Текст книги "Рыцарь нашего времени"

Гнусавый стоял возле Ольги, первый качок готовился ко второму раунду, а второй рассматривал Бабкина чуть удивленно, словно не ожидал, что ему окажут сопротивление. Сергей не ошибся – он и впрямь был удивлен тем, с какой легкостью мужик ушел от первого удара. «Тренированный, сволочь, здоровый и быстрый. Очень быстрый».

– Не трогайте его, у него пистолет! – выкрикнула Ольга каким-то не своим, визгливым голосом.

Пистолета у Сергея, конечно же, не было, но он получил выигрыш на долю секунды – старший из бойцов смерил его оценивающим взглядом, и Бабкин тут же молниеносно прыгнул на него, повалил, приложил кулаком и отскочил, пока на него не успел навалиться второй. Он уже разложил для себя ситуацию и стал совершенно спокоен – ясно, что серьезную угрозу представляет только тот, кому он только что, судя по стонам и ругательствам, сломал нос. Исход драки был вопросом времени, но тут гнусавый, видимо, догадался, что затея потерпела поражение, и, проворно отскочив от Ольги, бросился бежать. За ним исчезли в сгустившейся темноте и двое его приятелей. Сергей прикинул, не стоит ли их догнать, но понял, что не сможет.

– Оль, с тобой все в порядке?

Он наклонился над женой, которая беспомощно опустилась на корточки возле стены и тихо всхлипывала.

– Что ты плачешь? Эта сволочь тебе что-то сделала?

– Нет. – Она всхлипнула последний раз, вытерла слезы. – Я за тебя испугалась!

– Ничего, все в порядке. Пойдем домой.

Ольга не могла успокоиться до полуночи, цеплялась за него, просила прощения за то, что потащила его на улицу, переживала, не сломаны ли у Сергея ребра. Бабкин терпеливо успокаивал ее, но мысленно был далеко и от жены, и от нелепой короткой драки. Ему нужно было хорошенько все обдумать, а жена со своими переживаниями мешала, хотя он изо всех сил старался не дать ей этого понять.

* * *

– Ты дождался четвертой неприятности? – спросил Макар, когда Бабкин сделал паузу в рассказе.

– Нет, не стал. Я, знаешь ли, не мазохист.

– Значит, все происходившее с тобой ты отнес к последствиям своего решения развестись с женой, – задумчиво подытожил Илюшин. – Потому что это совпадало с тем, что напророчила тебе попрошайка возле магазина. Я правильно рассуждаю?

– Почти. Вот только я, Макар, реалист. И всю жизнь им был. Поэтому можешь сам догадаться, что я сделал потом.

Сергей Бабкин и впрямь был реалистом до мозга костей. С его точки зрения ситуация выглядела следующим образом: незнакомая женщина предупредила, что его ждут неприятности, если он вздумает изменить что-то в своей жизни. Поскольку решения развестись с Ольгой Бабкин не менял, и это была самая крупная ожидаемая перемена, то логично было бы объяснить последующие гадости сбывающимся пророчеством. Другой человек на его месте внял бы предостережениям судьбы, так решительно демонстрирующей нежелательность выбранного им пути.

Бабкин тоже им внял. Только немного не так, как хотелось судьбе или кому-то, кто действовал от ее имени.

«Бабу Любу» он и впрямь нашел в соседнем дворе, предварительно поговорив с участковым и описав ее. Он ожидал, что она окажется бывшей актрисой, но Люба-Голуба, по паспорту – Любовь Игнатьевна Голишко, не имела отношения к сцене: до того, как ее уволили, она работала поваром при крупной столовой.

Сергею не потребовалось много времени на то, чтобы убедить ее рассказать правду, – удостоверение оперативника и звонок участковому, подтвердившему недоверчивой Голубе слова Бабкина, сделали свое дело.

– Вот дура-то я, – суховато сказала Любовь Игнатьевна, положив трубку и вытирая руки о засаленный цветастый халат. – И впрямь поверила твоей супружнице.

– Что она сказала?

