Текст книги "Петербургские женщины XIX века"

« – Жив! Жив! Да еще мальчик! Не беспокойтесь! – услыхал Левин голос Лизаветы Петровны, шлепавшей дрожавшею рукой спину ребенка».

Таким образом, если бы маленький Митя Левин мог понимать человеческий язык, он бы в первые минуты жизни узнал, что родиться мальчиком – это везение.

Этот факт очень хорошо поняла, буквально всосала с молоком матери Надежда Дурова. Вот что она пишет об обстоятельствах своего рождения: «Мать моя страстно желала иметь сына и во все продолжение беременности своей занималась самыми обольстительными мечтами; она говорила: „У меня родится сын, прекрасный, как амур! Я дам ему имя Модест; сама буду кормить, сама воспитывать, учить, и мой сын, мой милый Модест будет утехою всей жизни моей…“ Так мечтала мать моя; но приближалось время, и муки, предшествовавшие моему рождению, удивили матушку самым неприятным образом; они не имели места в мечтах ее и произвели на нее первое невыгодное для меня впечатление. Надобно было позвать акушера, который нашел нужным пустить кровь; мать моя чрезвычайно испугалась этого, но делать нечего, должно было покориться необходимости. Кровь пустили, и вскоре после этого явилась на свет я, бедное существо, появление которого разрушило все мечты и ниспровергнуло все надежды матери.

„Подайте мне дитя мое!“ – сказала мать моя, как только оправилась несколько от боли и страха. Дитя принесли и положили ей на колени. Но, увы! Это не сын, прекрасный, как амур! Это дочь, и дочь-богатырь!! Я была необыкновенной величины, имела густые черные волосы и громко кричала. Мать толкнула меня с коленей и отвернулась к стене.

Через несколько дней маменька выздоровела и, уступая советам полковых дам, своих приятельниц, решилась сама кормить меня. Они говорили ей, что мать, которая кормит грудью свое дитя, через это самое начинает любить его. Меня принесли; мать взяла меня из рук женщины, положила к груди и давала мне сосать ее; но, видно, я чувствовала, что не любовь материнская дает мне пищу, и потому, несмотря на все усилия заставить меня взять грудь, не брала ее; маменька думала преодолеть мое упрямство терпением и продолжала держать меня у груди, но, наскуча, что я долго не беру, перестала смотреть на меня и начала говорить с бывшею у нее в гостях дамою. В это время я, как видно, управляемая судьбою, назначавшею мне солдатский мундир, схватила вдруг грудь матери и изо всей силы стиснула ее деснами. Мать моя закричала пронзительно, отдернула меня от груди и, бросив в руки женщины, упала лицом в подушки.

„Отнесите, отнесите с глаз моих негодного ребенка и никогда не показывайте“, – говорила матушка, махая рукою и закрывая себе голову подушкою».

Когда у Николая Петровича Шереметева и бывшей крепостной актрисы Прасковьи Ковалевой родился в 1803 году сын, то для охраны наследника огромного состояния было установлено особое дежурство прислуги. «При специальных дверях снаружи, – последовал графский приказ, – быть посменно и безотлучно по два человека из разночинцев. Изнутри спальни двери должны быть всегда заперты ключом, которые не иначе отворяться должны для входу, как со спросом – кто пришел, по моему ли повелению, и имеет ли билет мой; а иной никто впущен быть не должен. Назначенным к дверям разночинцам в ночное время, переменяясь, спать в той комнате, где они при дверях назначены, и наблюдать, чтобы двое отнюдь не спали, а двое отдыхали». Особое усердие надзирающих за графским сыном не было забыто Н. Шереметевым при составлении им завещания. «Дядьке» молодого графа и его «маме» было «отказано» в завещании по 40 и 30 тыс. руб., подлежавших выплате им или их наследникам по окончании воспитания юного питомца.

Однако это были исключительные обстоятельства – большинство девочек радовали родителей своим появленьем на свет не меньше, чем мальчики, и между братьями и сестрами не делали большой разницы, по крайней мере официально.

В фельетоне Ивана Панаева «Барыня» мнения родителей разделяются. Муж хочет мальчика, жена – дочку.

« – Мальчики все шалуны, – говорит Палагея Петровна, – с мальчиками и справляться трудно, на них и надежда плохая; их, как ни ласкай – они все за двери смотрят; дочь же всегда при матери.

– Это вздор, мое сердце. Бог с ними, с этими лоскутницами. Сын издержек таких не требует.

