Текст книги "Золотое сердце"

– Будто сказки рассказывают, – улыбнулась Малаша, – прислушайся.

– А чему ты радуешься, женушка? Не тому ли, что, как зайцы, под кустом жить будем, как лисы, пропитание себе вынюхивать? Небо звездное красивое, не спорю, так огнями и сияет, да одеяло из него неважное, греет плохо. Тут плакать надо, а она улыбается! Еще и пузо с голодухи все песни перепело! Эх!

Николаша махнул рукой и в досаде отвернулся от жены. Деваться было некуда, пришлось ложиться спать под дубами. Неподалеку текла река, от нее тянуло холодом и сыростью, всю ночь Николаша промаялся, не мог уснуть. Ему чудились странные звуки, чьи-то голоса, слышался хруст ветвей под чужими ногами.

Наконец встало солнце, прорезало лучами лес, проснулся он, наполнился птичьим пением, от реки пополз белый туман.

– Кажется, что жизнь только начинается, – сказала Малаша, – будто и не было ничего: ни злобы людской, ни поджога. Тихо тут, спокойно. Одни мы на целом свете.

Прижалась робко Малаша к мужу, он ее за плечи приобнял, в волосы лицом уткнулся. Пахнут тяжелые косы медовыми травами. Жалко стало Николаше жену. Знал ведь, какое сердце у нее золотое, душа беззлобная, а сколько ей, бедной, терпеть приходится.

Солнышко уже поднялось высоко. Николаша подложил руку под голову и, пригревшись на теплом пригорке, задремал.

Малаша принялась искать место для ночлега. В чащу побоялась заходить: лес глухой, незнакомый, ступишь не туда – и дороги назад не найдешь. На высоком берегу реки, на песчаниковом откосе, она увидела что-то вроде норы. Заглянула – там пещерка небольшая, но высокая. С воды к ней не подберешься, от леса можно ступеньки сделать, чтобы было удобнее спускаться. Малаша начала обустраивать новое жилище. Натаскала травы и мха, выстелила пол, в уголок поставила образок, совсем стало похоже на дом. Сухо внутри, тепло и уютно.

– Теперь и ночевать можно, – сказала Малаша.

Ей очень хотелось есть, но еда, взятая из дома, давно закончилась. Малаша нашла родничок, зачерпнула воды рукой, попила.

– Малашка, Малашка, ты где? – послышался крик Николаши.

– Спустись к речке, я здесь!

Малаша заторопилась навстречу мужу.

– Перекусить бы, Малашка.

– Сама об этом думала, здесь мы с голоду не помрем, но приноровиться надо пищу находить. Ягод в лесу много, но только ими сыт не будешь, огонька бы добыть.

– Так у меня кремешок имеется и ножик стальной. Мигом костерок разожгу.

Так он и сделал. В чугунке накипятили воды, заварили душистый чабрец вместо чая. Сытости от него никакой, но хоть согрелись. Ночью от реки шел холод, сквозь сон Малаша слышала, как тяжело всплескивает рыба.

* * *

Стали молодые в пещерке жить-поживать. Малаше дел с раннего утра до позднего вечера хватает. Корзину, что принесла с собой, она берегла и поначалу собирала ягоды в фартук, но потом сплела лукошко из молодой лозы, смастерила кубарь, закинула его в реку – утром была рыба на ушицу. Николаша ел и морщился: невкусно, несолено, одна юшка1, ни крупинки не плавает, ни картофелинки. Забыл, как с голодухи от каждого ветерка качался. Помнились ему Маланьины пироги с рыбой, яйцами, борщи наваристые, картошка, на сале жаренная. Глянет на скудный обед, брюхо голодное бурчит, а из сердца злоба поднимается. И кажется ему, что одна Малаша во всех его бедах виновата: и женила на себе обманом, и из деревни из-за нее уйти пришлось. Ворчит Николаша:

– Ягодами да корнями питаться – так и ноги протянуть недолго.

Малаша сплела что-то вроде двери, глиной обмазала, чтоб ветер в пещерку не задувал, дождик не лил. Целый день бродит она по лесу, ягоды ищет, грибы собирает, то яиц птичьих принесет, то корней свиным носом накопает. Придет с добычей, а нос в грязи. Глянет Николаша на жену, разозлится – хрюшка, она и есть хрюшка, вечно чумазая. Маланья по привычке ничего не отвечала, подойдет к реке, лицо ополоснет – опять чистая. Да только краше она от этого не становилась.