– Сказала, что ты вроде как не из самых бедных людей. Собрался, сказала, уйти к любовнице, а ее с грудным дитем бросить одну. Припугнуть тебя хотела, чтобы ты раскаялся, а не то ей одной с ребенком-то тяжело бы пришлось.

– Ну да. Одну бросить. В бочке, на волю волн, – кивнул Бабкин, который ожидал чего-то в таком духе.

– Что дальше со мной делать будешь? – Неудавшаяся гадалка присела на табуретку и исподлобья посмотрела на оперативника.

– Да ничего не буду делать, – пожал плечами Сергей и, не удержавшись, добавил: – А ты артистка!

Обрадованная Люба приосанилась, запрокинула голову.

– Да-а-ай погадаю тебе, – предложила она, сдерживая усмешку. Голос ее изменился: стал нахальным, зазывным. – Честно тебе говорю, красавец – все хорошо будет у тебя в жизни, счастье будет, деньги будут!

Люба-Голуба обмахнулась воображаемым веером и подмигнула Бабкину хитрым глазом.

* * *

– Она призналась, что Ольга ей заплатила, – мрачно закончил Сергей, перекатывая между пальцами резиновый шарик и сжимая его в такт своим словам. – Тех троих идиотов, которые напали на нас вечером, тоже нашла Голишко – один из них оказался ее двоюродным племянником. Я потом с ними поговорил. – Он недобро усмехнулся. – Мальчики, правда, никак не могли взять в толк, чем же я так недоволен: пострадал-то один из них, а не я. Оказывается, Оля их заверила, что серьезной драки не будет, потому что она почти сразу крикнет условную фразу о пистолете, и они убегут – сделают вид, что поверили и испугались. В общем-то, так оно и вышло, только я успел одному из них нос сломать, а они меня саданули под ребра. Про гардину, думаю, мне не нужно тебе объяснять – ослабить шурупы было проще простого. Что еще…

– Мне очень интересно, как был проделан фокус с собаками, – признался Илюшин. – Или это был элемент случайности, который удачно вписался в остальной план?

– Нет, Макар, не был.

– Хм. Дай подумать… Супруга подложила тебе в карман приборчик, который вызывает агрессию у животных?

Бабкин рассмеялся, покачал головой.

– Все куда проще. Если я скажу, что стаю прикармливала все та же Голишко, этого будет достаточно? Кстати, вожак, как я позже убедился, умнейший пес, хорошо понимающий команды.

– А, вот в чем дело! Она подала команду, когда ты вышел из подъезда?

– Совершенно верно.

– Откуда? Неужели ползла по-пластунски за песочницей?

– Пряталась в детском домике. Взрослый человек в нем легко помещается, если сядет на скамеечку, а через окошко она могла меня видеть и подать команду псу, когда я отвернулся.

– Понятно…

Илюшин побарабанил пальцами по столу, бросил короткий взгляд на хмурого Сергея, вспоминавшего события восьмилетней давности.

– И в результате ты с ней развелся.

– В результате я с ней развелся, – как эхо, откликнулся тот.

Бабкин вспомнил: когда он вернулся домой, открыв дверь своим ключом, Ольга ничего не услышала и не отреагировала, когда муж вошел в комнату. Она стояла возле окна, грызла светлую прядь, покачивалась с ноги на ногу – привычка, приобретенная ею в спортзале, – и на короткое время Сергей почувствовал угрызения совести от того, что собирался сказать и сделать. У него мелькнула догадка, что, возможно, он ошибается, Оля и в самом деле его любит, только за годы брака любовь ушла глубоко внутрь. А теперь, перед угрозой развода, проявилась снова, и жена не нашла другого способа, чтобы удержать его, кроме выдумки с гадалкой.

– Оля, – тихо позвал он, и жена резко обернулась.

Он отметил, что за пять лет их брака из анемичной девушки с неинтересными, но миловидными чертами лица она превратилась в женщину. Но не в такую, в которую превращаются иные анемичные девушки, приобретая заманчивую округлость форм и тот особый взгляд, который привлекает мужчин. Ольга стала похожей на закаленную даму, прошедшую сквозь тяготы семейной жизни и сформировавшую мнение обо всех мужчинах на свете, с ежесекундной готовностью к защите, а то и к нападению. Брови она не выщипывала тонко, как раньше, а оставляла широкими, и они придавали грубоватость ее лицу. Уголки губ чуть опустились, и больше не читалось на ее лице постоянной готовности улыбнуться чужой шутке, даже не самой смешной.

