Текст книги "Золотое сердце"

– Разобрали вы свою судьбу, – сказала странница и обратилась к Малаше: – Теперь твоя очередь, деточка.

Сестры засмеялись, Прасковья хмыкнула. Малаша вытащила лоскуток ярко-голубого ситца с белыми и красными горошинами.

– Жених у тебя будет простой парень, такой же деревенский, как ты. – Старушка погладила девочку по голове. – Хорош собой, статен, высок. Жить вы с ним будете душа в душу.

Когда домочадцы вновь занялись своими делами, странница наклонилась к Малаше и зашептала ей на ухо:

– Придет и твоя пора, станешь красавицей, хоть сейчас в это не можешь поверить. Но наступит время, когда от бед и несчастий ты подумаешь, что Господь тебя оставил. В отчаяние впадешь, в уныние, жить не захочешь, а перетерпишь – и все пройдет.

Старушка встала, зачерпнула ковшиком водицы в ведре, плеснула себе на руку:

– Видишь, стекла вода – не оставила следа, так и беды твои уйдут. Ты только слова мои запомни, они тебя в трудную минуту поддержат.

Вечером странница рассказывала, как ходила по святым местам, какие чудеса видела. Даже соседи собрались ее послушать. Сестры ворчали: «Набилось народу, дышать нечем». Разошлись люди за полночь, да и то потому, что Прасковья, зевнув, заметила, мол, не пора ли огонь тушить. Спать гостья легла на лавку, укрылась своим тулупчиком и так начала насвистывать курносым носиком, что к Прасковье всю ночь не шел сон. Утром старушка, к великой досаде хозяйки, и не собиралась уходить. С удовольствием почаевничала, побеседовала с Мартыном о приметах на погоду, рассказала, что видела в соседних деревнях и что делается в городе, потом опять подсела к Малаше. Та больше не пряла, а вязала носки. Спицы мелькали в ее руках и тихонько постукивали.

– Ловкая ты, посмотрю. А платки вязать умеешь?

– Нет, бабушка. У нас и мастериц таких нет, не у кого поучиться.

– Хочешь, я тебя научу? Платки тонкие, ажурные, в колечко протянуть можно, называются «зимние узоры». С таким мастерством ты никогда нуждаться не будешь, на кусок хлеба заработаешь.

– Что за узоры такие? – удивилась Малаша.

– Ночью кто-то в мягких валенках ходил вокруг избы. Так и слышалось: скрип да скрип. То был батюшка Морозушко. Дыхнет старик на окошко, и расцветают на нем ледяные цветы.

Малаша отложила спицы, подскочила к окну и воскликнула:

– Тятя, матушка, сестрицы, глядите, и правда, стеклышко диковинными узорами разрисовано! Красота какая!

Прасковья и головы не повернула, сестры будто не услышали, лишь Мартын отозвался:

– Поросенушка ты моя, Поросенушка. Чистая у тебя душа, каждой малости радуется.

Странница достала из своего мешка деревянные спицы и клубок пушистых тонких ниток.

– Смотри, как я буду делать, примечай. С трех петелек начну, тремя петельками закончу.

Вяжет, а Малаша запоминает. Потом сама попробовала, поначалу сбивалась, но скоро так навострилась, что спицы мелькают. Распускаются под ее руками диковинные цветы, переплетаются ветви причудливых растений.

Прасковье дела нет, что дочку доходному ремеслу учат, гремит у печи ухватами и ворчит себе под нос:

– Впустить просят ненадолго, а потом не выгонишь.

Малаше стыдно за мать, а старушка знай нахваливает работу девочки.

– Ты и меня обойдешь. Клубок свой и спицы тебе оставляю. А мне пора, и так надолго загостилась. Негоже терпенье хозяев испытывать. То, о чем я говорила тебе, деточка, помни. Сердце в узде держи, воли ему не давай, чувства-то далеко завести могут. Всегда и во всем на Бога надейся да на Матерь Его Пречистую. И еще заступники у нас есть – святые угодники.

Ушла старушка, и в доме вроде как опустело. Принялась Малаша за работу. Через неделю был у нее готов платок, красоты необычайной. Сестры увидали, начали каждая к себе тянуть.

