Текст книги "Быть гувернанткой. Как воспитать принцессу"

Александр II Николаевич (1818–1881) – Император Всероссийский, Царь Польский и Великий князь Финляндский (1855–1881) из династии Романовых. Старший сын сначала великокняжеской, а с 1825 года императорской четы Николая Павловича и Александры Федоровны.

«Россия государство не торговое и не земледельческое, а военное, и призвание его быть грозою света».

(Александр II)

Длинная ночь уже приходила к концу, когда приехал курьер из Севастополя – Меншиков-сын[66]66
  Меншиков Владимир Александрович, свиты его величества генерал-майор, сын Александра Сергеевича, главнокомандующего во время Крымской войны.


[Закрыть]. Об этом еще доложили императору, который сказал: «Эти вещи меня уже не касаются. Пусть он передаст депеши моему сыну». В то время как мы шаг за шагом следили за драмой этой ночи агонии, я вдруг увидела, что в вестибюле появилась несчастная Нелидова[67]67
  Варвара Аркадьевна Нелидова, фрейлина, любовница Николая I.


[Закрыть]. Трудно передать выражение ужаса и глубокого отчаяния, отразившихся в ее растерянных глазах и в красивых чертах, застывших и белых, как мрамор. Проходя, она задела меня, схватила за руку и судорожно потрясла. «Une belle nuit m-lle Tutcheff, une belle nuit»[68]68
  «Прекрасная ночь, мадемуазель Тютчева, прекрасная ночь» (фр.).


[Закрыть], – сказала она хриплым голосом. Видно было, что она не сознает своих слов, что безумие отчаяния овладело ее бедной головой. Только теперь, при виде ее, я поняла смысл неопределенных слухов, ходивших во дворце по поводу отношений, существовавших между императором и этой красивой женщиной, – отношений, которые особенно для нас, молодых девушек, были прикрыты с внешней стороны самыми строгими приличиями и полной тайной. В глазах человеческой, если не божеской, морали эти отношения находили себе некоторое оправдание, с одной стороны, в состоянии здоровья императрицы, с другой – в глубоком, бескорыстном и искреннем чувстве Нелидовой к императору. Никогда она не пользовалась своим положением ради честолюбия или тщеславия, и скромностью своего поведения она умела затушевать милость, из которой другая создала бы себе печальную славу. Императрица с той ангельской добротой, которая является отличительной чертой ее характера, вспомнила в эту минуту про бедное женское сердце, страдавшее если не так законно, то не менее жестоко, чем она, и с той изумительной чуткостью, которой она отличается, сказала императору: «Некоторые из наших старых друзей хотели бы проститься с тобой: Юлия Баранова, Екатерина Тизенгаузен и Варенька Нелидова». Император понял и сказал: «Нет, дорогая, я не должен больше ее видеть, ты ей скажешь, что я прошу ее меня простить, что я за нее молился и прошу ее молиться за меня». Само собой разумеется, я все эти подробности узнала позднее, но из уст, гарантирующих их достоверность.

Ночь кончалась. Бледный свет петербургского зимнего утра понемногу проникал в вестибюль, в котором мы находились. Приток народа и волнение все возрастали около комнаты, где император в тяжелых страданиях, но в полной ясности ума боролся с надвигавшейся на него смертью. Наступил паралич легких, и, по мере того как он усиливался, дыхание становилось более стесненным и более хриплым. Император спросил Мандта: «Долго ли еще продлится эта отвратительная музыка?». Затем он прибавил: «Если это начало конца, это очень тяжело. Я не думал, что так трудно умирать». В восемь часов пришел Баженов и стал читать отходную. Император со вниманием слушал и все время крестился. Когда Баженов благословил его, осенив крестом, он сказал: «Мне кажется, я никогда не делал зла сознательно». Он сделал знак Баженову тем же крестом благословить императрицу и цесаревича. До самого последнего вздоха он был озабочен тем, чтобы выказать им свою нежность. После причастия он сказал: «Господи, прими меня с миром» и, указывая на императрицу, сказал Баженову: «Поручаю ее вам», и ей самой: «Ты всегда была моим ангелом-хранителем с того мгновения, когда я увидел тебя в первый раз и до этой последней минуты». Во время агонии он держал еще в своих руках руки супруги и сына и, уже не будучи в состоянии говорить, прощался с ними взглядом. Императрица держалась с изумительным спокойствием и стойкостью до той минуты, когда собственными руками закрыла ему глаза. В десять часов нам сказали, что император потерял способность речи. До тех пор он говорил голосом твердым и громким и с полной ясностью ума.