«Это со мной она стала плохая, а брал-то ее хорошую», – вспомнилось Бабкину. Сергей не собирался оправдываться: он искренне считал себя виноватым в том, что случилось с их браком и с Ольгиной жизнью. И в том, что не положил конец этому раньше.

– Я разговаривал с Любой Голишко, – сказал он.

В зеленых глазах Ольги что-то мелькнуло и тут же исчезло. Выражение лица осталось непроницаемым.

– Это… глупо это было, честно говоря, – добавил Сергей, с сожалением глядя на нее. – Зачем ты все это придумала? Я никогда бы не купился на такое, ей-богу. Я же все-таки, как-никак, оперативник.

Он ждал, что жена начнет оправдываться, может быть, расплачется, попросит прощения… Вместо этого Ольга удивила его в очередной раз:

– Ты сам не замечаешь, как тупеешь на своей работе, – искривив губы, бросила она. – Я, может быть, недооценила твой профессионализм, но вовсе не твой ум.

Она подошла вплотную, обдав Сергея запахом духов, и он подумал, что никогда не любил парфюм, которым она изредка пользовалась.

– Надеюсь, ты не вздумаешь выгнать меня из квартиры прямо сейчас? – осведомилась она, глядя на него снизу вверх.

Озадаченный отсутствием ожидаемой им реакции, Бабкин молчал.

– Очень глупым с моей стороны было полагаться на порядочность мента, – добавила Ольга. – Не переживай, завтра я уеду. Я подумала, что ничего не может быть хуже, чем эта нищенская жизнь с тобой.

– Наверное, именно поэтому ты так старалась не выпустить меня из упряжи, – съязвил Бабкин, не сдержавшись.

Ольга помолчала, надменно вскинув голову и глядя на него со смешанным выражением презрения и насмешки. Несколько секунд назад она осознала, что муж не простит ее и все ее попытки удержать его оказались тщетными. Крепко вколоченные понятия о том, что «правильных женщин мужья не бросают», вступили в противоречие с остатками гордости, и гордость одержала верх. В ней загорелось желание напоследок как можно сильнее уязвить мужа, чтобы он испытал такую же боль, какую испытывала она сама.

– Дурак ты, Бабкин, – сказала наконец Ольга. – Мне тебя было жалко. Через восемь лет ты будешь спившимся, потасканным мужичком, с которым ни одна уважающая себя женщина не захочет лечь в постель. Или так и останешься горой мышц без намека на интеллект. Тебе придется перебиваться девочками на одну ночь. Ты так и будешь ездить на развалюхе, которую сам станешь ремонтировать, потому что денег на автомастерскую у тебя, конечно же, не найдется, и ходить в застиранных джинсах и старых трусах, потому что рядом с тобой не окажется женщины, которая поможет тебе прилично выглядеть.

– Я понял, – кивнул Сергей, придя в себя. – Короче говоря, я сдохну под забором, и ты придешь плюнуть на мою могилу.

Ольга дернула плечом, раздвинула губы в улыбке.

– Не льсти себе. Я не приду.

На следующий день она уехала к своей матери.

* * *

– М-да… – протянул Макар, впечатленный историей первого брака Сергея, – кто бы мог подумать, что женщина станет прикладывать столько усилий для того, чтобы удержать мужа, который ей давно не нужен. Помнишь фильм «Тот самый Мюнхгаузен»?

Он выразительно процитировал:

«– О чем это она? – Барона кроет. – И что говорит? – Ясно что: подлец, говорит, псих ненормальный, врун несчастный… – И чего хочет? – Ясно чего: чтоб не бросал».

Сергей не улыбнулся. Он прекрасно знал, какой вывод сделал Илюшин из его рассказа, потому что не сделать его было нельзя.

– Почерк, – нехотя проговорил он.

– Что – почерк?

