Текст книги "Черубина де Габриак. Неверная комета"

«Я хотела учить разных детей разным вещам…»

Итак, «жила-была молодая девушка, скромная школьная учительница. Из ее преподавательской жизни знаю один только случай, а именно – вопрос школьникам попечителя округа:

– Ну кто же, дети, ваш любимый русский царь? – и единогласный ответ школьников:

– Гришка Отрепьев!»

Эту вошедшую в биографический миф Дмитриевой-Черубины историю Цветаева слышала от Волошина[43]43
  Ср. его замечание в воспоминаниях 1930 года: «К счастью, это никак не отразилось на преподавательнице» (Волошин М.А. История Черубины. С. 215).


[Закрыть]. Если же обратиться не к мифам, а к фактам, – они таковы: 18 февраля 1907 года Лиля Дмитриева помимо официального права считаться домашней наставницей-репетитором получила право «преподавать русский язык и историю во всех классах женских средних учебных заведений и в четырех классах мужских средних учебных заведений», а также французский язык как в женских, так и в мужских школах «ввиду отличного знания этого языка»[44]44
  Агеева Л.И. Неразгаданная Черубина. Документальное повествование. М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 2006. С. 26.


[Закрыть]. Ее деятельность частного репетитора началась в тот же месяц: мартом 1907 года датировано несколько Лилиных писем к родителям учеников, в числе которых был и пасынок Вячеслава Иванова – четырнадцатилетний Константин Шварсалон.

О нем Лиля пишет сбивчиво и подробно, адресуя письмо домоправительнице Ивановых Марии Замятниной, долгие годы бывшей преданной и молчаливой помощницей венценосной литературной семьи:

Многоуважаемая Мария Михайловна,

Очень сожалею, что косвенно способствовала тому, что Костя так глупо провел вчера день. Во вторник он так жаловался на нездоровье, что я сама находила нужным лучше сразу поберечься и отделаться от недомогания. Мы условились, что если его в восемь с половиной часов не будет, он не прийдет весь день и в четверг явится здоровым. Появление его вчера после обеда было для меня неожиданностью. ‹…› На беду по просьбе другого ученика я переменила вчера свои уроки (после того, что Костя утром не пришел). Но тем не менее я оставляла его здесь написать немецкий перевод, который он не приготовил. Он предпочел ехать домой и сделать это дома. Но вместо того, несмотря на все усовещания, сам поехал кататься, чем, конечно, доказал, что утром не пришел на урок не по нездоровью, а по лени.

Я сказала ему придти сегодня от 8–9, чтобы заняться вместо вчерашнего урока; придти-то он пришел, но оказалось: перевода немецкого не написал, славянского – половина совсем не написана и не выучена, а другая половина написана небрежно и выучена плохо. Только половина урока истории выучена хорошо, а вторая половина неважно. А после катанья и утра, проведенного зачем-то дома, он доказывает, что не имел времени учить и я задаю много. Все это время последнее он сокращает задаваемые мною уроки (во вторник выучил половину заданного), а потому прошу Вас написать мне, действительно ли он так много учится, что Вы находите, что я много задаю.

Если нет, то не можете ли Вы каким-нибудь способом проверять заданное и призывать его к учению всего, а не половины, иначе мы, право, не поспеем. Нам еще пропасть повторения, а Костя думает только о двухнедельных каникулах[45]45
  Письмо Е.И. Дмитриевой к М.М. Замятниной от 14 марта 1907 года // Собрание М.А. Торбин. Дом-музей Марины Цветаевой. КП 1531/301. Л. 1.


[Закрыть].