Я была в комнате графини Барановой, окна которой выходят на улицу. Утренний туман рассеялся. Под ослепительным солнцем сверкал снег и иней на деревьях Адмиралтейского бульвара. Проехали несколько мужиков, равнодушно лежа в своих розвальнях. Жизнь текла обычным порядком, беззаботно и бессознательно в двух шагах от комнаты, где умирал император! Контраст так поразил меня, что я поспешила уйти в церковь, где шла прежде освященная обедня, так как была пятница. В последний раз я слышала, как провозгласили имя императора среди живых. Еще молились о его здравии.

Что касается меня, я не знаю, было ли молитвой то, что во мне происходило. Всякое человеческое чувство было как бы уничтожено во мне перед лицом великой тайны смерти, совершавшейся на моих глазах в обстановке такой величавой и потрясающей. Мне бы казалось кощунством даже в глубине своей души молиться о выздоровлении императора или о продлении его дней. Рядом с этим смертным одром Бог, вечность представлялись мне единственной подлинной действительностью, смерть – переходом к этой великой реальности, а земная жизнь – сновидением или призраком, не достойным ни наших молитв, ни сожалений.

Император скончался, по-видимому, в ту минуту, когда завершалась обедня. Выйдя из церкви, я вернулась в вестибюль, где уже толпился народ. Генерал-адъютант Огарев вышел из комнат императора и сказал: «Все кончено». Наступила жуткая тишина, прерываемая глухими рыданиями. Двери из императорских покоев распахнулись, и нам сказали, что мы можем подойти к покойному и проститься с ним. Толпа бросилась в комнату умершего императора. Это был антресоль нижнего этажа, довольно низкий, очень просто обставленный, который император предпочитал занимать в последние годы своей жизни во избежание высоких лестниц, так как его парадные покои были на самом верху, над покоями императрицы. Император лежал поперек комнаты на очень простой железной кровати. Голова покоилась на зеленой кожаной подушке, а вместо одеяла на нем лежала солдатская шинель. Казалось, что смерть настигла его среди лишений военного лагеря, а не в роскоши пышного дворца. Все, что окружало его, дышало самой строгой простотой, начиная от обстановки и кончая дырявыми туфлями у подножия кровати. Руки были скрещены на груди, лицо обвязано белой повязкой. В эту минуту, когда смерть возвратила мягкость прекрасным чертам его лица, которые за последнее время так сильно изменились благодаря страданиям, подтачивавшим императора и преждевременно сокрушившим его, – в эту минуту его лицо было красоты поистине сверхъестественной. Черты казались высеченными из белого мрамора, тем не менее сохранился еще остаток жизни в очертаниях рта, глаз и лба, в том неземном выражении покоя и завершенности, которое, казалось, говорило: «я знаю, я вижу, я обладаю», в том выражении, которое бывает только у покойников и которое дает нам понять, что они уже далеки от нас и что им открылась полнота истины. Я видела смерть вблизи первый раз, но она не устрашила меня; наоборот, я почувствовала к ней тяготение. Я поцеловала руки императора, еще теплые и влажные, и не ушла, а встала около стены у изголовья и оставалась тут, пока проходила толпа, прощаясь с покойником. Я долго, долго смотрела на него, не сводя глаз, словно прикованная тайной, которую излучало это красивое и спокойное лицо, и с грустью оторвалась от этого созерцания.

Я добавлю здесь еще некоторые подробности о последних минутах императора, которые передала мне великая княгиня. Незадолго перед концом императору вернулась речь, которая, казалось, совершенно покинула его, и одна из его последних фраз, обращенных к наследнику, была: «Держи все – держи все». Эти слова сопровождались энергичным жестом руки, обозначавшим, что держать нужно крепко.