– Лоскутницы? Какое милое слово вы сочинили! Где это вы слышали этакое слово?.. У вас все на уме издержки: это на мой счет. Кажется, я не много издерживаю, не разоряю вас…

Палагея Петровна вскакивает со стула и выходит из комнаты, хлопая дверью. Она удаляется к себе и плачет. Матрена Ивановна, мать Палагеи Петровны, застает ее в слезах и поднимает ужасный шум в доме.

– Слыхано ли дело, – кричит она, – бранить беременную женщину. Экой изверг!»

* * *

Вопрос, кормить ли ребенка грудью или передать кормилице, оставлялся на откуп самой женщине. Кормить ребенка самой считалось неотъемлемым качеством прирожденной матери, но если женщина брала кормилицу, ее никто всерьез не упрекал. При необходимости детей с первых дней жизни докармливали из рожка. Надежда Дурова пишет: «Я была поручена надзору и попечению горничной девки моей матери, одних с нею лет. Днем девка эта сидела с матушкою в карете, держа меня на коленях, кормила из рожка коровьим молоком и пеленала так туго, что лицо у меня синело и глаза наливались кровью; на ночлегах я отдыхала, потому что меня отдавали крестьянке, которую приводили из селения; она распеленывала меня, клала к груди и спала со мною всю ночь; таким образом, у меня на каждом переходе была новая кормилица. Ни от переменных кормилиц, ни от мучительного пеленанья здоровье мое не расстраивалось. Я была очень крепка и бодра, но только до невероятности криклива».

Была кормилица и у первого сына Льва Николаевича и Софьи Андреевны – Сергея. Лев Николаевич настаивал на том, чтобы его молодая жена кормила грудью «из идеологических соображений», Софья была не против, но ничего не получилось: младенец неправильно захватывал сосок, никто не обратил вовремя на это внимание, и у молодой матери быстро появились трещины на сосках и развилась «грудница», то есть мастит. Софья Андреевна не смогла кормить сама из-за постоянных болей. Лев Николаевич был против того, чтобы брать из деревни кормилицу для младенца: ведь кормилица оставит своего собственного ребенка! Он предлагал выкармливать новорожденного Сергея из рожка. Но Софья знала, что часто в результате такого кормления младенцы мучаются болями в животе и умирают, а Сергей был такой слабенький. Впервые она осмелилась восстать против воли мужа и потребовала кормилицу.

Проблемы с кормлением были, очевидно, нередким делом. Анна Петровна Керн пишет: «Мать моя, восторженно обрадованная моим появлением, сильно огорчалась, когда не умели устроить так, чтобы она могла кормить; от этого сделалось разлитие молока, отнялась нога, и она хромала всю жизнь. Мать моя часто рассказывала, как ее огорчало, что сварливая и капризная Прасковья Александровна (жена брата. – Е. П.) не всегда отпускала ко мне кормилицу своей дочери Анны, родившейся 3 месяцами ранее меня, пока мне нашли другую».

Кормилицей Ольги Пушкиной (сестры поэта) была небезызвестная Арина Родионовна, родившая почти одновременно с Надеждой Осиповной и недавно овдовевшая (у Арины Родионовны родился тогда ее младший сын, Стефан). Кормилицей поэта была Ульяна Яковлевна, остававшаяся в семье Пушкиных до 1811 года.

* * *

Обычная одежда младенца состояла из распашонки и свивальника, т. е. длинной пеленки.

Хотя юные императорские дети Александр и Константин, родившиеся в последние годы XVIII века, уже познали радости свободного пеленания и закалки с младенчества, и любой россиянин мог убедиться в благотворности этой методы, приверженцы старых традиций предпочитали туго пеленать и кутать маленьких детей. О тугих пеленках пишет Надежда Дурова, чье младенчество пришлось на конец XVIII века, на тугие пеленки жалуется Лев Толстой, родившийся в 1828 году. «Вот первые мои воспоминания. Я связан, мне хочется выпростать руки, и я не могу этого сделать. Я кричу и плачу, и мне самому неприятен мой крик, но я не могу остановиться. Надо мной стоят, нагнувшись, кто-то, я не помню кто, и все это в полутьме, но я помню, что двое, и крик мой действует на них: они тревожатся от моего крика, но не развязывают меня, чего я хочу, и я кричу еще громче. Им кажется, что это нужно (то есть то, чтобы я был связан), тогда как я знаю, что это не нужно, и хочу доказать им это, и я заливаюсь криком, противным для самого меня, но неудержимым. Я чувствую несправедливость и жестокость не людей, потому что они жалеют меня, но судьбы, и жалость над самим собою. Я не знаю и никогда не узнаю, что такое это было: пеленали ли меня, когда я был грудной, и я выдирал руки, или это пеленали меня, уже когда мне было больше года, чтобы я не расчесывал лишаи, собрал ли я в одно это воспоминание, как то бывает во сне, много впечатлений, но верно то, что это было первое и самое сильное мое впечатление жизни. И памятно мне не крик мой, не страданье, но сложность, противуречивость впечатления. Мне хочется свободы, она никому не мешает, и меня мучают. Им меня жалко, и они завязывают меня, и я, кому все нужно, я слаб, а они сильны».