– Не притворяйся, ты понял. Идея похожа и в первом, и во втором случае. «Подсказки судьбы», только для меня было сработано куда более топорно. Но люди меняются.

– Меняются… Умнеют, набираются опыта, выходят на новый виток развития в своей спирали – практически по Гегелю, – ты ведь это хочешь сказать? И, естественно, подобный ход мысли приводит нас к твоей бывшей супруге.

Мрачному Сергею не было нужды кивать в подтверждение слов Макара.

– Но, видишь ли, мой подозрительный друг, для нас с тобой – да-да, и для тебя тоже – это не имеет никакого значения. Поскольку нам не нужно, к счастью, расследовать гибель господина Силотского – я надеюсь, это успешно сделают и без нас. Полагаю, ты не испытываешь столь нежной, тщательно скрываемой привязанности к бывшей супруге, чтобы тебя сильно занимала ее судьба?

Бабкин выразительно посмотрел на него, и Макар кивнул.

– Так я и думал. В таком случае советую тебе выкинуть эту историю из головы. А заодно и ту, прежнюю.

* * *

Ольга вернулась домой, сидела, неторопливо перебирая мелкие предметы на столе, ощупывая их, как слепая, а перед глазами стояло то, что с казенным, но в то же время заинтересованным видом предъявили ей в морге для опознания. Кусок. Это был фрагмент тела, довольно большой, и лежал он почему-то не на простыне, как она себе представляла, а в пластиковом контейнере – в похожих контейнерах она хранила фрукты и мясо, когда нужно было его разморозить, и оно перемещалось из морозилки на верхнюю полку холодильника. Лежало, подтаивало, постепенно утопая в розово-красноватой лужице, размягчалось… Она закрыла глаза и представила, как тот кусок тела с хорошо знакомым ей шрамом – она столько раз его видела… тоже положат в морозилку, а затем – оттаивать.

От этой мысли дурнота подкатила к горлу с такой силой, что Ольга бросилась к унитазу, но не добежала, и ее стошнило на шершавую красную итальянскую плитку. Плитку клал сам Дима, выбрав для этого свободную неделю и объяснив ей, что таким образом отдыхает, потому что ему нравится работать руками. В глубине души Ольга считала, что неделя проживания с развороченным полом в кухне – слишком большая плата за удовлетворение творческого зуда супруга, но вслух только хвалила своего рыцаря. Она многому научилась в первом браке.

Тогда, после развода, она впала в депрессию, ощущая себя буквально выкинутой за борт жизни, несмотря на всю осознаваемую ею пошлость этого сравнения. Но ей и впрямь виделся белый пароход, на котором уплыл бывший муж, оставив ее то ли в шлюпке, то ли на плоту, то ли вовсе на одном спасательном круге. Срочно нужно было куда-то плыть, но вокруг не оказалось ориентиров: мать считала ее неудачницей – такой же, как и она сама, и хотя дочери своего мнения не озвучивала, Ольга чувствовала ее настрой. Перед подругами ей не хотелось появляться в таком жалком виде: потерявшей мужа, пусть и не очень выгодного, дешево одетой, староватой. Увлечений и хобби у Ольги не имелось, театры и книги она не жаловала, и потому единственное, что ей оставалось, это еще активнее заняться спортом, чтобы убить все свободное время. Она стала приходить в зал не три, а пять раз в неделю, а по выходным плавала в бассейне до посинения, чтобы, вернувшись домой, тут же заснуть от усталости.

Через три месяца такой жизни Ольга почувствовала, что мужчины снова бросают на нее заинтересованные взгляды, как когда-то, лет десять назад. Это придало ей уверенности в себе. За время, прошедшее после развода, она похудела, а фигура, благодаря регулярным занятиям, подтянулась. Ольга и сама чувствовала, что выглядит аппетитно. Правда, постоянно не хватало денег, но когда один из тренеров, видя ее настойчивость, предложил ей попробовать себя в тренерской работе, она поняла, что и эта проблема вскоре решится.