Вся императорская семья стояла на коленях вокруг кровати. Император сделал цесаревичу знак поднять цесаревну, зная, что ей вредно стоять на коленях. Таким образом, даже в эти последние минуты его сердце было полно той нежной заботливости, которую он всегда проявлял по отношению к своим. Предсмертное хрипение становилось все сильнее, дыхание с минуту на минуту делалось все труднее и прерывистее. Наконец по лицу пробежала судорога, голова откинулась назад. Думали, что это конец, и крик отчаяния вырвался у присутствующих. Но император открыл глаза, поднял их к небу, улыбнулся, и все было кончено! При виде этой смерти, стойкой, благоговейной, можно было думать, что император давно предвидел ее и к ней готовился. Отнюдь нет. До часа ночи того дня, когда он скончался, он не сознавал опасности и так же, как и все окружающие, смотрел на свою болезнь как на преходящее нездоровье. Вот еще некоторые подробности (имею их от графини Блудовой, которая сама слышала их от Мандта).

Вечером 17-го графиня пошла к Юлии Федоровне Барановой, чтобы от нее узнать о состоянии здоровья государя. В это время уже начинали говорить об опасности его положения и о том, что следовало бы ему причаститься. Графиня Блудова написала Мандту, напоминая ему, что он дал слово государю предупредить его и предложить причаститься, как только он заметит, что жизни его грозит опасность. Так было условлено между императором и его врачом уже много лет назад. Графиня Блудова это знала. В час ночи она сама отнесла записку к двери Мандта, который только что на минуту прилег отдохнуть, но в два часа должен был вернуться к августейшему больному. Он потом рассказал графине Блудовой, что, войдя к императору, он сказал:

– Ваше величество, я только что встретил своего старого друга, и он меня просил повергнуть к стопам вашего величества его почтительнейшую просьбу.

– Кто это? – спросил император.

– Баженов, – ответил врач.

– Ваш друг? – спросил государь. – С каких пор?

– Со смерти великой княжны Александры, – сказал Мандт, думая этими словами направить мысли государя к смерти. Но император молчал.

– Не желаете ли вы, ваше величество, чтобы Баженов пришел помолиться с вами?

Император не отвечал. Мандт приложил стетоскоп к его груди и стал выслушивать.

– Плохо, ваше величество, – сказал врач.

– В чем же дело, – спросил государь, – образовывается новая каверна?

– Хуже, ваше величество.

– Что же?

– Начинается паралич.

При этих словах государь вдруг выпрямился, уставил на Мандта взгляд властный и проницательный и сказал твердым голосом:

– Так это смерть?

Мандт рассказывает, что несколько мгновений он не мог произнести ни слова, потом сказал:

– Ваше величество, вы имеете перед собой только несколько часов.

Император откинул назад голову, повернулся к стене и, казалось, глубоко сосредоточился. После чего сказал:

– Пусть позовут Баженова.

Когда вошел наследник:

– Я велел позвать Баженова, – сказал он, – но, главное, не испугайте императрицу.

Некогда через несколько минут появилась императрица.

– А она все-таки пришла, – сказал государь.

Большинство этих подробностей я узнала от самой цесаревны, от цесаревны, которая с сегодняшнего утра уже императрица. Хотя она больна и очень удручена, она сегодня разрешила мне войти к ней. Из комнаты, в которой умер государь, я прямо прошла к маленькой великой княжне Марии, которой теперь полтора года. Она как будто понимает, что произошло что-то важное, и усиленной ласковостью хочет утешить тех, кто плачет кругом нее. Мать обещала поручить мне воспитание этого дорогого ребенка, и главным образом ради нее я записываю все подробности этой кончины, которые когда-нибудь будут для нее очень ценны…

Несмотря на крайнюю усталость после ночи, проведенной без сна, и после стольких потрясений, я не могла найти покоя. Я прошла в церковь, где без перерыва проходили войска, вызванные с утра еще распоряжением императора Николая, и приносили присягу новому императору.

Оттуда я отправилась к молодой императрице. Мне сказали, что она вернулась, но что у нее сильная мигрень, сопровождавшаяся рвотой, и что теперь она прилегла отдохнуть на кушетку. Камеристка сказала ей, что я здесь; она позвала меня, протянула мне руку и нежно обняла. Я была поражена выражением ее лица. Она была очень бледна, и в ее чертах было что-то такое сосредоточенное, такое глубокое, такое просветленное, что ее душа, казалось, принадлежала тоже потустороннему миру. Она мне сказала: «Сегодня ночью мне раскрылась тайна вечности, и я молю бога, чтобы он дал мне никогда этого не забыть». Потом она подробно говорила со мной о последних столь высоких минутах жизни императора Николая, его характере, его любви к своим, о его большой привязанности к ней и своем чувстве к нему. «Несомненно, – сказала она, – это тот человек, которого я больше всех любила после моего мужа и который больше всех других любил меня».

