Текст книги "Рыцарь нашего времени"

Глава 2

Сергей быстро двигался по кухне Макара – кухня была маленькой, но светлой и очень уютной, – а Илюшин сидел на диванчике, поджав длинные ноги и сочувственно наблюдая за другом. Горло он обвязал серо-зеленым шарфом, травяной оттенок которого гармонировал с цветом его глаз; Бабкин бросил взгляд на шарф, края которого вольготно разлеглись по спинке дивана, но промолчал. Он достал из шкафа турку, открыл коробку с кофе, щелкнул по кнопке чайника, включил горелку.

– Не суетись ты, – успокаивающе сказал Илюшин, хотя Бабкин и не думал суетиться: движения его были быстрыми и точными.

Сергей плавно распахнул дверцу шкафа, наугад вытащил два пакетика, оказавшиеся именно теми, которые и были нужны, отсыпал по щепотке из каждого и сунул пакетики обратно.

– Сколько раз тебе говорил, – буркнул он, не оборачиваясь. – Специи так не хранят.

– Я специи вообще не храню, – напомнил Илюшин. – Это ты их хранишь в моей – заметь, моей! – кухне, потому что варишь с ними кофе. Зачем тебе мускатный орех? Если хочешь успокоиться, лучше выпей валерьянки.

– У тебя нет валерьянки. – Сергей налил в турку воды, поставил на огонь. – Водка – и та закончилась.

– Зато у меня есть хороший кофе!

– Который я тебе привез, прошу не забывать.

– Хорошо, хорошо, мой дотошный друг. Именно ты привез мне этот прекрасный кофе, который сейчас почему-то варишь на себя одного, хотя и я бы не отказался почаевничать. Кстати, как правильно выразиться, если собираешься пить кофе? Покофейничать?

– Покофействовать. Нет уж, кофе – детям и больным.

– Угу. Со временным помрачением рассудка. Серега, я никогда не был женат, и поэтому не могу оценить всю степень твоей озабоченности. Скажи мне, неужели встреча с бывшей супругой так подействовала на тебя, что ты стал похож на человека, укушенного гремучей змеей и вливающего в себя галлоны спирта, то есть кофе, чтобы избавиться от яда? Ты когда-то наступил ей на хвост и теперь боишься мести? С момента твоего возвращения прошло двадцать минут, а ты ни словом не обмолвился о деле. С порога вывалил на меня новость о встрече с любовью твоей юности и умчался на кухню врачевать душевные раны…

Бабкин, ссутулившись над конфоркой, выключил газ, перелил кофе из турки в чашку, и по квартире поплыл крепкий пряный аромат, в котором разборчивый нос угадал бы и душистый перец, и мускатный орех, и не любимую Макаром гвоздику.

– Нет никаких душевных ран. – Сергей отпил чуть-чуть кофе и прикрыл глаза, успокаиваясь. – Просто я выбит из колеи этой встречей. Но ты прав, давай сначала о деле.

– Ты заметил что-нибудь возле дома или в квартире?

– Нет. Совершенно ничего.

– Уверен? – Илюшин наклонился вперед, чуть нахмурившись.

– Уверен, Макар, уверен. Рыцарю Ланселоту нужно обратиться к психологу, как мы с тобой ему и советовали. Не знаю, что он хотел найти с нашей помощью, но я не увидел ничего особенного. Район как район, высотный дом, совсем мало людей. Детский сад недостроенный, собака… Макар, что я тебе рассказываю?! Можно выйти на любой станции где-нибудь подальше от центра, и ты увидишь то же самое.

Илюшин потянулся, казалось, с облегчением, но в глазах у него осталась озабоченность. Поначалу Сергей объяснил эту озабоченность беспокойством за него, Бабкина, но, подумав, признал, что такое объяснение никуда не годится. Макар мог сочувствовать напарнику, окунувшемуся на время в неприятные воспоминания, мог подсмеиваться над ним, но он ни на секунду не озаботился бы этим.

– Что не так? – спросил Бабкин, допивая кофе. – Что тебя смущает? Моя бывшая жена?

Тот отрицательно покачал головой, побарабанил тонкими пальцами по столу.