Парча – плотная узорчатая шелковая ткань с переплетающимися золотыми или серебряными нитями; миткаль – неотделанный ситец; кисея – легкая прозрачная ткань.

– Давай сюда платок, Хрюшка, – велит Дунька, – мне скоро замуж выходить.

– Вот еще, – фыркнула Лушка, – замуж те выходят, у кого женихи есть.

– Да неужто у тебя есть?

– А то, мне платок и нужен, форсить в нем буду.

– Не бывать такого, чтобы младшая вперед старшей отчий дом покидала, – сказала Дунька да как шлепнет Лушку по щеке.

Та в долгу не осталась и залепила сестре хорошую оплеуху. Как две собаки сцепились. Кусаются, царапают друг дружку. Младшим сестрам платок тоже понравился, подняли они рев и крик.

– Белены вы, что ль, объелись? – крикнула Прасковья, растаскивая дочерей.

– Мамочка, – плачут дочки, – это все Хрюшка противная виновата, она платок связала, а мы его поделить не можем.

Малаша испугалась, что из-за нее раздор вышел.

– Я матушке хотела подарок сделать.

Взяла Прасковья невесомое пуховое чудо, встряхнула и против воли улыбнулась. Но принять его не могла: от мысли, что Хрюшкины руки его касались, становилось гадко на душе. Прасковья скомкала платок и бросила в сундук.

– Не плачьте, доченьки, Хрюшка вам еще навяжет, будете по праздникам наряжаться.

* * *

Пришло время сестрам выходить замуж. Что ни вечер – у сундуков крутятся, новые юбки меряют, побрякушки перебирают, в зеркальца карманные смотрятся, налюбоваться на себя не могут. В праздник разоденутся, будто с картинки, а женихов нет. Позубоскалить вроде каждый рад, а с серьезными намерениями никто не подходит. Свахи в дом Мартына дороги не знают. Похуже и победней девки замужем, детей нянчат, а эти даром что раскрасавицы, пары никак не подберут. Девка – товар скоропортящийся, сегодня не продашь, завтра никто не позарится. Дунька уже считалась староватой, Лушка наступала ей на пятки.

Болит голова у Прасковьи, как дочерей распихать, – на достаток не смотрит, хоть какой бы женишок попался. Свахе рубль совала, подарки делала, да все без толку.

Сестры готовы Малашу на куски порвать:

– Из-за этого свиного рыла мы в девках должны оставаться.

Что ни день, в доме ругань, скандалы, драки. Прасковья долго думала и решила Малашку с рук сбыть. Ей уже шестнадцать исполнилось. Уйдет из дома, глядишь, сестрам дорогу к замужеству освободит. А то и правда, кому такую образину видеть охота.

* * *

Старуха Степановна несколько лет как умерла, Николаша остался один. Поначалу приходили соседки, топили печь, варили щи. Разносолов на столе, конечно, не было, но и с голоду паренек не помирал. Когда наступала горячая пора, батрачил у мужиков за кусок хлеба. Но соседки появлялись все реже, у каждой было много своих забот, случалось, по нескольку дней Николаша сидел не евши. Бросили парнишку на произвол судьбы: живи как знаешь. Николаша, как молодое деревце, тянулся к солнышку. Был он очень худым и высоким, нескладным. Издалека видно было, как он идет по деревенской улице, размахивая руками. Бабы смеялись:

– Никак у мельника мельница убежала!

Одежда у Николаши ветхая, даже нищий побрезговал бы ее надевать. Штаны такие короткие, что едва прикрывали ноги ниже колен, а рубаха на спине и локтях протерлась до дыр. Зимой он натягивал куцый бабкин тулуп. Был Николаша совсем без хитринки. Придет к нему сосед:

– Я у тебя скамейку видел хорошую, одолжи, гости пришли, а сажать их некуда.

Николаша и рад угодить. Скоро унесли бабкин сундук, зеркальце в резной раме, ведерный чугун и старое решето. Однажды Николаша вернулся с поденной работы и увидел, что кто-то забрал стол, единственный кувшин, обгрызенные деревянные ложки и миску. Вздохнул и полез на печку. Только печь и осталась в избушке.

Николаша нанимался пасти скот, кормился по домам. Хозяйки знали, что он любому куску рад, и порой потчевали пастушка прокисшими щами. Николаша только вздохнет и начнет работать ложкой.