Я поехала обедать к своим родителям и застала их под очень сильным впечатлением. «Как будто вам объявили, что умер бог», – сказал отец со свойственной ему яркостью речи.

Вечером императрица прислала мне записку с просьбой подробно написать m-lle Грансе о происшедшем событии.

В восемь часов вечера была панихида у постели покойного. Семья присутствовала в самой комнате, свита – в соседней.

Поздно вечером я отнесла свое письмо к молодой императрице. Я застала ее за письмом все еще бледной и удрученной, но для меня было утешением поцеловать ее руку, прежде чем лечь спать.

У меня уже есть чувство, что я разделена с ней; ее новое положение создает как бы стену между мною и прошлым, когда я была так счастлива около моей дорогой цесаревны.

Император Александр II (1818–1881) с августейшей семьей. 1870 г.

* * *

В тот же день.

Я присутствовала на первой обедне, на которой были провозглашены имена моего императора и моей императрицы, и горячо молилась за них…

Молебен по случаю восшествия на престол должен был состояться в час дня, а затем высочайший выход в залы со стороны Дворцовой площади. В Белом зале собрался официальный мир. Император и императрица вышли под руку в сопровождении великого князя Константина Николаевича и его супруги, великих княгинь Марии Николаевны и Елены Павловны и царских детей. На императрице и на великих княгинях были трены из белого крепа без всяких украшений. Император был очень бледен, но никогда я не видала его таким красивым. На его лице отпечатлелось горе, наполнявшее его сердце, и сознание великой ответственности, на него возложенной, и это придавало его чертам выражение твердое и проникновенное, которого вообще у него не хватает. Вид его и мысль о том, при каких тяжелых условиях он вступает на престол и какая трудная борьба ему предстоит, волновала сердце. Это чувство было общее у всех присутствующих, и в приветствиях, которыми была встречена молодая и красивая императорская чета, проходившая с таким грустным и сосредоточенным видом, звучала искренняя и глубоко прочувствованная нота.

В церкви был прочтен манифест о восшествии на престол. Великий князь Константин произнес присягу громким и энергичным голосом. Он после спрашивал одно лицо, которое это мне передало, хорошо ли его было слышно. «Я хочу, – сказал он, – чтобы знали, что я первый и самый верный из подданных императора». Он, очевидно, намекал этими словами на те разговоры, которые шли по поводу его нежелания будто бы подчиняться брату, что, как говорят, возбуждало неудовольствие покойного императора и беспокоило его. Во время молебна император стоял на коленях и молился с выражением глубокого благоговения. Он приложился к кресту и поцеловал членов семьи, но за этим не последовало ни церемонии целования руки, ни принесения поздравлений. Императрица запросто приняла в своих покоях лиц свиты. Меня при этом не было, так как я сошла к детям, и, когда я спросила, могу ли я ее видеть, она уже переоделась и лежала на кушетке бледная и усталая. Я выразила ей свои пожелания и просила ее принять от меня маленькую икону Св. Троицы, которая перешла ко мне от бабушки. Она очень сердечно приняла этот мой подарок и сказала мне, что это первая икона, которую она получает как императрица.

Вошел император. Я ему сказала: «Да благословит господь ваше величество». Он ответил мне: «Не называйте меня так: это мне слишком больно». При этом он был так грустен! Видно, что он испытывает только горе от потери отца, а корона не имеет для него никакой цены.

Вечером я пошла на панихиду. Тело государя лежит все еще на кровати, но уже одето в кавалергардский мундир. Черты застыли, лицо имеет свинцовый оттенок. Прекрасное и мягкое выражение первой минуты исчезло. Это поистине смерть со всем ужасом разрушения, смерть, неумолимо провозглашающая ничтожество и непрочность всего земного. Я уже не нахожу в себе никаких следов экзальтации первых минут, ощущаю только ужас и отчаяние. Как! Это величавое существование, занимавшее так много места в мире, казавшееся таким твердым, таким могущественным, разрушено в несколько часов! От него не остается ничего, кроме щепотки праха, вокруг которого еще немного пошумят, но вскоре и над этой могилой повеет тишиной и одиночеством. Возобновится жизнь, более оживленная, чем когда-либо; появятся другие люди с другими интересами, полные иллюзорного сознания своей силы, своего значения, своей прочности до той минуты, когда невидимое дыхание пронесется над ними и в свою очередь поглотит их…

Сегодня была обедня в маленькой церкви и читались молитвы о даровании победы. В час состоялась панихида в комнате, где лежит покойный император. Тело уже набальзамировано, и лицо его страшно изменилось. Он сам сделал все распоряжения на случай своей смерти и пожелал, чтобы его бальзамировали по системе Ганоло[69]69
  Ж. И. Ганналь (1791–1852), известный французский химик и фармаколог, занимавшийся также вопросами бальзамирования и использовавший для этой цели квасцы алюминия.