– Сам не знаю, – признался он наконец. – Понимаешь, самым простым и верным кажется списать выдумки нашего рыжего бизнесмена именно на его неуемную фантазию и забыть о его визите. Занести Ланселота в разряд сумасшедших. Но что-то мне мешает это сделать…

– Мысли о гонораре? – поддел его Бабкин.

– И это тоже, – невозмутимо кивнул Макар. – Правда, я не представляю, как мы будем отчитываться о выполнении задания… Поймаем хитрого барабашку и покажем клиенту? Или дух его бабушки из стеклянной банки, куда мы ее заточим, провозгласит о желании пообщаться с рыжебородым внучком?

– Давай откажемся, – попросил Бабкин, с дрожью вспомнив бывшую супругу с желтым полотенцем на голове – почему-то больше всего его удручало именно это несчастное полотенце. – Сам видишь, мужик не совсем в себе. Точнее, совсем не в себе. Кстати, когда он вез меня на своем «Судзуки», я видел какие-то шаманские связки на руле. Голову даю на отсечение, что он повесил пару артефактов вроде тех, которые описывает Панов. Где только, интересно, Ланселот их достал?

– Ну что ж… Тогда предлагаю потустороннее оставить господину Силотскому, – согласился Илюшин. – Пусть сам ловит барабашек и духов бабушек, защищается артефактами от «жамэ вю» и ищет двери в другие миры. Мы ему ничем помочь не можем.

– Дмитрий Арсеньевич, мы ничем не можем вам помочь, – деликатно, но непреклонно повторил по телефону Макар десятью минутами спустя. – Нет, не потому, что не верим вам, а потому, что мой помощник не нашел ничего, на чем мы могли бы строить свое расследование. Думаю, вы сами понимаете: в таком положении браться за дело было бы непорядочно с нашей стороны.

«Молодец Макар, – думал Бабкин, вслушиваясь в разговор. – „Мой помощник не нашел ничего, что подтверждало бы ваши слова“ – вот что он имеет в виду. А говорит совсем другое, чтобы не оскорбить тонких чувств клиента».

Он вспомнил, каким мягким, кошачьим голосом начал разговаривать Силотский, когда Ольга открыла ему дверь. «Интересно, она держит его в ежовых рукавицах? Рыжий не похож на человека, которого женщина сможет придавить каблуком». Перед глазами его встало лицо бывшей жены – ровное, ухоженное, которое он назвал бы красивым, не будь оно таким заурядным. Выражение ее лица было насмешливо-пренебрежительным, и Бабкину стало неприятно.

Тогда он представил Машу. Представил целиком, охватив ее мысленным взглядом всю сразу – тонкую, слегка загорелую, с вьющимися рыжевато-золотыми волосами, играющими на солнце медовыми оттенками. И как она поднимает на него серые глаза, а под глазами у нее от постоянного сидения перед компьютером проступает бледная синева, которая очень огорчает саму Машу и отчего-то трогает Бабкина. Ресницы у нее росли, как она говорила, «бестолковые», рыжеватые, длинные, но редкие, прямые, как палочки, и у Маши была привычка легко дотрагиваться до них пальцем, словно пересчитывая в опасении потерять нужную ресничку.

Когда она задумывалась, лицо ее неуловимо менялось и вдруг проявлялось в нем что-то, отчего оно становилось похожим на лики с полотен старых мастеров. Сергея почти пугало это превращение молодой и вполне современной женщины в незнакомку, которая смотрела куда-то, чуть улыбаясь не губами даже, а одними глазами, и чудилось, что место ей не в двухкомнатной квартирке в спальном районе Москвы, а на качелях среди цветущего сада с розами, раскидистыми дубами, буйными зарослями одичавшей смородины, во времени таком далеком и незнакомом, что даже представить страшно. Несмотря на эти странные ощущения, Бабкин замирал, боясь спугнуть и свое, и ее состояние, пытаясь угадать, о чем Маша думает, и в такие секунды она казалась ему чужой и очень уязвимой.