Всего через несколько дней надоела Николаше лесная жизнь.

Если раньше в его душе жила нежность к Малаше, благодарность за ее заботу, ласку, уступчивость, то теперь этих чувств не осталось и в помине. Но даже против воли продолжал Николаша любоваться статной фигурой жены. Идет она – словно лебедушка плывет. Ни одного резкого движения не сделает, будто танцует. Утром любил Николаша проснуться пораньше и смотреть, как жена расчесывает волосы. Шелковыми волнами падали они к коленям, солнце золотило их, и Малаша становилась похожа на сказочную златоволосую принцессу, о которой когда-то рассказывала Николаше Анисья Степановна. «Не было бы бабы краше, – иной раз думал Николаша, – если бы не свиное рыло. Глаза у Малашки серые, лучистые, огромные, ресницы густые, окружили очи, как камыш на озере, брови черные, будто кто их кистью специально нарисовал. Кожа белая, молочная, а на щеках румянец нежный-нежный». В такие минуты хотелось ему сказать жене ласковое слово, но тут она поворачивала голову – и, ах, свиное рыло, мерзкое, отвратительное, так и лезло в глаза. Плюнет Николаша с досады и лишь кулаки покрепче сожмет. Маланья его мук вроде и не замечает – то песенку веселую споет, то историю занятную расскажет.

Дни Николаша, по обыкновению, проводил на нагретом солнцем пригорке: то спал, то рассматривал облака над головой. Вставал, когда Малаша приносила из леса ягоды или варила похлебку.

– Долго так не протянешь, – жаловался Николаша, – пузо к спине прилипло. Ягоды хоть горстями в рот кидай – никакой сытости.

– Рыба сегодня крупная попалась, – говорила Малаша, – я ее глиной обмазала и в углях запекла. Сейчас славно как наедимся!

Однажды Малаша ушла в лес, и ее не было особенно долго. Уже солнце покатилось к земле, а она все не возвращалась. Николаша подкинул в полузатухший костерок веток и накипятил воды с луговыми травами. Он пил уже третью кружку, когда из лесу вышла Малаша. Она улыбалась, в одной руке несла полное лукошко, другой прижимала к груди что-то завернутое в тряпицу.

Юшка – жидкая часть блюда, навар (нар. – разг.).

– Ты где гуляла? – выкрикнул Николаша. – Я уж думал, бросила меня одного, не вернешься больше.

– Собираю я сегодня ягоды, одну за другой кладу в лукошко, а полянки чем дальше, тем лучше попадаются. Ягоды крупные, душистые, ветерок лицо овевает, птички песни поют, пахнет ромашками и душистыми травами. До того хорошо, забыла я про все на свете. Очнулась: лукошко полнехонько, а где нахожусь, сама не знаю. То солнышко над головой стояло, а теперь спряталось за деревьями. Решила я, что заблудилась. Куда идти, и не представляю. Испугалась сильно, думаю, как же я своего Николеньку одного оставлю. Страху натерпелась! Уж мысленно с тобой попрощалась, муж мой милый, думала, больше не увидимся. Смотрю: ветка на дереве сломана, на сук другого лоскуток привязан. Пошла я по этим вехам, передо мной землянка, прямо как грибок из земли выросла. Сразу ее вроде и не разглядишь. Сверху еловые лапы навалены. Дверца маленькая, только согнувшись можно войти. Хотела постучать, да заробела, мало ли кто в землянке живет. А тут дверка отворилась, и мне навстречу выходит старушка. Маленькая такая, худенькая, а лицо словно светится добротой. И сама чистенькая, благообразная, будто не в земле живет, а в хоромах. К ней, видать, и грязь не липнет. Я недавно в лесу, а платье уже истрепалось, испачкалось, а на старушке одежда без единого пятнышка. Обрадовалась она мне.

«Я о тебе наслышана, – говорит. – Наконец свиделись».

«Откуда ты меня, бабушка, знаешь?» – спрашиваю.

«А что ж ты думаешь, если я в лесу живу, то и новостей никаких не ведаю? Птицы о тебе песенку спели, бабочки на крылышках новость принесли. Ко мне все ходят: и волки серые, и зайцы трусливые, и змеи ползучие. Никто меня не обижает. Все они Божьи твари. Чего их бояться?»