Прежде не публиковавшееся, это послание многое может сказать о педагогических методах Лили и о той обстановке, в которой она начинала работать. Во-первых, супруги Ивановы к Лиле, пришедшей скорее всего по рекомендации Лиды Брюлловой, а то и самого Пильского, относились как к приходящей учительнице и не больше – не случайно ее обращение не к матери ученика, а к Марии Замятниной, исполняющей в доме Ивановых роль экономки. Во-вторых, ей было трудно «поставить себя» с учениками всего лишь несколькими годами младше ее, допускавшими по отношению к ней хулиганские выходки. В-третьих, бросается в глаза ее настойчивость: педантичная, требовательная по отношению к себе и другим, она искренне обижается нежеланию Кости готовить задания и даже очевидно не справляющемуся ученику продолжает задавать много. Может быть, Лиля с ее блестящими способностями к языкам, двадцатилетняя, трудолюбивая и строгая Лиля попросту не в состоянии поверить, что кому-либо это учение может быть трудно?

Видимо, так. Ее представления об учительстве как о совместном увлеченном труде и старании рано столкнулись с реальностью: ни Костя, ни другие ученики не стремились к требуемому Лилей уровню знаний (а ведь по указанному в письме перечню: немецкий, славянский, история… – видно, как много и разносторонне Лиля с ними занималась). Ни полета творческой мысли, ни даже прилежного штудирования не было в этих занятиях. Ей доставалось подтягивать отстающих, воспитывать начинающих… А если порой удавалось увлечь их какой-либо темой (не зря же у Кости «половина урока истории выучена хорошо»!), то поддерживать интерес не хватало физических сил, о чем Лиля с некоторым даже юмором пишет в одном из позднейших посланий к Волошину, которому будет много рассказывать о своем невеселом учительстве: «Что именно работать зимой я буду – я еще не знаю; всё, что найду. Я хотела учить разных детей разным вещам, но это нельзя; когда я говорю громко, то у меня идет горлом кровь, а от этого я уже не говорю громко, а дети не научатся разным вещам»[46]46
  Письмо Е.И. Дмитриевой к М.А. Волошину от 3 августа 1908 года // Черубина де Габриак. «Из мира уйти неразгаданной…» С. 22.


[Закрыть]. Дети учились у нее русскому языку и истории в Петровской гимназии, куда ее приняли с осени 1908-го; подготовка учениц оставляла желать лучшего – девочки то уверяли, что Владимир Святой был лютеранин, то называли Олега царем варягов, ходившим на Корсунь; осень началась «скверно, некрасиво и одиноко» – выручала лишь переписка с Волошиным, завязавшаяся еще прошлой весной и с той поры сделавшаяся Лиле необходимой.

Они познакомились в «Башне» у Вячеслава Иванова. Волошин вернулся туда после длительного отсутствия, а точнее – после того, как в марте 1907 года его жена Маргарита Сабашникова вступила в «тройственный союз» с Вяч. Ивановым и Лидией Зиновьевой-Аннибал, и самоотверженному толстому увальню Максу не стало места в этих безумных и взвинченных отношениях. Задумавший сыграть с Маргаритой-Аморей в очередной символистской «мистерии свободного Эроса», Иванов, по свидетельству самой Маргариты, настаивал, что она и Волошин – «существа разной духовной природы, разных “вероисповеданий”… ‹…› и что брак между иноверцами недействителен»[47]47
  Сабашникова М.В. Зеленая змея. История одной жизни. М.: Андреев и сыновья, 1993. С. 163.


[Закрыть]. Жена Иванова Лидия, женщина сильная и эксцентричная, поощряла ухаживания мужа, подчеркивая религиозное начало его влечения и не забывая при том о себе: «Более истинного и более настоящего в духе брака тройственного я не могу себе представить, потому что последний наш свет и последняя наша воля тождественны и едины»[48]48
  Письмо Л.Д. Зиновьевой-Аннибал к А.Р. Минцловой от 2 марта 1907 года // РГБ. Ф. 109. Карт. 24. Ед. хр. 11. Л. 9 об.


[Закрыть]. Маргарита, влюбленная в Вячеслава и связанная с Волошиным, чувствовала себя по-детски беспомощной и отказывалась что-либо решать. Атмосфера на «Башне», и без того грозовая, казалась наэлектризованной до предела.