Он представил, как она улыбается, как щурит серые глаза, посмеивается над ним – время от времени спохватываясь, что может обидеть его, и тогда взглядывает чуть растерянно и виновато. Иногда Сергей не мог удержаться и секунд десять сохранял на своем лице серьезное выражение, словно и впрямь обиделся. Но дольше не выдерживал, ухмылка расползалась от краешков губ по всей физиономии, и Машка тут же улыбалась облегченно и радостно, ныряла пушистой золотистой головой ему под мышку, бодалась – была у нее привычка к детской возне, которая поначалу удивляла Бабкина, а потом стала нравиться.

«А ведь мог бы остаться… Испугаться гадалки или просто пожалеть Ольгу, и так бы и жил с ней, и Машку бы не встретил…»

Он раздраженно дернул головой. Глупость это все. Как должно было случиться, так и случилось.

Уверенность Бабкина держалась не на фатализме, а, скорее, на страхе перед тем несбывшимся будущим, которое сегодня взглянуло на него зелеными глазами из-под желтого тюрбана. Лицо бывшей жены снова возникло перед мысленным взглядом Сергея, и он вдруг понял, что в нем изменилось.

– Нос! – изумленно сказал он вслух. – Она изменила нос!

Илюшин уже закончил разговор и с одного слова понял, что имеет в виду напарник.

– Пластику сделала? – осведомился он.

– Точно! У нее нос был такой, знаешь, круглый, маленький… и ноздри круглые, аккуратненькие. А стал прямой, точеный, как у актрисы.

– У всех актрис носы разные, – глубокомысленно заметил Макар. – Во всяком случае, поначалу, – добавил он, вспомнив одну из известных артисток, к пятидесяти годам изменившую прекрасный нос с горбинкой на нечто универсальное, прямое, шаблонное.

– Черт с ней, с Ольгой и с ее носом. – Бабкин с облегчением потянулся, запрокинул голову на спинку дивана. – И с ее Ланселотом тоже.

– Э-э-э… – протянул Илюшин, и Сергей тут же насторожился: «экать» было не в привычках Макара.

Он оторвал затылок от дивана и вопросительно посмотрел на друга.

– Разве ты не слышал наш разговор? – осторожно спросил Макар, постукивая ложечкой о пустую чашку из-под кофе и избегая глядеть на Сергея.

– Слышал… но не до конца. Вспомнил про Ольгин нос и задумался. А что?

– Силотский поменял нам задачу.

– Что значит «поменял»?

– Когда он понял, что мы отказываемся браться за его дело, то попросил забыть о «жамэ вю», которое его мучает, и заняться более земным вопросом. Мне кажется, что в данном случае потусторонние силы не замешаны.

– Каким вопросом? – нахмурился Бабкин, приподнимаясь с диванчика.

– Поисками его пропавшего заместителя.

Бабкин выругался и рухнул обратно на диванчик, в котором что-то тихо и печально хрустнуло.

– Я не мог ему отказать, – пожал плечами Илюшин. «И, если честно, не очень-то хотел», – добавил он про себя.

Сергей его понимал. В отличие от многих других частных сыщиков, основной специализацией которых был сбор компромата на неверных жен и мужей, они с Илюшиным этим не занимались. Раскрытие убийств тоже не входило в их компетенцию – оба были уверены, что при возможностях оперативной группы любой следователь раскроет убийство по горячим следам в десять раз быстрее, чем это сделают они сами. «Если дополнить эти возможности грамотной работой», – неизменно добавлял Бабкин, объясняя жене, что гораздо проще сверять полученные отпечатки с базой данных, имея эту самую базу, а не прося каждый раз о помощи кого-то из бывших коллег. Но никакая оперативная группа не могла потратить столько времени на поиск пропавшего человека, сколько могли позволить себе они с Макаром. Здесь преимущество было на их стороне, и, как говорил Илюшин, глупо было бы этим не воспользоваться.

– Значит, Силотский решил-таки найти своего пропавшего заместителя, – обреченно проговорил Бабкин, сам не понимая, отчего так не хочет браться за это дело. – Тогда нам нужна дополнительная информация.

– Он сюда уже едет. Любопытно, поставила ли господина Силотского твоя бывшая, а его нынешняя жена в известность о ваших прежних отношениях.