«Как зовут тебя, бабушка?» – спрашиваю.

«Минадорой».

«А я Малаша».

«Мне, – говорит, – и это известно».

Усадила она меня на пенек, стала расспрашивать о житье-бытье. Все я ей рассказала без утайки: и про то, что ведьмой меня в деревне посчитали, и про то, что избу сожгли. А глаза у нее пронзительные, внимательные, ничего от них не скроешь, может, и утаила бы что, да не получится.

«Трудно – крепись, – сказала мне старушка. – Бог терпеливых любит».

Дала она мне ковригу хлеба, горячую, будто из печки. Сказала, что хлеб поддержит наши силы, посоветовала силки на зайцев ставить, прочной нити для этого отмотала, солицы горсточку в карман насыпала, чтоб похлебка вкусней была. Засиделась я у нее, уходить не хотелось. Маленькая землянка у Минадоры, но до того уютная! В уголке печурка из камней сложена, на ней чайничек закопченный стоит. Вместо стола пенек приспособлен, у стены топчан пестрым одеялом застлан. Вот и все убранство. Пошла я назад – и не заблудилась, ноги сами домой привели.

– Молодец, – похвалил жену Николаша, отламывая добрый кусок хлеба и посыпая его солью, – сегодня хоть поедим по-человечески.

– Бабушка Минадора еще кое-что мне сказала, – тихо молвила Маланья и смущенно зарделась. – А я, глупая, о том и не догадывалась.

– Да надоела ты со своей старухой. Лучше еще к ней сходи, может, опять чем разживешься.

– Не велела она часто приходить. Только по великой надобности, если, говорит, совсем невтерпеж будет.

– А мне каждый день невтерпеж, – промычал Николаша с набитым ртом, чуть не подавился, закашлялся.

– Не желает старушка с людьми встречаться. В тиши и уединении жить хочет. Люди-то ее ищут, вешки ставят, а она от них прячется.

– Чего им от нее надо?

– Совета просят в разных житейских делах. По ее молитвам Господь людям помогает.

– Что ж ты про свое рыло у нее не спросила? Пусть бы тебя вылечила.

– У меня не болезнь, Николенька, сам ты это хорошо знаешь. Ни травами, ни притирками, ни лекарствами мне не поможешь. А старица Минадора не знахарка. Не лечит – молитвами пособляет. Да и дорогу, боюсь, второй раз не найду.

– Эх, Малашка, Малашка, выпало счастье, а ты рот разинула да и проворонила его.

Промолчала Маланья. Может, и блеснули в ее глазах слезы, но Николаша их не заметил.

* * *

Шли дни. Малаша ловила кубарем рыбу – в реке ее водилось вдоволь. Николаша ставил силки на зайцев и куропаток. Однажды Малаша, вернувшись из леса, увидела, что он налепил плошек из глины, которую набрал в реке.

– Когда бабушка моя Степановна была жива, – начал рассказывать Николаша, – мы с ней часто ходили через речку к дальним родственникам. И вот что любопытно: та деревня славилась гончарами, а в нашей этим ремеслом никто не занимался, да еще и смеялись над соседями, называли их горшколяпами. Был там старичок Егор Дмитриевич. Жил один и меня привечал. Я любил смотреть, как он горшки делает. Вымесит глину, как тесто на блины месят, чтоб ни одной крупинки не осталось, бросит кусок-зачинок на круг, глядишь, кубан[5]5
  Кубан – глиняный кувшин с носиком и ручкой.


[Закрыть] готов. Он и мне давал пробовать. Мои горшки хоть и кривые были, а бабке надолго хватило. А сегодня я подумал: дай наделаю мисок и плошек. Пригодятся в хозяйстве, правда ведь, жена?

Маланья рада, что Николаша себе занятие нашел. Видела: он приуныл совсем, а за делом, глядишь, повеселеет. Николай и впрямь будто ожил: насушил в тенечке вылепленные чашки, плошки, поставил их в костер обжигать. Много, конечно, полопалось, без убытка гончарного ремесла не бывает, но и уцелело достаточно. Было из чего водицы испить.

Малаша вечерами вязала. Сядет под кустик, птицы над головой поют, бабочки крылышками лицо овевают – хорошо. Оторвет от работы взгляд, посмотрит на пригорок, желтый, белый, синий от цветущих трав, на речку, на облака, отражающиеся в прозрачной воде, на ивы, склонившиеся над ней, и вздохнет – благодать.