На лицо он был приятный, глаза голубые, распахнутые, чистые, как весеннее небо, улыбка ласковая, застенчивая. Но девушки в его сторону не смотрели: всегда он был чумазый, будто вместо чугуна в печку ставили. Однажды, услышав гармонь, Николаша пришел на деревенские танцы. Его встретили смехом, так же и проводили. Больше он к молодежи не подходил, на девушек не заглядывался: что зря сердце рвать.

За него Прасковья и решила отдать Малашу, зазвала в гости:

– Заходи, соседушка, вроде рядом живем, а не знаемся.

Николаше недосуг раздумывать, с чего это прижимистая Прасковья расщедрилась: на стол поставила всякой снеди, сальца нарезала, лапши наварила, яичницы нажарила. У парня глаза разбежались. Пока он с голодухи за обе щеки наворачивал, Прасковья начала издалека подъезжать. Простоват был парень, а тут сообразил и заупрямился.

– Нет, – говорит, – я человек, а не хряк. Жениться на Малашке не буду.

– Так и она человек! – в сердцах крикнула Прасковья.

– Может, и так, – соглашался Николаша, – да рыло у нее все ж свиное. У тебя еще пять дочерей, с любой хоть сегодня под венец.

Прасковья не жадничала, пять рублей сулила, десять, даже четвертной – Николаша ни в какую. Ни на корову обещанную не позарился, ни на овец.

– Дурья твоя башка, – разозлилась Прасковья, – будешь как сыр в масле кататься, каждый день лапшу есть. Малашка такая жена будет, что только лежи на печи да ешь калачи. Тебе ничего делать не надо – сама со всем справится.

Принесла Прасковья вина, начала потчевать парня, налила ему чарочку, другую. Вина Николаша сроду не пробовал, сразу захмелел, а Прасковья подливает и подливает. И до того допился Николаша, что глянет на Малашку, а она ему красавицей кажется. Нос у нее, правда, не так чтобы курносый, но и не сказать, что совсем гадкий.

Утром Николаша еще протрезветь не успел, а его обвенчали с Хрюшкой. Лишь к вечеру он очнулся от похмелья. Поднял больную голову, а две белые руки ему ковшик с водой подают. Попил парень холодной колодезной водицы, рукавом утерся, хотел добрую душу поблагодарить, а перед ним свиное рыло.

– Я теперь жена твоя, здесь жить буду, – проговорила Малаша. – Ты прости меня, муж мой любезный, не посмела я матери ослушаться.

– Жена? Ты?! – в ужасе закричал Николаша, ухватил себя за волосы, закачался из стороны в сторону, заплакал. – Не посмела, говоришь, а меня обмануть посмела? Да как я людям на глаза теперь покажусь? Взял себе женушку из свиной закуты.

Выскочил Николаша из избы. Где был, что делал, не помнит. Вернулся домой лишь под утро, когда туман над рекой поднимался. В избе на полу Хрюшка сидит, мужа ждет. Клонится Хрюшкина голова на грудь, а русая коса змеей по полу ползет. Обозлился Николаша. В жизни ни одного живого существа не обидел, даже мухи не пришиб – жалел, а тут будто кто в него вселился. Схватил жену за косу, начал по хате таскать, по бокам охаживать. Молчит Хрюшка, ни звука не издала, только губы в кровь искусала. Лишь когда устал, отпустил Николаша женину косу, залез на печку, Хрюшкой же истопленную, потянулся, зевнул и захрапел.

Малаша опять у печки на пол земляной опустилась, кончиком косы утирала слезы, а они бежали, как весенние ручьи. Только и было утешение, что вспомнить слова странницы и терпеливо ждать по ее совету, когда минуют дни бед и несчастий.

Солнышко расстелило на чисто выскобленном полу золотую дорожку, а Николаша едва глаза продрал. Повел носом – запах странный, давно позабытый, вроде съестным пахнет, как при бабке Степановне. Свесил Николаша голову с печи, и дыхание у него перехватило: ходит по избе лебедушка стройная, в талии тонкая, в бедрах тяжелая, руки белые по локоть обнажены, коса русая, тугая до самых колен падает. Красавица!