[Закрыть], заключающейся в том, что делается простой надрез в артерии шеи и впускается туда электрический ток. Он пожелал также, чтобы тело его стояло в одной из зал нижнего этажа, чтобы не омрачать грустными воспоминаниями покоев императрицы. Он запретил затягивать черным залу, где он будет стоять, а также церковь в крепости, и потребовал, чтобы тело его было выставлено для прощания в течение только трех недель, вместо шести, как это было принято раньше, чтобы дать возможность приехать из отдаленных мест поклониться праху покойного государя. Траур тоже должен быть ограничен шестью неделями.

В этом заключается ошибка. Престиж власти в значительной степени поддерживается окружающими ее этикетом и церемониалом, сильно действующими на воображение масс. Опасно лишать власть этого ореола. Было особое величие в том, что из Сибири, с берегов Каспийского моря приезжали люди отдать последний долг своему государю. Такое проявление чувств служит могучей связью между государем и его подданными. Теперь, когда они приедут, то найдут уже закрытую могилу.

Сегодня тело покойного императора перенесли в Белую залу, в ту половину дворца, в которой дочери императора жили перед замужеством. Эта зала невелика, а толпа была огромная, и жара почти нестерпимая. Во время этой душераздирающей церемонии перенесения тела с бедной императрицей-матерью два раза сделалось дурно. Я вышла оттуда в ужасающем нервном состоянии и встретила добрейшего Олсуфьева[70]70
  Василий Дмитриевич Олсуфьев, обер-гофмейстер двора.


[Закрыть]. Мы вместе плакали, вспоминая доброе старое время, которое должно кончиться…

* * *

Антонина[71]71
  Блудова (см. выше).


[Закрыть] прислала проект адреса императору от московского дворянства, составленный Хомяковым[72]72
  Алексей Степанович Хомяков (1804–1850) русский поэт, художник, публицист, богослов, философ, основоположник раннего славянофильства.


[Закрыть], с тем, чтобы я показала его императрице. Но я мало вижу императрицу: она принимает много народа, и у нас не хватало времени. Она, по-видимому, тоже не очень довольна своим новым ремеслом императрицы. Она говорила мне, что жалеет о своем красивом титуле цесаревны[73]73
  Цесаревна – титул дочерей императора Петра I, позже титул «цесаревны» был воссоздан Николаем I в день венчания цесаревича Александра (будущего Александра II) и Марии Александровны, но уже как звание жены цесаревича. После Марии Александровны этот титул носила только Мария Федоровна, жена цесаревича Александра Александровича (будущего Александра III). Николай Александрович и Александра Федоровна обвенчались непосредственно перед коронацией Николая, а Александра Федоровна сразу получила титул императрицы.


[Закрыть], который для нее создал император Николай. Я была вечером у нее, когда принесли маленькую Марию Александровну, щебетавшую, как птичка. Вошел император, малютка протянула к нему ручки, он взял ее на руки с порывом нежности. Приятно их видеть добрыми и любящими, как обыкновенные добрые люди, созданные из того же теста, как и простые смертные…

* * *

Маленькие великие князья, Николай и Александр, меня очень позабавили. Маленький великий князь Николай говорил с важным видом: «Папа теперь так занят, что он совершенно болен от усталости. Когда дедушка был жив, папа ему помогал, а папе помогать некому: дядя Константин[74]74
  Великий князь Константин Николаевич.


[Закрыть] слишком занят в своем департаменте, а дяди Никс и Миша[75]75
  Великие князья Николая Николаевич (старший) и Михаил Николаевич.