– Понятия не имею, – угрюмо буркнул Бабкин, огромной лапой сгребая чашку и разглядывая застывающие кристаллики сахара на дне. – Сейчас мы это выясним во избежание недоразумений. Кстати, – спохватился он, обратив наконец внимание на шерстяной шарф, которым Илюшин обмотал шею. – Что ты на себя нацепил? Вытащил с антресолей, отобрав у моли?

– У меня нет антресолей. За моль не ручаюсь. А шарф мне подарила Заря Ростиславовна.

– Ах Заря Ростиславовна! Я мог бы и сам догадаться… – Сергей беззлобно рассмеялся.

Заря Ростиславовна, соседка Макара, въехала в соседнюю с ним квартиру около полугода назад. В первый же вечер после своего переезда она позвонила к нему в дверь и, строго глядя на открывшего ей Илюшина, отрекомендовалась:

– Лепицкая. По мужу – Мейельмахер.

Точно так же она представлялась всегда и всем, как узнали потом Макар с Бабкиным. «Лепицкая. По мужу – Мейельмахер» – и обязательный короткий наклон головы, на которой росли нежно-сиреневые просвечивающие волосы, которые Лепицкая-Мейельмахер слегка подвивала и оставляла в художественном беспорядке, не утруждая себя расчесыванием сиреневых локонов.

Она сразу же предупредила Макара, взяв военно-приказной тон, что не потерпит непорядка рядом со своей квартирой и пьянок после одиннадцати – тоже. Что на лестничной клетке плевать нельзя, курить тоже, хлопать дверями квартиры – не рекомендуется. «И тогда, голубчик, – закончила она, сурово глядя на Илюшина, – возможно, мы с вами подружимся». Обещание дружбы из уст старухи звучало едва ли не более угрожающе, чем все остальное.

Макар заверил ее, что не курит, плевать не будет, а дверь у него бесшумная. Лепицкая погрозила ему пальцем и скрылась.

Вскоре выяснилось, что раньше она жила в Екатеринбурге, однако, похоронив мужа, решила перебраться в Москву, где у нее осталась одна-единственная подруга. Большая квартира, доставшаяся ей по наследству, была продана, и Заря Ростиславовна осела на старости лет в столице.

Характер у нее оказался добрейший. Суровость, проявленная ею при первом знакомстве, на этом же знакомстве и закончилась, и Лепицкая стала обычной, чуть суетливой, немножко не в меру болтливой старухой, всегда готовой помочь. Столкнувшись на лестничной клетке с покашливающим соседом, она тут же заявила, что знает, чем облегчить его страдания, и вручила Илюшину собственноручно связанный шарф. «Его, мой дорогой мальчик, носил еще Мейельмахер!» – провозгласила она, убеждая Макара в удивительном лечебном действии шарфа.

– Если Мейельмахер, тогда не могу отказаться, – сдался Илюшин, покорно принял шарф, рассыпался в благодарностях, уверенный, что снимет шерстяную змею, как только войдет в квартиру. Однако шарф оказался мягким и грел горло, к тому же по странной причуде Макар, не отличавшийся сентиментальностью, подумал, что старая соседка не пожалела для него вещи, которая означала для нее куда больше, чем просто шарф. Он посмотрел на себя в зеркало и представил лицо Бабкина, когда тот увидит его с серо-зеленой тряпкой на шее, хмыкнул, но шарф не снял.

* * *

Проработав в банке полгода, Сергей Бабкин не то чтобы озверел, но был близок к этому. Ему не нравилась работа, не нравились люди, окружавшие его, и даже радость жены после того, как он получил первую зарплату, оказалась недостаточной компенсацией. Сергей чувствовал себя бездельником, получающим зарплату непонятно за что. Работа службы безопасности в банке была поставлена из рук вон плохо, но когда Сергей попробовал что-то изменить, его начальник, сам бывший опер – низкорослый мужик с жирными, как у бабы, ляжками, – попросил его умерить пыл и не лезть не в свою вотчину.

По утрам Сергей со страдальческой гримасой надевал костюм, долго возился с галстуком и про себя проклинал дресс-код банка, обязывавший каждого сотрудника выглядеть «прилично». В понимании Сергея приличными были чистые джинсы, которые он не ленился гладить после очередной стирки, майка или демократичная рубашка, короткая свободная куртка, не стеснявшая движений, но скрывавшая кобуру под мышкой. Теперь от любимой одежды пришлось отказаться, и даже в гости к своей маме Ольга просила его приходить в костюме – это подчеркивало, насколько ее муж изменился в лучшую сторону. «Повзрослел».