– Скучаю я по родной деревне, – сказал как-то Николаша. – Живем как звери лесные, словом перекинуться не с кем.

– Я дома, бывало, рано поднималась, – улыбнулась Малаша. – Любила утро, когда еще жара дневного нет. Застилает туман низину, сам как густое молоко, а из него только верхушки деревьев торчат. Над речкой тоже туман клубами вьется, а рыба в воде плещется, будто радостно ей отчего-то. Поднимется солнце, зарозовеет туман, потом зазолотится. Коровы замычат, гуси загогочут, наполнится деревня звуками. По первости я здесь просыпалась и удивлялась, почему так тихо вокруг: ни лая собак, ни крика соседок, вечно они что-то поделить не могли, а потом вспомню, что я в лесу, и так становится спокойно на сердце.

К людям Малашу не тянуло. От них видела она только плохое, а в лесу все было ей по душе. Не тосковала она ни по сестрам своим, назвавшим ее ведьмою, ни по соседям, вынудившим уйти из деревни. А вот родителей увидеть хотелось. Отца Малаша очень любила, да и мать тоже, хотя и побаивалась ее.

Пока не стемнеет и глаза не перестанут различать петли, ковыряла Малаша спицами. Рождалось под ее пальцами кружевное белое чудо. Распускались на платке диковинные узоры. Глянет на них Малаша – и кажется ей, будто она снова в доме родительском перед заиндевевшим окошком стоит. Довязала платок, в речке выстирала, на кустике высушила. Не платок – загляденье, глаз от него не оторвешь. Не простой крестьянке носить – только купеческой дочери.

Малаша мужу наказывает:

– Говорила мне старица Минадора, что неподалеку отсюда есть город. Ты, Николаша, завтра встань пораньше, по кромке леса пойдешь, с Божьей помощью дорогу найдешь. А я за тебя молиться буду, чтоб не заблудился. Выйдешь на большак[6]6
  Большак – большая грунтовая дорога.


[Закрыть], глядишь, встретится добрая душа, будет тебе попутчиком, не то придется одному топать. Все примечай, на солнышко посматривай, оно тебе подскажет, как назад вернуться. Придешь в город – сразу ступай на базарную площадь, платок дорогой, цену за него прошу хорошую, будут бабы ее сбавлять, ты их не слушай, на уговоры не поддавайся. На вырученные деньги купи ниток на два платка, в один карман насыпь солицы, возьми мешочек проса, будем в похлебку для сытости добавлять, да хлеба ржаного три ковриги.

Утром положил Николаша платок в корзину, за пазуху сунул запеченную рыбу, пошел дорогу искать. И будто кто его из лесу вывел – сразу попал на тракт[7]7
  Тракт – большая наезженная дорога.


[Закрыть]. Мимо мужики в город ехали, Николашу с собой взяли. На базаре народу много, гвалт, смех, шутки, ругань. Торговцы стараются перекричать друг друга, хватают покупателей за одежду и за руки. Николаша стал в сторонке, достал из корзины пуховый платок, встряхнул его, на руке раскинул – молчит, товар не расхваливает, никому не предлагает. А покупательницы как мухи на мед слетелись. Девушки, молодые женщины так и вертятся вокруг, каждой хочется чу́дную красоту по дешевке заполучить. Видят: парень простоватый, решили его облапошить.

– Сколько спрашиваешь?

Николаша цену назвал, покупательницы скривились, будто уксуса хлебнули.

– Больно дорого, не стоит платок этого. Да мы лучше покупали – столько не платили. Разве ж это платок?! Одни дырки.

– Дырки? – говорит Николаша. – А ну давай кольцо.

Протянула ему молодайка свое обручальное колечко, Николаша весь платок сквозь него и протянул.

– Не смотри, что здесь дырок много, в любой мороз тебя согреет, от злого ветра защитит.

– Сбавь цену.

Но Николаша не соглашается, видит, какими жадными глазами покупательницы смотрят на кружевное чудо и от Николаши не отходят, словно он их на привязи держит.