[Закрыть] слишком молоды, а я слишком еще мал, чтобы помогать ему». На что его брат Александр с живостью ответил: «Дело совсем не в том, что ты слишком мал, ты просто слишком глуп». «Это неправда, что я глуп, – возразил наследник с сердцем, – я только слишком мал». – «Нет, нет, ты просто слишком глуп». Наследник престола, выведенный из терпения этим непочтительным утверждением, схватил подушку и бросил ее в спину своего брата. Великий князь Алексей счел уместным принять сторону оппозиции и в свою очередь стал кричать во все горло: «Ты глуп и просто глуп». Возникла драка, и няням пришлось вмешаться, чтобы восстановить мир, и наследник удалился, сильно обиженный недостатком доверия со стороны братьев к его способностям к управлению…

* * *

Сегодня, в двадцатый день смерти императора, была заупокойная обедня в крепости.

Вечером, после обеда, я имела небольшую аудиенцию у императрицы. Она лежала на кушетке, но имела хороший вид.

Я рассказала ей сценку, имевшую место между маленькими великими князьями; императрица со своей стороны рассказала мне слова наследника, которые произвели на нее тяжелое впечатление. Дети играли, и императрица услыхала, как великий князь Николай говорил своему брату Владимиру: «Когда ты будешь императором…» Мать ему сказала: «Ты ведь хорошо знаешь, что Владимир никогда не будет императором». «Нет, будет, – отвечал ребенок, – его имя означает „владетель мира“». – «Но ты же знаешь, что не имя, а очередь рождения дает право на престол». «Да, – сказал мальчик, – но дедушка был третьим сыном, а он царствовал. Я умру – тогда царем будет Саша, но и Саша умрет, тогда им будет Владимир». Императрица сказала мне, что эти слова в устах ребенка, которому было тогда пять лет, ее поразили прямо в сердце.

Я спросила императрицу, не переменила ли она намерение доверить мне воспитание своей дочери. Она, смеясь, ответила мне, что это зависит от меня, стану ли я достаточно рассудительной, чтобы исполнять роль гувернантки. Она произнесла это своим прежним ласковым и шутливым тоном, что немного утешило меня. Я сказала императрице, как трагично я переживаю прекращение наших вечеров, на что она мне ответила, что вечера возобновятся. Может быть, они и возобновятся, но уже никогда это не будет то, что прежде.

В десять часов действительно пришли к Лизе Толстой[76]76
  Толстая Елизавета Андреевна – воспитательница принцессы Евгении Максимиллиановны Лейхтенбергской, светлейшей княжны Романовской, дочери Максимилиана Лейхтенбергского и Марии Николаевны.


[Закрыть], где я находилась, сказать мне, что императрица меня зовет. Я вернулась во дворец, и вместе с Александрой мы стали ждать возвращения их величеств от императрицы-матери, где они проводят в семейном кругу ранние часы вечера. Я была очень счастлива и очень довольна вновь сидеть за чайным столом в кабинете императора совершенно так же, как три недели тому назад, когда и он, и императрица были до известной степени простыми смертными. Я всматривалась в них с некоторым недоверием, но у них был тот же добрый и ласковый вид, как и прежде. Императрица, смеясь, сказала: «Они притворяются, что боятся нас». Возобновились наши беседы, как в былое время; я приготовила суп для Мока, любимой левретки императора. Когда я брала сухарь, чтобы помочить его в молоке, император подал мне другое печенье, говоря: «Нет, вы всегда вот это брали для Мока; ради бога, не меняйте ничего в наших добрых привычках». Он имел вид такой ласковый и, казалось, был так доволен быть среди нас, что мое сердце, удрученное все время мыслью о разлуке с ними, совершенно расцвело.

Император, говоря о Людовике Бонапарте[77]77
  2 декабря 1852 года в результате плебисцита была установлена конституционная монархия во главе с племянником Наполеона I Луи Наполеоном Бонапартом, принявшим имя императора Наполеона III. Ранее Луи Наполеон был президентом Второй республики (1848–1852).


[Закрыть], сказал, что он делается любезным, идет нам навстречу, что и предложил безо всяких условий отдать нам русских пленных-калек. Император и императрица говорили о Петергофе, о наших летних воспоминаниях, которые кажутся так далеки, хотя в то же время так близки. Но между этим вчерашним прошлым и настоящим сегодняшнего дня стоит ужасная ночь 18 февраля, которая для меня, по крайней мере, навсегда разрушила чувство прочности в жизни. Эти несколько часов тоски и ужаса, когда на моих глазах вместе с жизнью одного человека рухнул целый порядок вещей, который я считала таким реальным и неизменным, когда я в первый раз поняла реальность смерти, – эти несколько часов изменили все мое внутреннее существо…

Таким образом, на этом вечере, хотя по видимости ничего не изменилось в наших добрых привычках, одного мне недоставало, – и я знала, что это никогда ко мне не вернется, – это беспечности, житейской неопытности, навеки мной утраченных.