С новой деятельностью Бабкина немного примиряло то, что Ольга преображалась на глазах. Прежнее устойчивое недовольство уступило место приподнятому настроению, и в свободное от работы время, которого у нее было полно, Ольга декорировала квартиру, сама что-то на ходу выдумывая, готовила из таких продуктов, на которые раньше они только смотрели, увлеклась спортом и регулярно ходила в тренажерный зал по соседству. Теперь ее семья становилась правильной – с мужем-добытчиком и женой, работающей не для заработка, а для общения с коллегами. И хотя Марина Викторовна по-прежнему выражала недовольство медленными карьерными успехами зятя, приводя в пример массу знакомых, которые к его возрасту успели добиться куда большего, Олю это мало трогало. Она чувствовала, что ведет супруга верной дорогой.

Как-то раз Сергей, выйдя из банка и направляясь в ближайшее кафе пообедать, услышал, что его окликают. Обернувшись, он увидел Мишу Кроткого – бывшего коллегу.

Миша Кроткий внешне соответствовал своей фамилии – среднего роста, полноватый и какой-то мягкотелый, всегда с красным лицом, так что казалось, будто он то ли долго бежал и запыхался, то ли обгорел на солнце. Его небольшие голубые глазки прятались за очками, и, снимая их, чтобы протереть, Миша тут же начинал моргать с беспомощным видом. Он редко смеялся в голос, но часто улыбался, и улыбка его была под стать ему самому – чуть нелепая, добрая, слегка извиняющаяся. Миша производил впечатление нескладного, но хорошего человека, который самому себе перед сном может пожаловаться «Меня девушки не любят», но вслух этого никогда не скажет.

Однако профессионалом Миша был превосходным. Он обладал способностью располагать к себе людей – отчасти потому, что внешность его была совершенно безобидна и от него не ждали подвоха. Человека, над которым можно посмеяться, бояться не стоит – вот Мишу и не боялись ни беспризорники, многих из которых в своем районе он хорошо знал, ни вокзальные бомжи. С ним они охотно разговаривали, рассказывали о том, что происходит в районе, и легко становились Мишиными осведомителями, а он их берег, как и полагается хорошему оперативнику.

Сергей уважал Кроткого за профессионализм и за то, что Миша удивительно мало изменился под влиянием своей работы. Бабкин видел, как приходившие в отдел молодые оперативники спустя полгода начинали рассуждать о жизни словно умудренные опытом люди, столкнувшиеся с самыми неприглядными ее сторонами, и ему это не нравилось. Ложная умудренность неизбежно влекла за собой цинизм, цинизм – полное равнодушие к людям, с которыми им приходилось иметь дело, и мало кто из оперативников был умен настолько, чтобы это равнодушие скрывать.

– Привет! – обрадованно сказал Миша. – Сто лет тебя не видел!

– Полгода, – уточнил Бабкин, пожимая красную клешневидную лапу Кроткого. – В спортзал заходил бы почаще, там бы и встречались.

– Где ж я время найду в зал ходить? – с притворным возмущением спросил Миша.

– И силы? – в тон ему заметил Бабкин. – И еще футболку чистую и тренировочный костюм?

Миша рассмеялся.

– Время есть? Хочешь, пойдем перекусим.

Сидя в забегаловке неподалеку от банка, Миша сообщал последние новости. Он почувствовал, что Сергею не хочется ни подробно рассказывать о новой работе, ни тем более хвастаться ею, и тактично увел разговор на проблемы, которые были хорошо знакомы Бабкину.

– В ОБЭП человек нужен, – сказал он, цепляя вилкой макаронину. Макаронина лениво сползла и улеглась на груду остальных, щедро политых кетчупом.

– Кто ушел?

– Все ушли. Ну, не все, но трое уволились. И начальника отдела поставили нового вместо Саранчука.

Сергей хотел спросить, что случилось с Саранчуком, но вместо этого поинтересовался:

– А кто новый? Я его знаю?