Кстати, пренебрежение Кости занятиями вполне могло быть следствием происходившего тогда в доме Ивановых. И то сказать: мать пребывала в экзальтации и напряжении, отчим ухаживал за субтильной Аморей, Волошин неприкаянно перемещался по дому, возможно, как это ему было свойственно, заводил разговоры с детьми… Дети вольны были как затаенно переживать за родителей, так и пользоваться внезапной свободой – в любом случае и Вере, позже – близкой приятельнице Лили Дмитриевой, и ее младшему брату было не до уроков. Относительный мир в «Башне» воцарился только после 19-го числа, когда, верный своей позиции «прохожего» («близкий всем, всему чужой»), Волошин отошел в сторону, отбыл в Коктебель, предоставив Аморе свободу, – и приехал назад в Петербург лишь окончательно удостоверившись, что их брак с Маргаритой Сабашниковой завершен.

Как, впрочем, и ее страстный роман с Вячеславом Ивановым. Осенью 1907-го хозяйка «Башни», Лидия Зиновьева-Аннибал, скоропостижно скончалась от скарлатины, и узы их тройственного союза распались, а еще позже место жены Вячеслава Великолепного заняла его падчерица – девятнадцатилетняя Вера Шварсалон. Вот и еще один поэтический выверт эпохи, породившей и набоковскую «Лолиту», и пастернаковского «Доктора Живаго», и дмитриевско-волошинскую Черубину…

Что же до первой встречи Волошина с Лилей, то она произошла в марте 1908-го все в той же квартире Ивановых, на вечере, куда кто-то – может быть, Вера, которая, по ее же собственным словам, «очень увлекалась» Дмитриевой позднее, а поначалу испытывала естественную симпатию к скромной наставнице брата? – Лилю позвал. Там они некоторое время поговорили – о чем, неизвестно; но уже через несколько дней Лиля отослала Волошину данную ей для чтения теософскую книгу с запиской: «Не поздно вернула? ‹…› Хотелось бы видеть Вас после среды 26-го; хотелось бы придти к Вам. Можно?» Ответ, разумеется, был утвердительным, и начались их едва ли не еженедельные встречи, чью хронологию мы можем восстановить как по Лилиным письмам, так и по волошинским дневникам.

Вот, скажем, запись Волошина от 18 апреля:

Лиля Дмитриева. ‹…› В комнате несколько человек, но мы говорим, уже понимая, при других и непонятно им.

«Да… галлюцинации. Звуки и видения. Он был сперва черный, потом коричневый… потом белый, и в последний раз я видела сияние вокруг. Да… это радость. Звуки – звон… стеклянный… И голоса… Я целые дни молчу. Потом ночью спрашиваю, и они отвечают… Нет, я в первый раз говорю… Нам надо говорить».

Жутковатая запись – о галлюцинациях, о бредовых видениях, но Волошин – сам визионер и, как называет его А. Варламов, «авгур» – кажется, Лилиной откровенности рад. Ему, питающему жгучий интерес к оккультным практикам, спиритизму и теософии, близки ее мистицизм, готовность к контакту с неведомыми инфернальными силами и уверенность в собственной избранности. Он осторожно готовит ее к восприятию теософских идей, и она откликается – откликается истово, рьяно, с готовностью, увидев в этом могучем благожелательном человеке того, кому можно довериться, под чьим водительством можно решиться на странствие в тот мистический мир, где годами блуждала ее душа[49]49
  «В сомнамбулическом состоянии времен своего детства она не раз уже поднималась над обыденной жизнью в страну Неведомого, но тогда это происходило подсознательно. Теперь же усилием воли, терпением и мужеством она сознательно вступала на путь мистического познания мира, опираясь в первую очередь на свои мистические переживания» (Агеева Л.И. Указ. соч. С. 45).


[Закрыть].