Впрочем, родители могли придерживаться методы Руссо, но весьма своеобразно понятой. Анна Петровна Керн вспоминает: «Батюшка мой с пеленок начал надо мною самодурствовать… Он был добр, великодушен, остроумен по-вольтеровски, достаточно по тогдашнему времени образован и глубоко проникнут учением Энциклопедистов, но у него было много задористости и самонадеянности его матери Агафоклеи Александровны, урожденной Шишковой, побуждавших его капризничать и своевольничать над всеми окружающими… От этого его обращение со мною доходило до нелепости… Когда, бывало, я плакала, оттого что хотела есть или была не совсем здорова, он меня бросал в темную комнату и оставлял в ней до тех пор, пока я от усталости засыпала в слезах… Требовал, чтобы не пеленали и отнюдь не качали, но окружающие делали это по секрету, и он сердился, и мне, малютке, доставалось… От этого прятанья случались казусы, могшие стоить мне жизни.

Однажды бабушка унесла меня, когда я закричала, на двор во время гололедицы, чтобы он не слыхал моего крика; споткнулась на крыльце, бухнулась со всех ног и меня чуть не задавила собою.

В другой раз две молодые тетушки качали меня на подушке, чтобы унять мои слезы, и уронили меня на кирпичный пол».

* * *

Особое платьице шили ребенку к крестинам. До середины XIX века считали, что крестильная рубашка должна быть длинной и подол юбки богато украшен, что символизировало долгую и богатую жизнь. К выбору крестных учебники этикета рекомендовали подходить очень вдумчиво: «Не годится приглашать свое высшее начальство или вообще высокопоставленных лиц, так как, во-первых, это похоже на заискивание, а во-вторых, неприятно получить весьма вероятный отказ… Просить об этом низших или беднейших себя также не годится, так как восприемникам приходится делать известные расходы при этом обряде».

Обычно в крестные приглашали родственников или ближайших друзей. Крестный отец покупал крестик, расплачивался со священником, крестная мать должна была принести ребенку «ризки» – 3–4 аршина ткани, рубашку для крестника, поясок, полотенце для священника – утереть руки после погружения ребенка в купель. Подаренную кумой крестильную рубашку берегли. Иногда считали, что рубашка, в которой крестили первенца, имеет чудодейственную силу: если ее надевать на всех последующих детей в семье, это одарит их здоровьем, они будут жить в согласии и любви.

Как правило, наречение имени предоставлялось священнику. Он выбирал имя по святцам в соответствии с чествованием того или иного православного святого, совпадающим с днем крещения или рождения ребенка или близким к этому днем. Нельзя было выбирать имя святого, чей день памяти уже миновал, ибо такой святой не мог защитить ребенка. Круг женских дворянских имен был, конечно, не так узок, как в императорской семье, но все же ограничен. Девочку могли назвать Марией, Елизаветой, Александрой, Натальей, Екатериной, Анной, а также Полиной, Дарьей, Зинаидой, Юлией, Верой, но никогда не называли Василисой, Феклой, Федосьей, Маврой. «Сладкозвучные греческие имена, каковы, например: Агафон, Филат, Федора, Фекла и проч., употребляются у нас только между простолюдинами», – пишет Пушкин в примечаниях к «Евгению Онегину». В его же «Барышне-крестьянке» Лиза, наряжаясь крестьянкой, называет себя Акулиной, чтобы никто не заподозрил ее благородного происхождения.

* * *

Критическим периодом для младенца был тот, когда у него прорезались зубы. В это время дети все тянут в рот, кроме того, их иммунитет снижается. Заболевания в этот период были одной из частых причин младенческой смерти. Вообще младенческая смертность в России даже в конце XIX века, по данным энциклопедии Брокгауза и Эфрона, была выше, чем в Европе. До 5 лет доживали только 550 детей из тысячи, тогда как в большинстве европейский стран – более 700.

Платье для грудного младенца. Россия. XIX в.

Основными причинами смерти детей в первые годы жизни были желудочно-кишечные и инфекционные заболевания, болезни органов дыхания. Так из 11 786 детей, умерших в 1907 году в Петрограде, 35,8 % умерло от желудочно-кишечных расстройств, 21,1 % – от врожденной слабости, 18,1 % – от катарального воспаления легких и дыхательных путей, на долю инфекционных болезней приходилось 11,0 %.