– Может, и знаешь. Перелесков – известен тебе такой?

Бабкин кивнул. Он знал Олега Перелескова, и отчего-то обрадовался, узнав, что именно тот стал новым начальником отдела по борьбе с экономическими преступлениями, сокращенно именовавшегося ОБЭП.

– Олег, кстати, недавно тебя вспоминал, – продолжал Миша, жуя макароны. – Хороший он мужик, только очень уж неторопливый.

– На том и стоит, – задумчиво сказал Сергей.

– Ну да, ну да… Кстати, не хочешь к нашим заглянуть? Заодно и Перелескова поздравишь. Он сегодня повышение обмывать будет.

– Где?

– У нас, где же еще.

Бабкин покивал, зная точно, что заходить он, конечно же, не будет, хотя повидаться с Олегом было бы здорово. Они посидели с Мишей еще минут пятнадцать и распрощались.

Но когда рабочий день закончился, Сергей, вместо того, чтобы поехать домой, незаметно для самого себя свернул на улицу, которая и привела его к серому четырехэтажному зданию, в двух крылах которого расположились прокуратура и районный отдел милиции.

Однако нового начальника отдела он нашел вовсе не празднующим повышение, а одиноко сидящим в кабинете и грустно рассматривающим кипу бумаг на столе.

– Не понял, – сказал Бабкин, остановившись в дверях. – А где праздник?

– О, какие люди! Серега, заходи.

Тщедушный Перелесков с залысинами на лбу и вечной сигаретой в зубах бодро выскочил из-за стола и вразвалочку пошел к Бабкину. Он с удовольствием стиснул руку Сергея в крепком рукопожатии, приглашающим жестом указал на стул, плюхнулся сам и, отодвинув документы, без предисловия заявил:

– На ловца и зверь бежит. Ты-то мне и нужен. Пойдешь ко мне в отдел? Ты, как я погляжу, поправляться начал на банковских-то харчах, а у меня станешь поджарый, резвый… Девки заглядываться будут, зуб даю!

– То-то ты сам больно поджарый, – ухмыльнулся Сергей.

– Я начальник! Мне позволено! Вот послушай, что я тебе скажу…

Перелесков на секунду замолчал, выдохнул сигаретный дым, растекшийся над столом едким облаком, и спросил уже с другими интонациями:

– Или не будешь слушать? Ты только скажи, Серега, если тебе неинтересно, я тебя зазря грузить не стану.

Бабкин обвел взглядом прокуренный кабинет, задержавшись на невесть как попавшем сюда цветке в горшке – несчастном «декабристе», тосковавшем на подоконнике. Из горшка торчали сигаретные окурки – каждый куривший считал своим долгом сунуть бычок не в пепельницу, а в горшок, и казалось, что вокруг «декабриста» нырнула в иссушенную землю дюжина маленьких бесхвостых оранжевых рыбок.

– Интересно, – сказал Сергей. – Рассказывай.

Час спустя они вышли из кабинета.

– Пойдем, провожу тебя, – предложил обрадованный Олег. – В общем, Серега, договорились: в понедельник подходи к кадровикам, а потом ко мне. Лады?

– Лады. – Сергей махнул рукой знакомому дежурному и поймал себя на том, что расплылся в довольной улыбке.

Они вышли на улицу, и Бабкин вдохнул вечерний июльский воздух. Возле здания росла липа, начинавшая зацветать, и от нее тянуло медовой сладостью. Почему-то подумалось ему о том, что возле банка не росло ни одного дерева – здание располагалось на шумной улице, где даже саженцы по весне не приживались и чахли.

– Постой, – спохватился Перелесков, когда Сергей уже садился в машину. – Ты, когда зашел, спросил, где праздник. А какой праздник-то?

– Как – какой? Повышение твое. Я специально заехал, хотел тебя поздравить.

– Да нет, – пожал тот плечами. – Проставляться я буду на даче, в субботу. С чего ты решил, что я сегодня собирался?

Бабкин вспомнил честное лицо Миши Кроткого, выругался, но в следующую секунду расхохотался.