* * *

Сегодня праздновали день рождения императрицы. Ей минул 31 год. Среди многочисленных и великолепных подарков, полученных ею от государя, есть, между прочим, браслет, в который вправлена большая жемчужина с портретом императора Николая, затем довольно удачный портрет масляными красками маленькой великой княжны, написанный Макаровым[78]78
  Макаров Иван Кузьмич (1822–1897) – русский живописец-портретист, автор портретов Марии Александровны и ее придворных, в том числе фрейлины императрицы Екатерины Федоровны Тютчевой, младшей сестры Анны.


[Закрыть]. Малютка выучила наизусть маленькое четверостишие по-английски и очень мило произнесла его. По-моему, злоупотребляют впечатлительностью этого ребенка: ей только год и восемь месяцев, а ее превращают в предмет забавы для отца, который в ней души не чает.

Портрет Екатерины Чавчавадзе Дадиани.

Художник – Франц Винтерхальтер. 1864 г.

Княгиня Екатерина Александровна Дадиани (урожд. Чавчавадзе, 1816–1882) – правительница Самэгрэло (Мегрелии) (при несовершеннолетнем сыне Николозе (Николае), 1853–1866), вдова владетельного князя Мегрелии Давида I Дадиани

Обедню служили в большой домовой церкви Петергофского дворца, а затем состоялся парадный выход и принесение поздравлений. Я была шокирована тем, как в этом случае держали себя фрейлины. Надин Бартенева[79]79
  Бартенева Надежда Александровна (1821–1901), фрейлина императриц Александры Федоровны и Марии Александровны.


[Закрыть] сидела на столике, смеялась и шутила с группою мужчин, ее окружавших, остальные дамы в непринужденных позах сидели в одном конце залы, тогда как в другом конце императрица стоя принимала поздравления. По-видимому, государь также обратил на это внимание. Он подошел к дамам и строго сказал им: «Mesdames, когда ее величество императрица стоит, самое меньшее, что вы со своей стороны можете сделать, это тоже стоять». Они встали весьма сконфуженные. К несчастью, этот дурной тон распущенности и излишней непринужденности все больше и больше распространяется со времени смерти императора Николая, строгий взгляд которого внушал уважение к дисциплине и выдержке дамам и кавалерам свиты не менее, чем солдатам его полков. Наше общество очень нуждается во внешней сдержке, так как оно утратило инстинктивное чувство декорума, которым отличаются примитивные расы, и не достигло еще той степени культуры, при которой вежливость и хороший тон вытекают из утонченной душевной жизни как из естественного источника. Эти мысли пришли мне в голову в то время, как я наблюдала величественную внешность кн. Чавчавадзе[80]80
  Екатерина Александровна Чавчавадзе (1816–1882), сестра Нины Чавчавадзе, вдовы Грибоедова. Вдова владетельного князя Мегрелии Давида I Дадиани, правительница Самэгрэло (Мегрелии) (при несовершеннолетнем сыне Николозе (Николае), 1853–1866). Во время Крымской войны Турция отправила в Мегрелию свои войска, сумевшие занять значительную территорию княжества, несмотря на помощь, оказанную Россией. Правительница переехала в Лечхуми, где вскоре получила от турецкого командующего Омера Лютфи-паши предложение перейти под покровительство Турции. Оставив письмо без ответа, Екатерина Александровна встала во главе мегрельских войск и повела их в наступление на турок. В плену у Шамиля была не она, а ее золовка: в июне 1854 года Шамиль, имам теократического государства – Северо-Кавказского имамата, в котором объединил горцев Западного Дагестана, Чечни и Черкесии, напал на Цитандали, родовой замок князей Чавчавадзе и захватил семью князя Давида, брата Екатерины, в плен. Нина Грибоедова и ее дочь Елена пленения избежали, так как гостили в Мегрелии у Екатерины.\В марте 1856 года, после заключения Парижского мира, получила приглашение на коронацию императора Александра II, куда прибыла с детьми и сестрой Ниной. Как свидетельствует мемуарист К. Бороздин, «она со свитою производила эффект чрезвычайный. Сохранившая блеск своей красоты… в роскошном и оригинальном костюме… она была чрезвычайно представительна, а рядом с нею все видели прелестную ее сестру, Грибоедову, дорогую для всего нашего русского общества по имени, ею носимому. Все были в восторге от мингрельской царицы, ее сестры, детей и свиты».