Конечно, детская смертность была выше среди беднейших слоев населения, но и дворяне ежегодно платили страшную дань.

После того как ребенок переставал кормиться грудным молоком и кормилица покидала дом, главную роль в жизни ребенка играла няня, как правило, – крепостная женщина. Самой знаменитой няней в русской истории была Арина Родионовна – крепостная, принадлежавшая семье Ганнибалов, няня Александра Сергеевича Пушкина, кормилица его старшей сестры Ольги. Она родилась в 1758 году в деревне Суйда, а точнее – в полуверсте от Суйды, в деревне Лампово Копорского уезда Петербургской губернии. Мать ее, Лукерья Кириллова, и отец, Родион Яковлев, были крепостными, в семье было семь детей. Годовалую Арину вместе с ее семьей и другими крестьянскими семьями, жившими в Суйде и прилегающих деревнях, купил прадед А.С. Пушкина – А.П. Ганнибал. В 1781 году Арина вышла замуж за крестьянина Федора Матвеева (1756–1801), и ей разрешили переехать к мужу в село Кобрино, неподалеку от Гатчины.

В 1792 году она была взята бабкой Пушкина Марией Алексеевной Ганнибал в качестве няни для племянника Алексея, сына брата Михаила, и за эту работу получила отдельную избу в Кобрино. После рождения Ольги в 1797 году Арина Родионовна была взята в семью Пушкиных, где жила до старости.

В 1799 году ей даровали вольную, однако Арина Родионовна не воспользовалась ею. Четверо детей Арины Родионовны остались после смерти мужа в Кобрино, а она сама жила при Марии Алексеевне с 1803 года в Москве, а с ноября 1804 года (после продажи Кобрино) – в селе Захарово. Сестра Пушкина Ольга (в замужестве – Павлищева) вспоминает, что няня «…мастерски говорила сказки, знала народные поверья и сыпала пословицами, поговорками».

Сохранились два ее письма к Пушкину, написанные под диктовку няни и являющие пример ее образной речи.

Первое письмо, очевидно, писал один из сельчан Михайловского, не самый великий грамотей: «Генварь – 30 дня. Милостивой Государь Александр, сергеевичь и мею честь поздравить васъ съ прошедшимъ, новымъ годомъ изъ новымъ, сщастиемъ, ижелаю я тебе любезнному моему благодетелю здравия и благополучия; ая васъ уведоммляю что я была въпетербурге: иобъвасъ нихто – неможить знать где вы находитесь йтвоие родйтели, о васъ Соболезнуютъ что вы кънимъ неприедите; а Ольга сергевнна къвамъ писали примне соднною дамою вамъ извеснна А Мы батюшка отвасъ ожидали, писма Когда вы прикажите, привозить Книги нонесмоглй дождатца: то йвозномерилисъ повашему старому приказу отъ править: то я йпосылаю, большихъ ймалыхъ, Книгъ сщетомъ – 134 книгй архипу даю денегъ – сщ 85 руб. (зачеркнуто. – Ю. Д.) 90 рублей: присемъ Любезнной другъ яцалую ваши ручьки съ позволений вашего съто разъ ижелаю вамъ то чего ивы желаете йприбуду къ вамъ съискреннымъ почтениемъ Аринна Родивоновнна».

Второе письмо написала для няни приятельница поэта в Тригорском Анна Николаевна Вульф:

«Александръ Сергеевичъ, я получила Ваше письмо и деньги, которые Вы мне прислали. За все Ваши милости я Вамъ всемъ сердцемъ благодарна – Вы у меня беспрестанно в сердце и на уме, и только, когда засну, то забуду Васъ и Ваши милости ко мне. Ваша любезная сестрица тоже меня не забываетъ. Ваше обещание к намъ побывать летомъ очень меня радуетъ. Приезжай, мой ангелъ, к намъ в Михайловское, всехъ лошадей на дорогу выставлю. Наши Петербур. летомъ не будутъ, они (все) едутъ непременно в Ревель. Я Васъ буду ожидать и молить Бога, чтобъ он далъ намъ свидиться. Праск. Алек. приехала из Петерб. – барышни Вамъ кланяются и благодарятъ, что Вы их не позабываете, но говорятъ, что Вы ихъ рано поминаете, потому что они слава Богу живы и здоровы. Прощайте, мой батюшка, Александръ Сергеевичъ. За Ваше здоровье я просвиру вынула и молебенъ отслужила, поживи, дружочикъ, хорошенько, самому слюбится. Я слава Богу здорова, цалую Ваши ручки и остаюсь Васъ многолюбящая няня Ваша Арина Родивоновна. Тригорское. Марта 6».