– Вот Кроткий, вот прохвост! Ну, попадись ты мне в тренажерном зале…

* * *

Подъезжая к дому, Сергей думал, как он объяснит свое решение жене. Но даже эти размышления не могли омрачить его радость и ограничить чувство свободы, внезапно охватившее его, когда он согласился на предложение Олега пойти оперативником к нему в отдел. Бабкин редко задумывался о том, какое удовлетворение приносит ему работа; он полагал само собой разумеющимся, что ему нравится делать то, что у него неплохо получается. Только уволившись, он понял, что потерял полгода назад, пойдя на поводу жены. Время, проведенное им в банке, словно высасывало из него жизненную силу и энергию, и хотя Перелесков пытался поддеть Сергея тем, что он растолстел на непыльной работенке, это было далеко от истины.

Ольга встретила его в собственноручно сшитом кимоно, за материалом для которого она ездила на другой конец города. Кимоно было ярко-красным – она полагала, что смотрится в нем необычайно соблазнительно. Бабкину сразу захотелось переключить цвет сначала на желтый, а затем на зеленый.

– Привет! Посмотри, какой я маникюр сделала, – Ольга кокетливо растопырила тонкие пальчики. – Сиреневый! Красиво?

– Как у трупа, честно говоря, – бухнул Бабкин, не задумываясь, потому что в голове его вертелись совсем другие мысли.

– Что-о-о?

Сергей спохватился, но дело было безнадежно испорчено. Поджав губы, жена прошла в ванную комнату и ожесточенно принялась стирать лак.

– Оль, прости, пожалуйста, – покаялся Бабкин, заходя за ней следом. – Я совсем не это хотел сказать. Красивые ногти, правда. И без лака тоже красивые.

– Знаешь, дорогой мой, у тебя профессиональная деформация сознания, – холодно проговорила Ольга, смыв лак на левой руке и принимаясь за правую. – Ты способен проводить сравнения только с трупами либо с преступниками. Не знаю, сколько времени потребуется, чтобы ты стал думать, как нормальные люди.

Сергей помолчал. Он знал, что, обидевшись или разозлившись, жена выходит из себя на долгое время, находя удовольствие и в своем состоянии, и в наблюдении за тем, каким виноватым себя ощущает муж. Ольга вышла из ванной, подчеркнуто не замечая его, и Сергей не выдержал:

– Я ушел из банка, – негромко сказал он ей вслед. – Возвращаюсь на прежнюю работу, только в другой отдел.

Жена резко повернулась к нему, и широкое кимоно завилось красной волной вокруг ее ног.

– Что ты сказал? – недоверчиво переспросила она.

– Я увольняюсь. Не могу там больше работать. Оля, пойми – в банке я деградирую, тупею.

Он хотел добавить, что понимает, насколько важна для них потеря в зарплате, и потому подумает о возможных подработках. И еще хотел как-то оправдаться перед женой, потому что видел: для нее неубедительны его аргументы. Будучи человеком, не умевшим работать по-настоящему – полностью отдаваясь своему делу и получая от него удовольствие, – Ольга не понимала этого и в других людях. Работают ради денег – это она знала твердо, и любой другой подход был для нее признаком слабого ума.

Но объясниться он не успел. Жена быстро подошла к нему, закусив тонкую верхнюю губу, и изо всей силы ударила по щеке. Сергей сдержал первую молниеносную реакцию и лишь перехватил вновь занесенную для пощечины руку.

– Ты! – зло крикнула Ольга, пытаясь вырвать руку. – Ты дурак! Опять решил стать никем?! По собственной воле?! Идиот! Боже, какой идиот…

– Мне жаль, что я не оправдал твоих ожиданий, – сдержанно сказал Сергей, отпустил ее запястье, закрыл за собой дверь в ванную и включил ледяную воду, чтобы ополоснуть горящую щеку.