[Закрыть], которая только что провела несколько лет в плену у Шамиля. Она принадлежит к кавказскому дворянскому роду и обладает самыми аристократическими манерами, какие только можно себе представить. Старая княгиня Воронцова[81]81
  Воронцова Екатерина Ксаверьевна (1792–1880) – жена князя Михаила Семеновича Воронцова.


[Закрыть] также отличается умением себя держать. Она принадлежит к тому поколению, в котором еще живы традиции этикета старого двора. Но в настоящее время наши элегантные дамы стараются подражать тону гризеток с подмостков французского театра. Меня буквально тошнит, когда, как сегодня, я попадаю в общество великих князей – младших братьев государя и молодых фрейлин императрицы-матери. Со стороны молодых великих князей – крики, жестикуляция, пошлые, хотя и невинные шутки, а со стороны дам – смешки и жеманство субреток, фамильярная распущенность, наполовину бессознательная, от которой делается прямо-таки тошно. Мое лицо, боюсь, слишком часто выдает испытываемое мною впечатление, так как я чувствую, что меня неохотно принимают в этом кружке, в котором я сама чувствую себя неловко и в который мое присутствие вносит также невольно неловкость.

* * *

В семь часов Александра и я поднялись вверх, чтобы поздравить маленькую великую княжну с именинами, так как завтра великой княжне будет два года. Мы застали ее за маленьким столиком у подножия огромного Baumkuchen[82]82
  Тортом (нем.).


[Закрыть] с двумя свечками с каждой стороны и Lebenslicht – свечой жизни – посередине; она с большой серьезностью была поглощена своими игрушками и делала вид, что наливает чай своей матери в маленьком сервизе, ей подаренном; ее братья столпились кругом нее, не менее ее заинтересованные ее игрушками. Императрица сидела на полу рядом с маленькой девочкой. Она смотрела на ее игру и улыбалась, глядя на нее, но в то же время у нее было такое грустное и озабоченное выражение лица, что было больно на нее смотреть. Великие князья бегали и играли кругом…

* * *

Сегодня была обедня по случаю дня рождения великой княжны. Присутствовали императрица и все великие князья, но маленькую великую княжну в церковь не брали, так как вследствие ее нервности вид священников и церковное пение приводят ее в слезы.

Год тому назад была такая же обедня, но поздравления не принимались, так как первый год рождения не празднуется. В этот день мы после обедни уехали в Гатчину. Цесаревна плохо себя чувствовала; вечер она проводила у себя; она хотела нас отпустить в Арсенал, но я так умоляла ее оставить нас при себе, что она согласилась.

Сегодня в три часа я поднялась к великой княжне, чтобы поздравить ее: ее высочество сидела за своим детским обедом; она не была любезна со мной. Но немного спустя вошла великая княгиня Мария Николаевна[83]83
  Дочь Николая I, тетка маленькой великой княжны – см. часть I.


[Закрыть], и девочка была ей очень рада. Великая княгиня поощряла ее повторять грубые выражения, как: Aunt Piggy[84]84
  Тетя Свинка (англ.).


[Закрыть], скверная тетка. Девочка смеялась и поглядывала на няню, чтобы увидеть, одобряет ли она это. Но так как у няни был очень скандализованный вид, девочка не решалась следовать урокам своей тетки. Великая княгиня Екатерина Михайловна[85]85
  Екатерина Михайловна (1827–1894) – дочь великого князя Михаила Павловича.


[Закрыть] также приехала поздравить свою августейшую племянницу, и я удалилась.

В шесть часов я отправилась к императрице. Она задержала меня около получаса, затем было доложено о приходе военного министра, и меня отпустили. Я пошла играть с маленькой великой княжной. Эта маленькая женщина очень любит дразнить. Я просила ее налить мне чаю.

– Мари не хочет.

Я сделала вид, что ухожу. Она побежала за мной. Я ей сказала:

– Теперь я не хочу, подите прочь.

Это ее очень возмутило:

– Как, «Мари, подите прочь!» – повторяла она негодующим тоном и бегала за мной со своей чашкой и чайником, чтобы заставить меня играть с ней.