«Она была во вторник, я говорил много – о смерти, об Иуде… – записывает Волошин в дневник спустя несколько дней. – Она слушала. Отвечала честно и немногосложно на каждый вопрос. ‹…› Через день я получил от нее записку: “Я весь день сегодня думала, много и мучительно. О том, что Вы говорили вчера. О возможности истины на этом пути. Читала Ваши книги. Теперь знаю, что пойду по этому пути. Твердо знаю. Хотя еще много мыслей, в которых нет порядка. Жму Вашу руку”. Мне эти слова были глубокой радостью. Это не я, но я благодарен, что это через меня…»

По пути теософии – а именно эти книги имелись в виду – Лиля Дмитриева действительно пойдет, но чуть позже. А пока она упоенно впитывает то, о чем говорит ей Волошин, и – едва ли не впервые в жизни – учится говорить о себе. Учится быстро: так, в записи от 26 апреля Волошин еще называет ее «непроницаемой в своей честной откровенности», а спустя всего десять дней, 4 мая, Лиля свободно рассказывает ему о смерти старшей сестры Антонины, скончавшейся в первые дни января:

…Сестра умерла в 3 дня от заражения крови. Ее муж застрелился. При мне. Я знала, что он застрелится. Я только ждала. И когда последнее дыхание, даже был страх: неужели не застрелится? Но он застрелился. Их хоронили вместе. Было радостно, как свадьба… У мамы началось с этого. Это ее потрясло, у нее явилась мания преследования. Самое тяжелое, что она начинает меня бояться…

Лилин 1908 год начался с этой смерти.

Двадцатичетырехлетняя Антонина, счастливая, обожаемая мужем, носила ребенка. В первых числах января Елизавета Кузьминична, поняв, что сердцебиение плода не прослушивается, забеспокоилась, начала хлопотать; решено было вызвать искусственные роды, во время которых и произошло заражение. 5 января Антонина впала в беспамятство, а младшая сестра, вместе с матерью дежурившая у ее постели, принялась готовиться к встрече со смертью:

 
Она ступает без усилья,
Она неслышна, как гроза,
У ней серебряные крылья
И темно-серые глаза.
 
 
Ее любовь неотвратима,
В ее касаньях свежесть сна,
И, проходя с другими мимо,
Меня отметила она.
 
 
Не преступлю и не забуду.
Я буду неотступно ждать,
Чтоб смерти, радостному чуду,
Цветы сладчайшие отдать.
 

Эти стихи были написаны уже после похорон Антонины, когда Лилино отношение к смерти не только как к освобождению (от собственного физического несовершенства, да и от условностей материального мира вообще), но и как к празднику, если угодно – как к тайному браку, стало вполне символистским. Отсюда и некоторая, мягко говоря, странность реакций, которые Лиля себе позволяла, отсюда и «радость», с которой она наблюдала готовность Тониного супруга последовать за умершей женой[50]50
  Ср. телеграмму Вячеслава Иванова к теософке Анне Рудольфовне Минцловой: «С Лидией сочетался браком через ее смерть» (1907).


[Закрыть]:

Тоня умерла от заражения крови. У нее был мертвый ребенок. Она не знала, что умирает. Когда на теле начали появляться черные пятна, она думала, что это синяки. Она была еще жива, когда начало разлагаться лицо. Но она была уже без сознания. На лице появились раны. Губы разлагались. Все зубы почернели, и только один вставной оставался белым. Я давала ей пить шампанское с ложки. И сама пила. Ее муж сперва – за 3 дня, когда узнал, что нет спасения, кричал, что он не хочет. Потом вдруг успокоился и повеселел. Я поняла, что он убьет себя. Потом все время, когда шла агония, он был весел и спокоен. Мама его страшно не любила. Она была несправедлива, она кричала на него. Говорила, что это он убил ее. Он так радостно кивал головой и соглашался: «да, убил». Она видела, как он написал записку и положил в карман. Я видела, по тому, как он садился, что у него револьвер в кармане. От него прятали опий. Но мы смотрели друг на друга и улыбались. Потом у нас осталась бутылка шампанского. Мы пили вдвоем в соседней комнате и смеялись. Было очень весело. Брат его, он был младше и страшно любил его, спросил: «Как вы думаете, он ничего не сделает с собой? Нужно ли воспрепятствовать?» Я сказала: не надо. И он согласился.