С Димой она познакомилась в зале, когда один из постоянных клиентов привел его на разовую тренировку. Оля сразу выделила его: рыжий, веселый, а сложен почти как ее бывший муж. Ей с юности нравились большие мужчины – не толстые, а крепкие, с буграми мышц, перекатывавшихся под кожей, с широким разворотом плеч и мощной шеей. Бывший муж недотягивал до заданной ею планки, он тренировался не затем, чтобы появились кубики на животе или рельефно выделились грудные мышцы. А этот, рыжий, хотел держать свое большое тело в узде, лепить из него то, что хочется. Ольге это нравилось.

Подумав о теле, она снова вспомнила кусок, но на этот раз смогла удержать тошноту. Рассеянно включила телевизор, но неудачно наткнулась на новости и минуту расширенными глазами смотрела на обгоревшие куски мотоцикла, прежде чем догадалась нажать на кнопку. Телевизор стих, и в доме повисла тишина, нарушаемая только равномерным капаньем воды из незакрытого до конца крана.

– Не могу больше, – ровным голосом сказала Ольга.

Она пошла в другую комнату, ища глазами телефонную трубку, а когда отыскала ее, долго не могла вспомнить номер, хотя набирала его часто. Пришлось залезть в память телефона. Дождавшись, когда на другом конце ответят, она сказала тем же ровным безжизненным голосом:

– Денис? Это Оля. Мне нужна твоя помощь.

Глава 5

Денис Иванович Крапивин завязывал галстук виндзорским узлом, глядя на себя в зеркало. Дорогой английский галстук не хотел завязываться, и Крапивин с отвращением к самому себе встряхнул кисти рук, чтобы прогнать дрожь. «На руках его была не кровь… Просто след земляники». Цитата, произнесенная про себя, немного успокоила его. Он давно научился мысленно произносить фразы, иной раз самые дурацкие, которые действовали на него лучше любого успокоительного. Впрочем, успокоительного он не принимал.

Этой странноватой привычки Денис Крапивин стеснялся, как и большинства своих привычек, как и самого себя. Но никто никогда не догадался бы об этом, глядя на явно преуспевающего дорогостоящего клерка со скучноватым бледным лицом, одетого в безупречный темно-синий костюм в такую же безупречную полоску, с безукоризненно подобранным в тон рубашке галстуком, завязанным, конечно же, выверенным виндзорским узлом.

– Я опаздываю на работу, – вслух произнес Крапивин, и собственный голос пропал, не добравшись даже до второго яруса его прекрасной двухуровневой квартиры.

Эта огромная квартира Денису была не нужна, но осознал он это лишь после того, как купил ее. Обставлял ее дизайнер, и его работа, несомненно, понравилась бы Крапивину, если бы он увидел такой результат у кого-нибудь другого. Тогда бы он, конечно, искренне восхитился и подумал, что тоже хочет что-либо подобное. «Благородство и стиль» – под этим лозунгом дизайнер заботливо обставил квартиру, отдавая в декоре предпочтение оттенкам серого и холодного зеленого, разбавляя чрезмерную строгость всплесками яркого желтого и оранжевого. «Гармоничненько вышло», – говорил каждый раз Сенька Швейцман, оказываясь у Крапивина в гостях.

Однако «гармоничненькое» ежедневно подавляло Дениса Ивановича. Он ощущал себя так, будто живет в декорациях, выстроенных для кого-то другого. Объяснить, что именно ему не нравится, Денис не мог, да и гнал от себя это ощущение, но постепенно выделил для себя только одну комнату и проводил почти все время в ней. Комната эта находилась на первом уровне, рядом с гостиной, и по замыслу дизайнера предназначалась для гостей. Возможно, именно поэтому она была оформлена более небрежно, чем остальные комнаты, и в ней не чувствовалось «благородства и стиля» в той степени, в которой они присутствовали на остальном пространстве квартиры. Обычная комната, обставленная просто и без излишеств.

– Опаздываю, – повторил Крапивин бессмысленно.

Он мог опаздывать сколько угодно – начальство знало о том, что у него трагически погиб друг (начальство говорило «товарищ»), и с пониманием относилось к тому, что Денис Иванович ближайшие несколько дней будет скорбеть по погибшему. Потом, конечно же, скорбь должна была если не утихнуть, то перейти в такую фазу, когда скорбящий уже не опаздывает на работу, следит за своим костюмом и завязывает галстук так, чтобы его можно было в любую секунду сфотографировать для солидной рекламы. Но пока эта фаза не наступила, Крапивину можно было не торопиться на работу.