По базару шел купец с красавицей дочкой, высматривал для нее новые наряды. Росла она без матери, вот и баловал ее отец сверх всякой меры. Хороша была купеческая дочка. Черноглазая, чернобровая, белокожая, глаза с поволокой, коса ниже пояса. Шла она и головы ни на кого не поворачивала, все ей казалось скучным и глупым, а Николашу вмиг приметила. Хоть и в старенькой одежде парень, а видный: высокий, широкоплечий, стройный, глаза синие, улыбчивые. Остановилась она возле Николаши, делает вид, что товар рассматривает, а на самом деле украдкой на него глядит.

– Купи, папенька, мне этот платок, – просит она отца.

Улыбнулся купец: в сундуках любимой доченьки каких платков не лежало, из дальних стран привезенных, с золотой каймой, шелковой бахромкой, расшитых серебром и золотом. Но спорить не стал, спросил цену, а Николаша, засмотревшись на девушку, вдвое меньше назвал. Купил купец дочери подарок, пошли они дальше, красавица оглянулась на парня, увидела, что он вслед ей смотрит, зарделась и еще милей стала. Николаша столбом застыл, деньги в руке сжимает, про себя шепчет: «Почему к одним Господь милостлив, пряниками их оделяет, а мне одни объедки достаются? Ведь найдется молодец, женится на такой красавице, будет у него любимая жена, будут мед пить, блины с маслом есть, на пуховой перинке почивать, а я с Хрюшкой всю жизнь промучаюсь, на рыло ее гадкое смотреть буду».

И как подумал Николаша, что опять надо в лес возвращаться, в пещерку, где ни стола, ни лавки, а вместо перины охапка травы, горько ему стало, обидно, даже слезы на глазах закипели. Пошел он по базару, а вокруг одни соблазны: торговки кренделями, булками, маковками прельщают, леденцы на прилавке всех цветов, здесь лимонад продают, там чай с баранками предлагают.

– Купи, красавец, себе новую рубаху, не нарядный ты что-то, такого девки любить не будут, – смеется одна торговка. – Или побираться собрался? В такой рубахе тебе хорошо подадут: одни лохмотья.

Оглядел себя Николаша: и вправду – нищета нищетой. Забыл женины наказы, взял новую ситцевую рубаху, к ней порты, старые у него порвались, да еще пряник печатный, булку медовую, и как раз на две ковриги хлеба осталось. Уже базар затих, и торговки складывали в корзины остатки нераспроданного товара, когда вспомнил Николаша про наказ жены.

– А ну ее, – махнул он рукой, – еще указывать будет, что мне делать. Я над нею хозяин, пусть еще спасибо скажет, если назад вернусь.

А куда ему еще идти, кому он нужен? Привык уже Николаша к заботе. На обратной дороге с попутчиками не повезло, пришлось одному шагать. Стемнело, а лес еще на горизонте не показался. Идет Николаша, а внутри будто червяк точит. Заедает парня совесть. Понимает он, что жену беречь надо, что с виду она гадкая, да сердцем золотая, но с собой ничего поделать не может. Словно вражья сила его разжигает.

Николаша лег под деревом у дороги и кое-как промаялся до утра. Была бы рядом Малашка, приободрила бы словом, а одному показалось тяжело и страшно. Утром сверился по солнцу и опять отправился в путь. Пока до лесу дотопал, и пряник, и булку, и половину ковриги хлеба уплел. Пришел к пещерке, там рыбья уха для него наварена. Малаша сама есть не села, мужа дожидалась.

– Что ж долго так?! – воскликнула она. – Переволновалась я. Платок-то продал?

– Все мысли у тебя о платке! Не спросила, как я дошел, здоров ли. В чужом месте был, не у родных в гостях, там знаешь как ухо востро держать надо! – крикнул Николаша. И протянул ей ковригу и оставшуюся половину: – На, ешь.

– Вот и хорошо, вот и ладненько, – проговорила Малашка, – ушицы с хлебушком похлебаем, насытимся.

– Ты ревешь либо? – удивился Николаша, заметив слезинку, стекавшую по жениной щеке.

– Да нет, милый, дождик сегодня шел, с деревьев влагой капнуло.

Николаша уже и тому рад, что Малаша про его обновки словечка не сказала, будто не заметила.

* * *

У Малаши в корзинке лежали несколько клубков грубой шерсти, из нее она и связала мужу теплые носки.

– Быстро лето закончится, пролетит – не заметим, уже дни короче стали, ночи прохладней, дело к осени движется, а у тебя теплого ничего нет.