Тоня умерла в час ночи, а в 11 он сказал мне: «Вы видели?»

Я ничего не видела.

– «Черная тень легла на ее лицо. Она умрет ровно через 2 часа». – Я посмотрела тогда на часы, чтобы знать. Потом всё в комнате начало трещать, как паркет летом. Он сказал:

– «Так всегда, когда покойники». Я переспросила еще, и он опять сказал: «Покойники». Потом он лежал поперек комнаты, загородив дверь. Он упал на лицо, и его волосы откинулись вперед и совсем намокли в крови. Надо было переступать через него, чтобы выйти. Потом мы остались вдвоем с тетей Машутой. Искали разных вещей, не могли найти ключей в их доме. Было очень весело. Через полчаса пришел пристав составлять протокол. Строго спросил, было ли у него разрешение на ношение оружия. Нам стало очень смешно. Он писал всё в протокол: «розовый дом и второй этаж» – и очень подозрительно смотрел на нас. Их не хотели хоронить вместе. Это было трудно устроить. Мама и теперь не может примириться с тем, что они вместе похоронены. Тоне прислали много венков. Мы с Лидой делили их поровну. Но ему кто-то прислал громадный венок из белой сирени с белыми лентами: «Отошедшему». Так и не узнали, кто[51]51
  Волошин М.А. История моей души. С. 209–210.


[Закрыть].

В общем-то, оторопь матери, после смерти Антонины действительно начавшей обходить младшую дочь стороной, более чем понятна. Но… Елизавета Кузьминична Дмитриева не принадлежала к культуре Серебряного века, воспевавшего суицид и влюбленного в смерть. Не знала, что тот же Вячеслав Иванов, к примеру, прощаясь с умирающей от скарлатины Лидией Зиновьевой-Аннибал, «лег с ней на постель, поднял ее. Она прижимала его, легла на него и на нем умерла. Когда с него сняли ее тело, то думали, что он лежит без чувств. Но он встал сам, спокойный и радостный. Ее последние слова были: “Возвещаю вам великую радость: Христос родился!”»[52]52
  Цит. по: Михайлова М. Страсти по Лидии // Зиновьева-Аннибал Л. Тридцать три урода. М.: Аграф, 1999. С. 5.


[Закрыть]. Не предполагала, что настойчивый рефрен Лилиного рассказа – «было очень весело… нам стало очень смешно…» – вписывается в широкое поле ассоциаций – от христианского «возрадуемся и возвеселимся» до ницшеанской «Веселой науки», от экстатического дионисийского карнавала до памятной блоковской фразы «Война – это прежде всего весело!», произнесенной в 1914 году. Поведение Лили у смертного ложа сестры, их матери несомненно казавшееся кощунством, на деле всего лишь свидетельствовало о ее принадлежности к «поколению кануна», о стремлении уничтожить границу между добром и злом, жизнью и смертью, бытом и бытием. В конце концов, знаменитое брюсовское «И Господа и Дьявола / хочу прославить я» уже было написано и уже стало девизом Лилиного обреченного и безумного поколения.

Елизавета Кузьминична Дмитриева всего этого, разумеется, не понимала.

А вот Волошин, Лилин корреспондент, – понимал.

Начиная с апреля 1908-го Лиля пишет ему регулярно – о семье, о друзьях, об уроках, о книгах; о жизни в Халиле (в ее написании – Халоле) – санаторном курорте в Финляндии, где она летом лечится от туберкулеза, но уж очень гнетет обстановка: «Здесь, где я живу, – страшный дом. ‹…› Здесь только чахоточные, все они видят и знают близко смерть. Про нее здесь только и говорят. Никто не смеется. Говорят тихо. И ночью все кашляют и стонут. ‹…› Но я здесь совсем одна – и это хорошо»[53]53
  Письмо Е. Дмитриевой М. Волошину от 30 мая 1908 года // Черубина де Габриак. «Из мира уйти неразгаданной…» С. 16.