Денис знал, что ничего страшного не случилось бы и в том случае, если бы он отпросился. Но самое неприятное заключалось в том, что ему нечего было делать дома и некуда было пойти. В офисе хоть можно изобразить видимость деятельности, а постаравшись, и найти для себя вопрос, в решение которого можно окунуться с головой, не думая ни о Ланселоте, ни о Сеньке, ни об Оле. Вообще ни о чем не думая, ничего не чувствуя.

– Здравомысл, – сказал с отвращением Крапивин. – Пресноводное.

Он вспомнил, как задела его в седьмом классе кличка, которую он услышал случайно, и как старательно он изображал равнодушие, когда кто-то окликнул его, не стесняясь. Прозвище моментально прижилось, и сейчас, столько лет спустя, Денис не испытывал ничего, кроме глухого удовлетворения, называя себя так.

Он знал, что всегда был скучен, но до определенного времени полагал, что у него есть достоинства, искупающие этот недостаток. Не зря же, в конце концов, они дружили втроем – он, Швейцарец и Ланселот. Ни бойкий Сенька Швейцман, ни артистичный Димка никогда не приняли бы его в свою компанию, если бы он не был им чем-то интересен. Но со временем он с присущим ему здравомыслием, во многом объяснявшим его прозвище, убедился, что нет в нем таких достоинств. Нет! Блестящие способности к учебе – есть. Неисчерпаемое занудство, ошибочно принимаемое некоторыми за профессиональную дотошность, – тоже. Ненужный багаж знаний, которые он никогда не применял, – имеется: вот он, перевязанный бечевкой, валяется в дальнем углу. Очень много устаревших моральных устоев – пожалуйста.

А больше ничего интересного в Денисе Крапивине не было.

Телефонный звонок выдернул его из медитативного состояния, в которое он погрузился в попытках завязать узел.

– Денис, нам нужно встретиться, – без предисловий выпалил Сенька.

– Хорошо, – без эмоций согласился Крапивин. – Дело подождет до похорон или хочешь раньше увидеться?

– Я…

Крапивин зримо увидел, как толстый маленький Швейцман готовится вывалить на него груду обгоняющих друг друга слов, но запинается, услышав о похоронах, и нервно поправляет подтяжки – предмет насмешек окружающих еще со школы. Господи, кто в восьмом классе носит подтяжки?! Это не деталь гардероба, поддерживающая штаны, вовсе нет! Это несмываемое презрение одноклассников, насмешки девочек и высокомерное недоумение учителей – при самом лучшем раскладе. Однако Сенька плевал на значение подтяжек для общества – их привез ему дядя из Швейцарии, где служил при дипломатическом корпусе, и они сразу стали для Швейцмана воплощением магической «забугорной» жизни, о которой он раньше только читал. Свидание с подтяжками – его собственными! – превратило смутные мечты в реальность, которая была далека, но достижима.

Что руководило дядюшкой Швейцмана, когда он выбрал для племянника-подростка темно-зеленые подтяжки с золотыми львами, – неизвестно, но его странный подарок оказался самым подходящим для Сеньки. Наслушавшись дядиных рассказов, рассмотрев привезенные фотографии, Сенька заболел Швейцарией. Никакие Парижи и Лас-Вегасы не могли стать для него привлекательнее этой страны. Подтяжки, которые Сенька прицепил к брюкам, стали символом другой жизни и одновременно – швейцмановского стремления достичь этой жизни во что бы то ни стало.

Он таскал их в школу с удивительным упорством – особенно смешным оттого, что Сенькина мать прекрасно шила, и школьные брюки подгоняла на своего пузатого сына так, что они сидели на нем как влитые. На насмешки Швейцман реагировал пожатием плеч. Очень быстро все узнали, в чем причина любви Сеньки к подтяжкам, и издевки постепенно сошли на нет: оказывается, у толстячка Швейцмана была цель в жизни, и какая! Остались только безобидные подначки, да уважительно-насмешливое прозвище «Швейцарец», прилипшее к Сеньке на долгие годы.