– А ты как? – спросил Николаша.

– Мне не холодно, – кротко ответила жена.

– А тебя ничем не проймешь, – взъелся вдруг Николаша. – И не холодно тебе, и не голодно. У меня брюхо к спине присохло, а ты с каждым днем толще становишься. – И ткнул жену в бок.

– Ох, – испугалась Малаша, – нельзя меня толкать.

– Или ты стеклянная, расколешься? Подумаешь, барыня какая.

– Верно говоришь, не стеклянная и не расколюсь, но и не барыня, ребеночек у меня будет, – засветившись от счастья, ответила Малаша.

– Что-о-о-о?

– Разве я не мужнина жена? Чего мне стесняться?

– Самим жить негде, есть нечего, а ты рожать вздумала, – не унимается Николаша.

– Я мха набрала, будет постелька малышу, заверну его в твою старую рубаху, хорошо, что ты ее не выбросил, назад принес, а еды хватит, не беспокойся. Ягод, грибов, орехов насушим, рыбы вдоволь, зайцев ты вон как хорошо навострился ловить. Голодать не придется. Жаль, солицы ты не купил, с ней любая еда вкуснее.

– Попрекаешь!

– Не переживай, муж мой родимый, – пыталась утешить его Малаша. – Если думаешь, что свинью рожу´, так не будет этого. За грех родительский я своим уродством расплачиваюсь.

* * *

Ушло лето. Молодые березки навесили на себя золотые монетки, вода в реке не ласкала руки теплом, когда наклонялась Малаша умыть лицо, а обдавала холодом. Трава по утрам белела от ночного заморозка. Золотистый ковер на земле с каждым днем становился все краше. Из опавших листьев на каждом шагу торчали шляпки грибов.

Грибная похлебка уже настолько опротивела Николаше, что он даже ее духа переносить не мог. Николаша понимал, что нужно возвращаться к людям. Наивность Малашки, которая с непонятным упрямством, словно белка, делала запасы на зиму, злила Николашу. Неужели она всерьез думает, что можно перезимовать в тесной пещерке, без печки, укрываясь только мхом и сухой травой, питаясь сушеными орехами, ягодами, грибами?

Однажды утром, ежась от холода, Николаша сказал:

– Зимой в лесу если с голоду не помрешь, то непременно замерзнешь. И сами погибнем, и ребенка погубим. Не выживет он. Уж на что я к лишениям привычен, а и то здесь жить не могу. А ты хочешь дитя на верную смерть оставить.

– Я его к себе покрепче прижму, мхом обложу.

– Неразумная ты, как ударит мороз, затрещат деревья – в лед превратимся. Уходить нам надо, Малашка. Мир велик, людей в нем много и худых, и добрых. Наймемся в работники, руки есть – значит, не пропадем. Тяжело на хозяина спину гнуть, а еще хуже – своего угла не иметь. Я, когда на людей батрачил, рубахи новой себе не купил, вот как «щедро» платили. Но нам с людьми нужно жить. Пропадем мы здесь.

– Вот ты, миленький, и отправляйся, тебе все дороги открыты, а мне никуда пути нет. В родной деревне за ведьму посчитали, сестры родные в колдовстве обвинили, а чего же от чужих ждать? Наверняка вилами заколют.

Маланья помолчала и, не сдержавшись, добавила:

– Просила я тебя, Николаша: купи ниток мне пушистых на дорогие платки. Сколько уже навязала бы на продажу. Можно было бы и себе что-то теплое купить, и ребеночку. А ты… прельстился чернобровой красавицей.

– Не все ж на твою образину смотреть! Я, стало быть, на базар, а ты – колдовать, иначе откуда про купеческую дочку прознала?

– Сердце-вещун подсказало.

– Ну и сердечко у тебя, разговорчивое какое, мое почему-то помалкивает.

– Это потому, муж мой, – прошептала Малаша, – что я тебя люблю, а ты меня нет.

Но Николаша не расслышал тихих слов.

С деревьев облетели листья, кусты топорщили жесткие голые ветки, солнце пряталось за облаками и тучами. Ветер становился все злей, залетал по-хозяйски в пещерку, пробирал до костей, пытался задуть костерок, заботливо сохраняемый Малашей. Неуютно стало в лесу. Деревья стонали и качались, будто старухи на похоронах. Ранние сумерки, поздние рассветы, короткие дни наводили тоску и уныние.