– Ты кто, девушка, милая? – спрашивает Николаша, а сам думает: «Видать, сильно я вчера перебрал, что сон дурной мне про Хрюшку приснился».

Повернулась лебедушка, и все очарование исчезло. Смотрела на парня Хрюшка, один глаз заплыл, под другим багрово-фиолетовый синяк, на руках и шее синие пятна.

– Кто ж тебя так обидел? – ужаснулся Николаша. – Хоть и похожа ты на свинью, а все ж крещеный человек.

– Ты, родимый, – ласково ответила Малаша. – Кашки я сварила, поел бы. Беда, стола нет, поставить некуда, сейчас на печку подам.

Стыдно стало Николаше, потупил глаза, а жена печально усмехнулась:

– У родителей жила – хорошего не видала, теперь совсем не увижу.

– Ты прости меня, Малаша, не со зла я, по глупости. Никогда тебя больше не обижу. Перед Богом и людьми ты мне жена.

* * *

Прасковья дочери не выделила и куска рогожи. Пожалела и полотно, которое та наткала. Вещи, что по настоянию Мартына собирала в приданое Малаше, раскидала по сундукам старших дочерей. Ни платьев ей не отдала, ни платков. «Мне пятерых еще замуж выдавать, им нужнее, а Хрюшку пускай теперь муженек наряжает». Но Мартын младшенькую не оставил. Вместе с Николашей они сколотили стол и скамьи, подправили изгородь. Мартын привел козочку, пяток курочек, принес несколько мешков зерна.

Прасковья только шипела:

– Все готов этой уродине отнести.

Мартын цыкал на жену.

– Дочь она мне, – говорил он, – такая же любимая, как и остальные. – И так смотрел из-под кустистых седых бровей, что у Прасковьи пропадала всякая охота спорить.

Напрасно Малашины сестры надеялись, что женихи к ним рекой потекут. Даже скудного ручейка не получилось.

Деревенские кумушки развлекались тем, что, встретив Прасковью, заводили разговор:

– Парашк, а Парашк, говорят, у тебя больно наливка хороша.

– А кто ее пил? – спрашивала Прасковья.

– Николашка-пастух пробовал. На чем настаивала?

Прасковья старалась пройти мимо, но товарки не уступали дорогу:

– Девок замуж когда отдашь? Дуньке давно за двадцать, молодой парень ее уже не возьмет.

– Разборчива больно Дуняша, – отвечала Прасковья, – со всей округи к ней сваты едут, да всем отказывает.

– Кто отказывает? Жених? Значит, наливаешь мало, – хохотали кумушки.

Сестры, раньше вымещавшие свое зло на Малаше, начали ругаться друг с дружкой. Отцу с матерью хоть из дома беги. Наконец монеты, что Мартын хранил на дне сундука, сделали свое дело.

Распихали кое-как девок. Женихи оказались неказисты, но сестры и таким были рады. Дунька пошла за вдовца с тремя детьми, Лушке достался хромой, Нюрке хоть молодой, но пьяница, Фекла вышла за рыжего да конопатого, пятой, Акульке, хуже всех пришлось: достался ей муж беззубый и на один глаз кривой. Прасковье хоть на улицу нос не показывай, за водой к колодцу ходила чуть рассветет, иначе обступят ее соседки и потешаются:

– Ох, Парашк, в каком царстве-государстве ты для своих дочек женихов искала? Один краше другого, не налюбуешься на них, не насмотришься.

Молчит Прасковья. Когда-то она была бойкая на язык, в спорах ее не переговоришь, а теперь не знает, как ответить.

Было время, шел Мартын по деревне развернув плечи, мужики победнее перед ним шапку снимали, кланялись:

– Доброго денечка, Мартын Гаврилович.

Мартын порой мимо пройдет, не ответив. Теперь не узнать его. Нет былой стати, сгорбился и поседел.

Малаша на пересуды внимания не обращала: люди языками почесали и забыли, а ей жить. Пока Николаша пас коров, собирала по пригоркам ягоды и отправляла мужа с полными корзинами с утра на базар в город, а сама оставалась стеречь стадо. Малаша делала мужу наказы, и тот исправно приносил отрезы ткани, нужные для хозяйства вещи.