– Что ты молчишь? – спросил Крапивин, осознав, что все это время Сенька только пыхтит в трубку.

– Ланселота вспомнил… – выдавил Швейцман. – Денис, что ж такое…

– Давай встретимся, – устало сказал Крапивин. – Встретимся и поговорим. Ко мне приедешь?

– Нет, давай в кафе.

Они быстро выбрали кафе, и Крапивин, повесив трубку, начал развязывать ненужный галстук. На секунду бросив взгляд в зеркало, он увидел за своей спиной крылатую тень, мелькнувшую и скрывшуюся в столовой. Выпуклая рама зеркала ощерилась гнилой ухмылкой, отражающаяся в нем стена раздвинулась, образовав непристойную щель с багрово-мясной плотью, и тут же сдвинулась снова. Только картина с причалом и лодками покачнулась и так и осталась висеть, накренившись вправо.

Денис приложил пальцы к вискам, сосчитал про себя до десяти и вышел из квартиры.

* * *

Утром пошел снег. Над городом растянулось серое грязное покрывало с редкими голубыми дырами, из него повалилось такое же серое, грязное, крупитчатое и тут же покрыло мокрой манкой сухие тротуары и дороги. Апрель, словно беря реванш за удивительно ясные и теплые предыдущие дни, вспомнил о том, что он – всего лишь середина весны, месяц капризный, и немедленно задул пронизывающим ветром, в котором не было ничего теплого и радостного, а была только противная зимняя промозглость.

К вечеру снегопад усилился. Газеты и радио сообщали, что на дорогах пробки и заторы; машины и пешеходы скользили по асфальту, потому что растаявшую манку прихватил легкий морозец, и город заледенел.

Сергей Бабкин сидел дома и мысленно ругал себя за то, что позволил Маше настоять на своем и поехать на метро. После завтрака она отправилась на свою киностудию, чтобы посмотреть в действии одну из новых кукол – медвежонка, а потом должна была встретить Костю после школы и вернуться. Последний раз жена позвонила Сергею из студии два часа назад, радостно сообщила, что записаны три передачи и она уже едет домой, и… пропала. Телефон ее не отвечал, и хотя особого предмета для беспокойства в этом не было – Маша часто забывала зарядить сотовый, – Бабкин почувствовал тревогу. Он взглянул в окно, за которым по-прежнему сыпал снег, и выругался.

Он подумал о том, чтобы встретить Машу и мальчика возле школы, но, взглянув на часы, отказался от этой мысли: уроки уже закончились, и они попросту могут разминуться. Он поставил на кухне чайник, сделал себе бутерброд с ветчиной, хотя был не голоден – просто, чтобы убить время до возвращения Маши с Костей. Но с каждой минутой ожидания ему становилось все больше не по себе, и в конце концов, выключив возмущенно булькающий чайник и сунув приготовленную ветчину обратно в холодильник, Бабкин решил прогуляться возле подъезда. «Около дома точно не разминемся».

Выполнить свое намерение он не успел – в дверь позвонили, но как-то странно, робко. Костя всегда трезвонил отчаянно, словно созывал всех встречать себя, любимого; Маша стандартно нажимала «два коротких – один длинный», а этот звонок прозвенел и замолчал. За дверью на лестничной площадке что-то пронзительно выкрикнули, и Сергей метнулся в прихожую, поняв, что не зря тревожился.

Он распахнул дверь и увидел их, прижавшихся друг к другу. На белом Машином лице глаза были как две впадины, скулы заострились, губы побледнели, сравнялись по цвету со щеками.

– Что?! – шепотом спросил Бабкин, торопливо ощупывая сначала ее, потом Костю прямо на лестничной клетке и с невыразимым облегчением убеждаясь, что оба совершенно целы. – Что случилось? Что?!

– Домой… – дернулась Маша. – Домой, закрой дверь!

Он быстро затащил их в квартиру, обшарив взглядом лестничную клетку, но в подъезде было тихо.

– Маша, что такое?