– Ох, горюшко, – проговорил однажды Николаша, выходя из пещерки, – холод до костей пробирает. – И поспешил вернуться к горящему костерку.

Малаша, скорчившись, сидела в уголке. С утра она была странно молчалива и вроде как испуганна.

– Началось, кажется, – процедила Малаша сквозь стиснутые зубы.

– Ох, Малашка, – переполошился Николаша, – что делать-то, подскажи. Очень больно?

– Очень, миленький, но я потерплю. Ты иди за старицей, она поможет.

– Как я тебя одну оставлю? Лес большой, вдруг заблужусь. Эх, глупая ты, Малашка, говорил же тебе: пойдем к людям.

– Ты слушай меня, Николенька, тогда не заблудишься. Иди прямо до орешника, от него возьмешь влево, там до кривой сосны недалеко. От сосны ступай к осиннику, в нем старицу отыщешь. Поторапливайся, Николаша.

Николаша сделал, как наказала ему жена, и вскоре вышел к лесной хижине, едва видной над землей. Он отворил дверцу и, согнувшись в три погибели, заглянул внутрь. Теплым духом истопленной печи пахнуло на него. В землянке было чистенько и уютно. В углу образа освещала лампада, топчан застелен пестрым одеялом, в крохотной печурке горели березовые дрова, да что-то булькало в чугунке.

– Заходи, милый друг, чего нос суешь, – сказала хозяйка, мешавшая большой ложкой варево.

Николаша с любопытством рассматривал старицу Минадору. Была она и впрямь, как Малаша говорила, светлая, чистенькая, голова повязана беленьким платочком. Глаза лучистые, внимательные, так и смотрят в душу, ничего от них не утаишь. Минадора отложила ложку, взяла с топчана узелок.

– Проходи пока к огоньку, погрейся, – предложила она. – Видишь, какую я себе хатенку сложила, и все сама. Никто не помогал. Как ласточка-касаточка трудилась, гнездышко себе строила. Камни с речки на спине таскала, глиной их обмазала, печечку смастерила. Без дела на пригорочке не лежала, травинку не кусала, на жару не жаловалась, от оводов и мух надоедливых не отмахивалась. Зато есть у меня свое жилище, пусть маленькое, да теплое. И от ветра защищает, и от дождя укрыться можно, и зимой не замерзну.

«Никак Малашка на меня нажаловалась», – подумал Николаша, но вслух ничего не сказал. Старица, пристально взглянув на него, прищурилась:

– Ретивое у тебя сердце, в узде его не удержишь. Добрая у тебя душа, но впустил в себя зло, вот и ест оно тебя изнутри, как ржа железо. Придет время – остынет головушка, тогда и поймешь, миленький, что держал в руках слиток золота, да потерял.

Николаша даже на руки себе глянул, так убедительно говорила старушка, но, конечно же, никакого слитка не увидел.

– Пойдем скорей, – сказал он, – а то сынок без нас родится.

Старица наклонилась, взяла березовое полено, лежавшее у печки, бросила его на пол.

– Катись, катись, сыночек, – запричитала она, – не ушибись только.

«Старуха-то не в себе, – решил Николаша, – такая же блажная, как моя жена».

Подняла Минадора на Николашу мудрые глаза, вздохнула:

– Пошли, пора уже.

После тепла хатки ветер показался еще студеней. А старице будто и не холодно, идет себе и не ежится, даже щеки от быстрой ходьбы раскраснелись.

Из пещерки не доносилось ни звука – их встретила могильная тишина.

– Не померла ли жена моя? – испугался Николаша.

Минадора отбросила плетеную дверь и даже руками всплеснула, так она рассердилась. Малаша, посиневшая от холода, лежала на каменном полу, костерок погас, только угли слабо тлели.

– Ты что же хворосту не натаскал, огонь не поддержал? – накинулась старушка на Николашу. – Давай-ка за работу, да побыстрей.

Со старицей Николаша опасался спорить – так строго она говорила. Он скоро вернулся с охапкой хвороста, раздул огонь, подложил в него веточек, и тепло наполнило тесную пещерку. Малаша застонала.

– Тяжко тебе, болезная, – ласково проговорила старица, – потерпи, потерпи маленько. Зато знаешь какой сынок у тебя родится – красавец, умница, в старости помощник будет.