Когда Николаша был маленький, бабка сажала его в корыто и терла вместо мочалки своей натруженной рукой. Но после ее смерти паренек мылся только летом в речке. Одежду свою он тоже не стирал – боялся, что развалится, если ее потереть, а смены не было. Волосы он стриг себе сам, криво кромсая пряди большими ножницами. Поэтому похож Николаша был скорее на чучело, что ставят в огородах, чем на человека. Но теперь о нем было кому позаботиться. Впервые за долгое время Николаша вновь купался в корыте, его кудри были подстрижены и тщательно расчесаны. Оказалось, что они не грязно-серые, а цвета созревшей пшеницы, и васильковые глаза паренька засияли еще ярче. Малаша сшила мужу рубаху в синий горошек с красными ластовицами, новые штаны. Тут-то и разглядели деревенские, что Николаша стройный и красивый, с широкими плечами.

Малаша пошла по домам и сказала хозяйкам, что Николай у них больше столоваться не будет, ему жена похлебку варит, а пусть, как в других деревнях заведено, платят деньгами или зерном с нового урожая. Бабы пошумели, покричали, мол, какая-то Малашка-свиняшка нам указывать будет, но потом успокоились и согласились. Земли у Николаши не было, вот Малаша и занялась шитьем. Работала она споро, аккуратно, люди ей заказы несли. Из маленьких лоскутков-остаточков Малаша смастерила для себя пестрое одеяло, половички, на окошках появились занавесочки, избушка стала уютной. Жили Николаша с Малашей тихо, спокойно, без ссор и скандалов. Николаша даже по-своему полюбил жену, до того она была добра, незлобива. Он знал, что в полдень она непременно принесет ему перекусить на пастбище, а вечером его будет ждать теплый ужин. Малаша все делала с улыбкой. Оттого, видать, у нее и пустые щи объеденными получались, а хлеб пышным, ноздреватым и не черствел долго.

* * *

Прошло лето, осень миновала, наступила зима. Прасковья Малашу не привечала, и та не ходила в отчий дом, но Мартын чуть не каждый вечер сидел в гостях у дочки. Он учил Николашу вырезать посуду, плести лапти. Зимние вечера быстро бежали за разговорами. Мартын обещал выделить земли, чтобы молодым было с чего кормиться. И все шло бы хорошо, если б не Малашины сестры-завистницы. Им было обидно, что Хрюшка, над которой они смеялись, в такое уважение вошла. Муж-красавец готов с нее пылинки сдувать. И злились сестры на мать, что не их она за Николашу отдала.

Сами сестры со своими мужьями так ругались и дрались, что деревенские посмотреть и послушать приходили. Иной мужичок бежит, торопится и кричит:

– Не началось?

Ему машут:

– Скорее! Уже горшки бьют, сейчас Нюрка выскочит.

– А синяк у нее на правом глазу, – скажет один.

– Нет, на левом, – перечит другой.

И ждут себе, когда зареванная Нюрка, кляня мужа и всю его родню, выбежит из дому.

На Святках деревенские собирались в избах, сегодня в одной, завтра в другой. Незамужние парни и девушки веселились, пели, играли, а те, кто постарше, развлекались разговорами. Малаша с мужем никуда не ходили, а сестры старались не пропускать посиделки. Особенно их любила Лушка. На святочных вечерах старики вспоминали истории, от которых у слушателей мороз пробирал по спине. Народу в избу набивалось много, хозяева побогаче зажигали свечу, те, кто победней, ставили на стол плошку с маслом и фитильком. Углы избы тонули в темноте, слушатели ловили каждое слово рассказчика.

После очередной истории про колдунов и ведьм старик Дорофей сказал:

– Прадед мой дожил до глубоких лет и знал много удивительных вещей. Кое-чему и меня научил. Хотите, я вам покажу волков?

– Хотим, хотим! – закричали все.

Старик усмехнулся, встал с лавки и вышел в сени. Там что-то загремело.

– Сейчас волки набегут! – закричала Лушка и взяла ухват, чтобы защищаться.

Другие похватали все, что попало под руку: кочергу, рубе́ль1, которым в деревне катали белье, сковородки, вытащили топор из-под лавки. Лушкин муж выкинул курочку из лукошка и надел его на голову.

Вошел дед Дорофей, обвел взглядом односельчан, усмехнулся.

– Показывай своих волков! – крикнули мужики, а бабы завизжали от страха.