* * *

Рассказ Силотского не занял много времени. Положив на стол фотографию, с которой неприветливо смотрел насупленный мужик с мешками под глазами, обнимавший за шею такого же неприветливого насупленного боксера, Дмитрий Арсеньевич объяснил:

– Качков, Володька Качков. Отличный мужик, я его с детства знаю! Мы с ним в одном дворе росли, пока их семья не переехала. Как-то раз убежали компанией в овраг – на тарзанке полетать, а надо мной веревка возьми да оборвись. И ветка-то росла невысоко, но шмякнулся я – не дай бог никому! Как творог об землю – хлюп! – и растекся. А нас за тарзанку ругали, Володьку отец и выпороть мог, если бы узнал, а рука у того была тяжелая. Все парни вокруг меня собрались, а я лежу и еле дышу. Тут Качков меня сгреб – он на год старше был, здоро-о-овый! – Силотский руками показал, какой здоровый был Качков, – и потащил на себе к дому. Я ему шепчу: не говори, что ты с нами на тарзанке был. А он только пыхтит в ответ. Дотащил меня до моей квартиры, сдал бабушке и сам ничего скрывать не стал. Ну, я к тому времени отдышался, отделался легким испугом, и никого из нас не наказали… Но Володьке я надолго остался благодарен.

– Когда он исчез? – спросил Макар.

– Два дня назад. Или три?.. Нет, постойте-ка, сегодня среда, а он в понедельник не вышел на работу и мне не позвонил.

– У него есть жена, дети?

– Есть, но они сейчас у родителей гостят, в другом городе, а я их телефона не знаю.

– Качков мог сорваться к ним, не предупредив вас?

– Нет, – решительно покачал головой Силотский. – Вовка – человек ответственный и, главное, мне очень преданный.

– Почему? – заинтересовался Бабкин. – Потому что вы в детстве дружили?

– Да нет, мы и не дружили особенно – так, приятельствовали. Я его встретил много лет спустя, случайно. То есть со стороны кажется, что случайно, а на самом деле ничего случайного в нашей жизни, конечно же, нет. – Силотский весело подмигнул Илюшину и Бабкину, и последний в который раз подумал, что никакой Силотский не сумасшедший, потому что сумасшедшие не улыбаются так открыто и весело, словно подсмеиваясь сами над собой и приглашая других присоединиться к их иронии. – Ладно, не буду вас грузить своими убеждениями. На чем я остановился? А, как я Качкова встретил. Случайно мы с ним увиделись, разговорились, а положение тогда у него было, прямо скажу, бедственное. Он сидел в долгах, как лягушка в грязи, и выкарабкаться у него не получалось. А тут еще жена, ребенок… – Ланселот поморщился, почесал подбородок, отчего борода его встопорщилась. – Короче, я слегка его выручил. А как иначе? Нельзя же было мимо пройти.

– Вы ему денег дали? – догадался Макар.

– Ну да. И с кредиторами его немножко побеседовал. – При этих словах Силотский вытянул вперед розовые руки и несколько раз выразительно сжал и разжал кулаки, словно разминаясь. – На этом от Володьки и отстали, тем более что долг он со всеми процентами вернул, как полагается.

– И после этого вы взяли его к себе заместителем? Он вас об этом попросил?

– Взял, да, – кивнул Силотский. – Но Володька не просил. Он, Володька, гордый такой, что просто страшно за него – как на свете-то живет? Ни попросить ничего, ни поклянчить лишний раз – мол, возьми меня, Ланселотушка, к себе в «Броню». Так что взял я его сам и ни разу об этом не пожалел.

Силотский вкратце рассказал, в чем заключаются обязанности Качкова, но на вопрос, где может быть пропавший заместитель, ответить не смог.

– Не хочется самое плохое думать, – мрачно сказал Дмитрий Арсеньевич, уже собираясь уходить и натягивая на руки черные мотоциклетные перчатки. – Но с Володькой никогда раньше такого не случалось, чтобы два рабочих дня прогулять и никому ничего не сказать. Мобильный его не отвечает, домашний телефон молчит… Вы уж найдите его, а?

– Мы постараемся, – пообещал Илюшин, в кармане которого лежал чек с приличным авансом, выписанный Силотским. – Нам нужно будет еще кое-что у вас узнать, но сначала придется поговорить с вашими сотрудниками.

Ланселот кивнул, коротко попрощался с обоими и вышел из квартиры.

– Не везет мужику, – прокомментировал Сергей, стоя у окна и глядя туда, где в апрельских лучах поблескивал казавшийся игрушечным мотоцикл. – То ему мерещится, что мир вокруг изменился, то заместители пропадают…