– Может, дочка, – слабо улыбнулась Малаша.

– Что ты, милая, сынок у тебя, – ободрила ее старица.

Чтобы роды прошли легче, она расплела косу Малаши. Потом поставила чугунок с водой на огонь и, достав из узелка кусок холста, расстелила его на коленях.

Николаша выскочил из пещерки, сел на берегу реки. Он смотрел на серую воду и не чувствовал холодного ветра. Но вдруг неповоротливые облака в небе разошлись, обнажив кусочек синего неба, солнце направило яркий луч на землю. Осенний день сразу стал радостным, послышался плач, и плакала не Малашка. Голосочек был тоненький, слабый.

– Поздравляю тебя, любезный, с первенцем.

Из пещерки вышла Минадора и протянула Николаше что-то завернутое в старую рубаху. Он поднялся и нерешительно смотрел на старуху.

– Держи сыночка.

Николаша принял на руки туго спеленатое существо, глянул на личико новорожденного.

– Нос у него, не рыло, не переживай, – сказала старушка. – О жене лучше позаботься, худо ей. Я вам полотна оставила, малышу на пеленки, да хлебушка принесла, пусть Малашенька силы подкрепит. Эх, Коля, – старица заглянула в глаза Николаше, – ты б приласкал ее, слово доброе сказал. Ты ведь муж ей.

– Обманом женили, – ответил Николаша.

– Вот оно что, – вздохнула старушка. – Не пробиться к твоему сердцу. Ты прощай, мил человек, не увидимся мы с тобой больше, и помочь тебе я не в силах. Выбрал ты путь-дорожку не прямую, извилистую, но и она приведет тебя куда надо, правда не скоро.

Сказала так старица и вдруг запищала высоким, не своим голоском:

– Темно, темно, не видят глазоньки, подайте, люди добрые! – И добавила грубо, неласково: – Грызите его, собаки, хватайте, рвите.

Николаша онемел от неожиданности. «Точно не в себе, совсем старуха из ума выжила», – подумал он.

Минадора глянула на Николашу пронзительными светлыми глазами, опустила голову и побрела восвояси. Николаша держал сына на руках, и странное, незнакомое чувство наполняло его сердце. В груди стало горячо, глаза защипало. Теперь в его жизни был родной, нежно любимый человек, посапывавший крохотным курносым носиком. Беззащитная кровиночка ненаглядная. Николаша заглянул в пещерку.

– Малашк, пойдем к людям, сыночка спасать нужно, погибнет он здесь.

– А с людьми я погибну. – Малаша тяжело дышала. – Они для меня хуже зверей диких, разорвут, камнями закидают, и ты, муж милый, не заступишься. В деревню назад хода нет, она, наверное, дотла сгорела. Да и не в чем мне идти, осталась одна исподняя рубаха, платье я до дыр износила, нельзя на люди в нем показываться. Никто на белом свете нас не примет. И теперь я понимаю, что та нищенка чувствовала, которой мои родители куска хлеба пожалели. Да мне все равно легче, чем ей. Не одна ведь я на белом свете, рядом ты – муж мой любимый. Не пропадем мы все вместе. – Малаша взяла сыночка на руки, прижала его к себе.

– Ума ты либо лишилась! – крикнул Николаша. – Оставаться здесь вздумала!

– Купил бы, как я тогда просила, ниток на платки, глядишь, сейчас и топор бы у нас был, а с ним быстро шалашик какой выстроили, перезимо-вали бы.

– Опять попрекаешь! Ты бы в ноги мне кланялась, что тебя терплю. Спасибо хоть сына родила, а не свинью.

Николаша понимал, что не прав, что нужно найти добрые слова для Малашки, приободрить ее, но в груди клокотала злоба, и он не мог с ней совладать, так и рвалась она бранными словами наружу.

– Вот мое решительное слово: сам уйду и ребенка заберу. Найду место, где нас приютят, молочком отпоят. Не бойся, я сыночка своего в беде не оставлю. Со мной ему всяко лучше будет, чем здесь оставаться.

– Ступай, муж мой милый, удерживать тебя не стану, силком в сердце не влезешь. Дай я только ребеночка в полотно заверну, что старица принесла, чтобы не замерз он в дальней дороге, да прощусь с дитем.