– Каких вам волков, когда здесь полна изба дураков. – Старик хлопнул себя ладонью по коленям и расхохотался.

В один из таких вечеров Лушка и поведала бабам, которые посмеивались над ее кривым мужем, что Малашка не просто так вышла замуж за Николашу, а приворожила его!

– Врешь ты все, – сказали соседки, – все знают, что привороженные ругаются да дерутся, а Малашка с мужем по деревне идут – ручки крендельком, грубого слова друг другу не скажут.

– Так это на людях, – не унимается Лушка. – Вы ж не знаете, что в ее избе творится.

– А то ты знаешь! Была ты там хоть раз?

– Не была, – честно сказала Лушка, – и ни за что не пойду, хоть двумя калачами меня маните. Потому как старушка-нищенка, которая у нас жила, на самом деле Малашку не вязать учила, это так, для отвода глаз.

– А чему? – ахнули бабы.

– Колдовству! И книгу ей подарила, толстую, с картинками. Что в ней было написано, не знаю, потому что порядочной женщине грамота ни к чему. А Малашка-свиняшка ее каждый день читала, все страницы замусолила. Раз ночью я проснулась, гляжу, сидит Малашка на своем конике, в руках держит книгу раскрытую и похрюкивает. А из книги прямо столб разноцветного пламени поднимается. Я со страху, что дом сгорит, без памяти на подушку так и упала. Утром встала, все как обычно, следов огня нигде нет. А Малашка по дому хлопочет, будто ничего и не было. Она хитрая да подлая, всегда умела притворяться.

Лушка так часто говорила о ведьме Малашке, что деревенские, поначалу не верившие ее болтовне, постепенно начали понимать: а ведь и правда, во всем виновата ведьма. Иначе невозможно было найти разумное объяснение многим странным вещам.

Корова пала – ведьма порчу наслала, лиса кур поворовала – опять она виновата, ребенок заболел – не иначе как от дурного глаза. Одна баба вспомнила, что надела юбку, которую сшила Малаша, и тут же подвернула ногу. Другая уверяла, что под одеялом, выстеганным Хрюшкой, ей снятся дурные сны.

Весной, когда речушка разлилась и затопила лужок, кузнец едва не потонул в месте, где ему было по колено. Причем сам кузнец утверждал, что кто-то тянул его за ногу, не давая ступить шагу, и хрюкал. И хотя кузнец был в таком состоянии, когда ноги сами выписывают кренделя, все ему поверили. А кому еще хрюкать, как не Малашке? Все чаще в избах заводили разговоры, что нужно наказать ведьму, иначе она всю деревню со свету сживет.

Малаша жила и не ведала, какая гроза на нее надвигается. С удовольствием хозяйничала в своей избушке, любая работа в ее руках спорилась. Курочки квохтали во дворе, козочка принесла приплод, отец обещал телку дать. Все было хорошо и ладно в ее семье. Мартын Гаврилович, как и обещал, отрезал дочери кусок земли, вместе с Николашей вспахал и засеял поле. По весне работы в деревне много, но бабы всегда найдут время посудачить.

Однажды у колодца собралась целая толпа молодых девушек и взрослых женщин. Все слушали речи полуслепой Степаниды.

– Не спалось мне минувшей ночью, дай, думаю, выйду на воздух, подышу. Смотрю, а из Николашкиной трубы вылетел огненный шар и рассыпался искрами и вроде как фигура человеческая появилась.

Старуха помолчала и добавила:

– На метле.

Недосуг сплетницам думать, что Николашина изба от Степанидиной вовсе не видна. Одна разумная женщина подхватила полные ведра и сказала:

– Старая, а врешь. Малашка, может, и со свиным рылом уродилась, да в этом ее вины нет. А сердце у нее доброе, жалостливое, никому она плохого не сделала и не пожелала. Ты, Степанида, пореже бы к наливке прикладывалась, тогда и ночью ничего не чудилось бы. А вам, бабоньки, либо делать нечего, глупости слушаете.

И пошла по своим делам, а Степанида горестно вздохнула:

– Видали? И ее Малашка околдовала. Ох сильна ведьма, ох сильна. А меня хоть пытайте, вот вам крест, видела, как есть видела, вот как тебя, Ивановна, сейчас вижу, – божилась Степанида и тыкала пальцем в подошедшего деда Дорофея.