Интересно, что Пушкин, как многие его современники, звал свою няню мамой, мамкой (родную мать называли maman, матушкой или маменькой). По свидетельству кучера Пушкина П. Парфенова: «Он все с ней, коли дома. Чуть встанет утром, уж и бежит ее глядеть: „Здорова ли, мама?“ – он ее все мамой называл… И уж чуть старуха занеможет там, что ли, он уж все за ней…» В словаре Владимира Даля читаем: «Мама, мамка – кормилица, женщина, кормящая грудью не свое дитя; старшая няня, род надзирательницы при малых детях».

По признанию Пушкина, Арина Родионовна была «оригиналом няни Татьяны» из «Евгения Онегина» и няни Дубровского. Принято считать, что Арина Родионовна также является прототипом мамки Ксении в «Борисе Годунове», княгининой мамки («Русалка»), женских образов романа «Арап Петра Великого».

Арина Родионовна скончалась после недолгой болезни 70 лет от роду 29 июля 1828 года в Петербурге в доме Ольги Павлищевой и похоронена на Смоленском кладбище в Санкт-Петербурге.

А вот как вспоминает о своей няне Вера Петровна Желиховская, дочь писательницы Елены Ган и сестра философа Елены Блаватской. «Чудесная старушка была наша няня. Она была стара, она вынянчила еще мою маму, дядю и тетей, а теперь, когда мы приезжали к бабушке, она по старой памяти всегда вступала в свои права и нянчилась с нами. Все в доме не только любили и уважали ее, но многие и побаивались. Няня без всякого гнева или брани умела всем внушить к себе уважение и страх рассердить ее. Мы, дети, боялись ее недовольного взгляда, хотя няня не только сама нас не наказывала, а терпеть не могла даже видеть, когда нас наказывали другие.

С большим трудом переносила она наше очень редкое стояние в углу или на коленях, а уж если бывало заметит, что нас – не дай Бог! – посечь собрались – не прогневайтесь! Будь это мама или папа, няня Наста без церемоний нас отымет, не даст.

С мамой-то она совсем не церемонилась.

– Это что ты выдумала? – прикрикивала она на нее в этих редких оказиях. – Мать твоя тебя вырастила, я тебя вынянчила, и ни одна из нас тебя пальцем не тронула! А ты своих детей сечь! Нет, матушка! Я тебя николи не била и твоих детей тебе не дам бить! Не взыщи, сударыня. Детей надо брать лаской да уговором, а не пинками да шлепками… Шлепков-то поди каждый сумеет надавать, а от матери родной не того детям нужно».

Но обычно в физических наказаниях детей не видели чего-то экстраординарного. Сестра Пушкина пишет своему мужу: «Александр дает розги своему мальчику, которому только два года; он также тузит свою Машу (дочь), впрочем, он нежный отец». Наталья Николаевна, уже овдовев, вспоминает: «Пушкин был строгий отец, фаворитом его был сын, а с дочерью Машей, большой крикуньей, часто и прилежно употреблял розгу».

Так же распространены были запреты, долженствующие воспитывать терпение и скромность. Отрывок из письма Пушкина: «Вот тебе анекдот о моем Сашке. Ему запрещают (не знаю, зачем) просить, чего ему хочется. На днях говорит он своей тетке: Азя! дай мне чаю: я просить не буду».

А вот что пишет Марина Цветаева: «Главное же – то, что я потом делала с собой всю жизнь – не давали потому, что очень хотелось. Как колбасы, на которую стоило нам только взглянуть, чтобы заведомо не получить. Права на просьбу в нашем доме не было. Даже на просьбу глаз. Никогда не забуду, впрочем, единственного – потому и не забыла! – небывалого случая просьбы моей четырехлетней сестры – матери, печатными буквами во весь лист рисовальной бумаги (рисовать – дозволялось). – Мама! Сухих плодов, пожаласта! – просьбы, безмолвно подсунутой ей под дверь запертого кабинета. Умиленная то ли орфографией, то ли карамзинским звучанием (сухие плоды), то ли точностью перевода с французского (fruits secs), а скорее всего не умиленная, а потрясенная неслыханностью дерзания – как-то сробевши – мать – „плоды“ – дала. И дала не только просительнице (любимице), но всем: нелюбимице – мне и лодырю-брату. Как сейчас помню: сухие груши. По половинке (половинки) на жаждущего…»