка», запертая в туалете и обманутая уже в который раз. Мне хотелось спросить Катю, обучали этому специально в веттехникуме, или же она переняла это от мамы, а, может, от бабушки, которая постоянно что-то вязала, и с клубком которой любила играть толстая серая кошка – домашняя любимица. Но я не решилась. Меж тем она снова заговорила.

– У меня была мечта. Вполне обычная. Жить богато. Чтобы вилла своя, чтобы слуга завтрак приносил (здесь она хмыкнула), чтобы платьев полные шкафы, и чтобы море близко, чтобы из окон видно. Теперь у меня все это есть! Море, наверное, Красное – под окнами, двухэтажный дом, сотни платьев (я не сомневалась в ее словах, то, что на ней было тогда надето, стоило около пяти-шести лет моего труда в больнице). Казалось, мечта сбылась, но!.. Я встаю завтракать, сажусь за стол, снимаю крышку с кастрюльки, а там полуразложившийся котенок, смываю воду в унитазе, появляется другой, пушистенький, набираю воду в джакузи, а их там, глядь, уже с десяток плавает. И так везде: вода и мертвые котята. Понимаешь, заварку хочу из чайника налить, она не льется, а я уже знаю почему, потому что там тоже дохлый котенок. Ты понимаешь?! Сначала визжала, так страшно было. Привыкла. Выкину его, как пакетик использованной заварки и все. Когда выходить разрешили, стала у «левых» в гостях есть, Матвеич жалеет, угощает чем-нибудь, и то ладно.

– Это жестоко, – я чувствовала, что Катя хочет услышать от меня именно это, – и что, ты всегда будешь так жить (здесь я осеклась, живых здесь не было), неужели ничего нельзя изменить?

– Нет, ничего. С правой стороны на левую не попасть, это правило вечно. Я никогда не начну жить заново, и от мертвых котят меня тоже не избавят. Но я привыкла, а что еще остается? А? – и так как я молчала, она продолжила. – Самое страшное здесь это одиночество и отсутствие надежды хоть на что-либо. Знаешь, это действительно страшно, когда не на что надеяться, когда не в силах что-то изменить, но еще ужаснее, что ты с этим смиряешься, причем, безропотно смиряешься (здесь я мысленно добавила: «Как котенок, идущий ко дну»).

И так невесело, а тут еще тема для разговора располагала и вовсе к желанию завыть волком, и я, как человек хотя бы частично живой, решила сменить ее на более, как виделось, веселую.

– Растолкуй, Катюша, почему женщина носит мужское имя, расскажи о Михаиле Викторовиче, – попросила я.

– Все наоборот, это мужчина «носит» женское тело, а так как Михаилу Викторовичу одежду дают только женскую, то он носит ее. Последнее время он даже губы красить начал, сидеть стал нога за ногу, а раньше – на раскорячку, я этого не видела, Захар говорил. Он сюда давно попал, лет пять назад. Он из тех, кого ты назовешь «хорошие», больших грехов за ним не числилось, но Михаил Викторович всегда женщин недолюбливал и при каждом удобном случае вставлял: «Хорошо, что я не баба!». Понятное дело, женат не был. Служил бухгалтером, причем честным бухгалтером, ты же понимаешь разницу между честным бухгалтером и нечестным (я не знала, но, на всякий случай, кивнула)? Он и умер-то на рабочем месте, готовил какой-то отчет, разволновался, итог – инфаркт. А случилось это вечером, специально задержался, данные перепроверял, утром сослуживцы пришли, а Викторович уже кончился.

– Ну, а почему здесь он женщина? – торопила я.

– Когда он сюда попал, Наши совещались, что с ним делать. Вроде человек хороший, мухи не обидел, не воровал, не сплетничал, но вот отношение к женщинам просто отвратительное. Решили: быть ему подопечным Матвеича, но все же наказать. И внешность ему досталась не чья попало, а соседки, которую он особенно не жаловал. Наш Викторович человек трудолюбивый, просто так сидеть не привык, поэтому и выпросил у Главных работу. А так как ему бумажки не привыкать ворошить, вот его и посадили в «Приемный покой» (слово «покой» здесь значило что-то другое, нежели в больнице, это улавливалось в том торжественно-похоронном тоне, с каким моя новая знакомая его произносила). Знаешь, он мировой мужик, может, ты с ним еще увидишься.

– Может, и увижусь, – согласилась я без особых эмоций, тогда мне было плевать на эту сомнительную радость.

Однако Катя с явной завистью в голосе все же сказала, при каких обстоятельствах я снова буду иметь честь лицезреть лошадиный профиль Михаила Викторовича.

– Увидишь его, когда Главные решат, где тебе быть: на том или на этом свете. Если очнешься от комы, то проделаешь этот путь заново, но, естественно, в обратном направлении.

Я ответила, что вряд ли с такими травмами выживу, чем, кстати, вызвала почти ничем не прикрытую радость в ее глазах (я не осуждала, как можно осудить, если уже знала, что у Кати никогда не будет заветного обратного пути). И сама призадумалась, нужен ли мне этот путь назад, ведь наверняка я теперь калека. Однако мой мыслительный процесс заработал в единственном возможном направлении. Я почувствовала такой приступ голода, какой могут испытывать только молодые и здоровые парни после многочасовых физических упражнений, о чем немедленно и сообщила Кате. Мы встали, она опять взяла меня за руку, и пошли по дорожке к ближайшему зданию. Путь, к счастью, оказался коротким, мы достигли цели через несколько минут. Катя открыла скрипучую тяжелую дверь (я подумала, что здесь все двери скрипят, видно у Главных не доходили руки, чтобы смазать петли, зато у Главных убойное чувство юмора – надо же, из мужика сделать бабу…), ввела меня в хорошо освещенный и невероятно длинный коридор, в котором стояла небольшая группа людей, я разглядела среди них только одного мужчину. Он был высоким, а точнее, очень высоким, около метра девяносто, не менее (глазомер у меня – дай бог каждому!), темноволосым и смуглым. Незнакомец повернул в нашу сторону голову, слегка улыбнулся и кивнул мне. Да-да, не Кате, а именно мне. Я сделала то, что обычно делаю, когда видный, молодой (а он был молод, 30-35 лет) мужчина улыбается и приветствует меня. Я улыбнулась во все свои тридцать зуба (два зуба мудрости мне удалили лет десять назад) и помахала рукой. Катя дернула меня за рукав и зашипела:

– Вообще-то это Захар!

– Да? А он очень даже ничего. Так, куда дальше идти? Разуваться надо?

– Нет, – сказала она, – нам сюда.

Провела меня с десяток метров и указала на дверь (я, конечно же, сразу обратила внимание, что дверь находится по левой стороне). А еще я заметила, что все двери по левой стороне коридора деревянные и разноцветные, а те, что по правой – тяжелые, массивные и угольно-черные, словно неокрашенное днище чугунной ванны.