– У, карга старая, – проворчал старик, встреченный дружным хохотом. – Мужика от бабы в двух шагах не отличишь, а туда ж себе: видела.

Над Степанидой хоть и смеялись, но словам ее поверили и пересказывали эту байку друг другу на все лады.

Сестры совсем рассвирепели. Будь их воля, выгнали бы ненавистную Малашку из деревни, прочь с глаз. Поначалу наговаривала одна Лушка, теперь к ней присоединились и остальные четверо.

– Свои клеветать не будут, – решили деревенские, – значит, правда.

* * *

Настала летняя сенокосная пора. Мужики взяли в руки косы, бабы ворошили сено и сгребали его в копны. Дела всем хватало. Однажды туча нависла над деревней. В избах зажгли лампадки перед образами. Стемнело, в небе засверкало, земля качнулась от грома.

– Светопреставление, – сказал Николаша, заходя в дом с улицы, – дождь стоит стеной, в двух шагах ничего не видно. Кабы посевы не смыл.

В окно что-то ударило, раз, другой, потом заколотило сильно и часто.

– Град, – ахнула Малаша, – вот оно, горе.

Всю ночь бушевала гроза. В небе громыхало и трещало, метались молнии. Утром, когда деревенские подсчитывали убытки, выяснилось, что непогода наделала много бед, но самое страшное – град выбил несколько полей ржи, оставив семьи без урожая. Вечером Николаша пришел в избу и сел у стола.

– Говорят, ведьма грозу наслала, – сказал он.

– Люди доверчивы, как дети. Не повелевает человек ни солнцем, ни ветром, не может он вызвать бурю и дождь.

– Говорят, если не выгнать ведьму, она не успокоится – уничтожит деревню, – продолжал Николаша.

– Жаль мне того человека, на кого по глупости направлен людской гнев.

– Себя пожалей, Малашка, это ведь тебя ведьмой называют.

– Меня? Но почему?

– Потому что сестры твои языками как метлами метут, напраслину возводят. А мать твоя, Прасковья, ни одним словом не заступилась. Уходить надо, Малашка. Житья не дадут, да и обещали ночью петуха красного подпустить. Собирайся.

– Что собирать-то, Николенька? Мало мы нажили. Образок со стены сниму, пряжу пушистую в корзину положу, одежу кое-какую, полотна кусок. Чугунок с картошками захвачу да половину ковриги. А больше ничего на себе не унесем. За курочками и козочками отец присмотрит.

Николаша обвел взглядом избу. В горле засаднило. Здесь жили его родители, сколько сказок рассказала ему на печке бабушка Анисья Степановна. Все про королей и королевишен. Бывало, спрашивает ее Николаша: «Бабушка, а я тоже на королевишне женюсь?» – «На самой распрекрасной». Женился. А теперь из-за свиного рыла придется всего лишиться. Вот ухват, вроде вещь незамысловатая, а и его оставить жалко. А сундук новый, а плошки, ложки? Ведь только стала изба походить на настоящий дом. И половичок на полу появился, и полотенце расшитое у божницы. И что же, все бросить? Вскипело сердце у Николаши. До того ему горько стало, больно, обидно. Всегда он был нищим, голью перекатной, только обжился, а у него последнее отнимают.

Когда стемнело, Малаша с Николашей тихонько покинули избу и прошли огородами. Звезды высыпали горохом на небо. Пел соловей, летняя ночь дышала теплом и пахла травами. Малаша остановилась и обернулась посмотреть на деревню. Соломенные крыши изб едва можно было различить в темноте.

– Господи, хорошо-то как. Не ошибся ли ты, Коленька? Может, зря мы уходим? Не могут люди с нами так поступить, они же не звери дикие.

Только договорила Малаша, как над их избой взвился в небо огненный столб. Рассыпались искры, жарко занялся деревянный домишко.

– Подожгли-таки!

– Горит моя избушка, – чуть не заплакал Николаша. – В землю вросшая, покосившаяся, но такая родная и близкая сердцу. Осенью хотел новой соломы на крышу положить, угол подправить, венцы заменить. Жил бы я в ней долго и счастливо, если б не повстречалась на пути ты, рыло свиное. Опоила, обманула, женила обманом.