Костя вдруг заплакал – сначала тихо, а потом громко, подвывая и заикаясь. Он ревел перепуганно, как маленький ребенок, а не одиннадцатилетний мальчишка, и Сергей не мог этого выдержать.

– Что. Случилось? – раздельно спросил он, стоя над Машей, успокаивающей сына. – Скажи, наконец!

Маша подняла на него глаза и негромко ответила:

– На нас напали. Внизу, в подъезде. Прижали меня к стене, у одного в руках был нож.

Сергей почувствовал, как виски стиснуло обручем.

– Сколько их было? – Горло у него перехватило спазмом, и ему пришлось повторить, прежде чем она поняла.

– Трое. Все в масках.

– Что им было нужно? Маша, не молчи! Они ударили тебя? Издевались? Что-то взяли?

Костя всхлипывал, уткнувшись маме в живот. Маша закусила бескровную губу, помолчала…

– Они хотят, чтобы ты не лез в расследование смерти Силотского, – тихо сказала она.

Несколько секунду Бабкин стоял неподвижно, переваривая ее слова. Затем сел рядом с ними на пол, сгреб их в охапку, прижал к себе и гладил Костю по вихрастой макушке до тех пор, пока мальчик не перестал всхлипывать. И только тогда вспомнил о Макаре.

* * *

Илюшин поужинал в одном из тихих ресторанчиков в переулках возле Китай-города, надеясь переждать снегопад, а затем прогуляться. Однако надежды его не оправдались, и, выйдя из ресторана, он сразу пошел к метро, накинув капюшон. Прохожие торопились нырнуть в переход, толкая друг друга и ежеминутно поскальзываясь на ледяной корке. Макар лавировал между ними, обгонял, пристраивался в хвост к быстро движущимся и широкоплечим, получая от движения в толпе некоторое удовольствие. В вагоне он встал возле двери и полуприкрыл глаза, рассматривая пассажиров и развлекая себя придумыванием историй, которые могли бы случиться с каждым из них полчаса спустя, по дороге домой.

Выйдя из метро, Макар обнаружил, что совершенно стемнело и снег летит даже не наискось, а перпендикулярно, словно задавшись целью причинить наибольший вред пешеходам. Резко похолодало, и ему пришлось замотать шарф вокруг шеи так, что незакрытыми остались одни глаза. Часто моргая от слепящего снега, Илюшин торопливо срезал путь и вскоре вышел к новостройке, мимо которой вела дорога к его дому.

Новостройка была незаконченной. Три высоких корпуса выросли в глубине района за несколько месяцев, и жители успели привыкнуть к постоянной размазне на дороге, которую регулярно вымешивали «КамАЗы». Дойдя до угла первой высотки, Макар, прищурившись, разглядел, что дорога перекрыта, и даже разобрал привычную фразу об извинениях за доставленные неудобства.

Нарисованная на бумажном плакате стрелка недвусмысленно указывала, куда застройщики рекомендуют идти неудачливому пешеходу. Проход между первым и вторым корпусами был узким и неосвещенным, но выбора у Макара не было. Перспектива возвращаться к метро и обходить квартал с другой стороны его не прельщала, и он, фыркнув под нос что-то недоброжелательное в адрес строителей, шагнул в темную щель между зданиями.

По обеим сторонам высились бетонные ограждения, изрисованные граффити. Под ногами у Макара хрустели обломки кирпичей, пару раз он чуть не споткнулся о доски, и мысленно выругал тех, кто догадался пустить пешеходов в обход ремонтируемого участка по столь неудачному маршруту.

Слово «пешеходов» почему-то кольнуло Илюшина. Он прошел еще пять шагов, пытаясь сообразить, что же в нем не так, и вдруг понял.

Кроме него, между строящимися домами не было пешеходов – лишь несколько рабочих в комбинезонах, стоявших к нему вполоборота – так, что он не видел их лиц.

Илюшин молниеносно подобрался, пытаясь понять, когда именно они на него нападут. Он не был силен от природы, но обладал ловкостью и быстротой реакции, хотя до Сергея ему было далеко. Приготовившись драться, Макар пропустил тот момент, когда обманчивая опора под его ногами ушла вниз, и не успел отреагировать на случившееся правильно.