С самого детства Малаша слышала «Хрюшка», «Малашка-свиняшка», казалось, привыкла к обидным прозвищам, но от слов, произнесенных любимым мужем, полились из глаз горячие слезы.

«Зачем я на свет родилась? – думала Малаша. – Неужели лишь для того, чтобы терпеть поношения?»

– Крыша рухнула, и ночь, как назло, тихая, ни дуновения, видать, одна моя избушка и сгорит! – сказал Николаша.

Будто кто подслушал его слова. Подул ветерок, сначала слабый, еле заметный, но с каждым мгновением он становился крепче, резче и, набрав силу, подхватил сноп искр и швырнул их на соломенные крыши соседних изб. Раздался визг баб, плач детей, слышался рев скотины. И среди всей этой кутерьмы Маланья с Николашей различили слова:

– Ведьма напустила, ведьма!

В свете разгорающегося пожара, осветившего деревню подобно огромному факелу, было видно, как огонь словно на ходулях шагает от избы к избе.

– Забегали, – сказал Николаша, – пускай на себе почувствуют, каково это – без крыши над головой остаться.

Малаша вздохнула. Зла на деревенских она не держала.

Рубе́ль – деревянная доска с поперечными желобками. В старину выстиранное белье гладили с помощью скалки и рубеля. Для этого влажное белье наматывали на скалку и катали по столу, прижимая сверху рубелём. В результате ткань расправлялась.

II

Далеко позади осталась деревня, уже не слышны были крики погорельцев, ночь светлела. Облака на востоке зарозовели, предвещая скорый восход солнца. По прохладе идти было легко и приятно. Но Малаша передвигала ноги как больная, словно оглохла и ослепла. Она видела только мужнину спину, маячившую впереди, и шла за этой спиной. Малаша и раньше не раз думала, что ее жизнь копейки ломаной не стоит, а теперь и вовсе пала духом. Понимала: исчезни она, умри – все только вздохнут с облегчением, а первый – Николаша. Жену себе он сразу бы нашел, красивую, такую, что и приласкать захочется. Один отец по-своему любил Малашу, от матери она слова доброго за все годы не дождалась, а уж, казалось бы, как хотела ей угодить. Сестры же так и старались ужалить побольней.

Когда переходили речку по горбатому мостику, Малаша остановилась, посмотрела вниз, подумала: не прекратить ли сейчас все мучения? От воды поднимается туман, цапля застыла в зарослях камыша, соловьи свистят и пощелкивают в ивняке, издалека доносится пение кукушки. Утро было таким чистым, добрым и безмятежным, что мрачные мысли сами собой исчезли, и она зашагала вслед за мужем.

– Пойдем в лес, – предложил Николаша. – Ночи сейчас теплые, не замерзнем, а пропитание себе как-нибудь да отыщем.

– В наш лес идти нельзя. Мал он, за сутки обойти можно, не заблудишься в нем, не спрячешься, на одном конце аукнешься, а на другом отзовутся. Говорил мне отец, что в пятидесяти верстах от нашей деревни есть дремучий, густой лес. Тянется он далеко-далеко. Перед ним течет река, волки переплывают ее, воруют овец у крестьян и так же вплавь возвращаются со своей ношей обратно. Вот где можно укрыться, никогда нас там не найдут.

– Да ты что, Малашка! Не пойду я к волкам на съедение.

– Для нас сейчас, муж мой родимый, люди страшнее зверей. Узнают, что мы спаслись, не успокоятся, пока совсем не погубят. Да и не тронут нас волки, не бойся.

Шли весь день, лишь в самый зной остановились, чтобы перекусить и отдохнуть в тени деревьев. На ночлег устроились на лугу. Малаша нарвала травы, чтобы было мягче лежать.

– Эх, – сказал Николаша, – была у меня маленькая избенка, да своя, а теперь и головы приклонить негде. Как же так получилось, Малашка, что никому мы на белом свете не нужны?

– Друг дружке нужны. Ты оступишься – я тебя поддержу, я споткнусь – ты мне руку протянешь. Вместе все преодолеем.

К вечеру следующего дня Малаша с Николашей вышли к дальнему лесу. В сумерках он казался темным и мрачным, дубы на опушке таинственно шумели.