[Закрыть]. И дальше, в другом письме: «Здесь не только ждут смерти, здесь еще и плачут о жизни, и она сюда приходит, принимая странные, едкие формы. И от невозможности восприятия ее плачут целые ночи; нужно долго гладить руки и говорить печальные слова о Радости, чтобы перестали. И то ненадолго. Но во мне самой наряду с тоской есть Радость, я могу слушать жизнь, и мне не так трудно.

У меня есть книги, сирень, ко мне приходят Ваши письма»[54]54
  Письмо Е. Дмитриевой М. Волошину от 9 июня 1908 года // Там же. С. 17.


[Закрыть].

Письма Волошина приходили к Лиле из Парижа. Он был к ней «очень мил»: заинтересованно и терпеливо выслушивал, справлялся о здоровье Елизаветы Кузьминичны («Маме теперь лучше, чем было раньше, она почти здорова», – с благодарностью откликалась Лиля), присылал книги, подарки, его сердоликовые коктебельские четки висели над Лилиным изголовьем. Еще интенсивнее переписка сделалась по возвращении Дмитриевой в Петербург. «Сейчас в меня вошла пестрая жизнь, вся та, которая растаяла весной», – признавалась она в письме от 8 сентября, уже начав работать в гимназии и обратившись к домашним заботам и частным урокам. Но занимает ее в это время другое.

Фактически всё, что мы знаем о Лиле в этот период, мы знаем из ее писем Волошину. С Волошиным она делится огорчениями и заботами, в том числе и педагогическими («…последнюю неделю у меня не всё удавалось, и всё точно насмехалось: одна маленькая девочка из моего класса сказала мне с самым серьезным видом, что Владимир Святой был лютеранин, и всё так…»). Волошину пишет о круге своего чтения («Я Вам напишу про Марию d’Agreda, когда прочту ее переписку, Вы не знаете, она переведена на какие-нибудь языки? Если нет, то я переведу ее для Вас – хотите? Это совсем ничего не значит – п<отому> ч<то> я очень люблю переводить с испанского, и это очень полезно»). Волошину жалуется на одиночество в доме и сложности с матерью («У мамы в последнее время опять плохи нервы…»), заочно знакомит его с подругами – Лидой Брюлловой и Майей Звягиной, женой революционера В. Лихтенштадта, недавно освобожденной из Петропавловской крепости и оплакивающей мужа, сосланного на бессрочную каторгу. Волошина благодарит за присланные стихи, а когда тот просит ее стихов, отвечает почти что с отчаянием:

Путь искусства – путь избранных, людей, умеющих претворять воду в вино. А для других – это путь постоянной горечи; нет ничего тяжелее как невозможность творчества, если есть вечное стремление к нему. ‹…› Мне это понятно, п<отому> ч<то> во мне этого так много; у меня так много жажды творчества и так мало творчества; т. е. его нет совсем. Меня так тянет писать, и я так часто пишу, но ведь я знаю, хорошо знаю, что этого не нужно писать, что всё это бледно и серо и по содержанию, и по форме. Чувство моей обездоленности здесь меня очень мучает. Я сейчас пересмотрела все мои стихотворения, и ни одно не выражает того, что я хочу…[55]55
  Письмо Е. Дмитриевой М. Волошину от 20 декабря 1908 года // Черубина де Габриак. «Из мира уйти неразгаданной…» С. 31–32.


[Закрыть]

И все-таки в 1908 году Лиля продолжает писать. Среди ее рукописей – несколько типичных символистских элегий (увы, действительно бедноватых по форме и содержанию), а также еще полудетское посвящение Волошину, выдающее как смятенные Лилины чувства, так и старательные упражнения в версификации – как будто бы изощренностью формы, почерпнутой в том числе из переводческих опытов, она маскирует неловкость лирического выражения:

 
Ты помнишь высокое небо из звезд?
Ты помнишь, ты знаешь, откуда, –
Ты помнишь, как мы прочитали средь звезд
Закон нашей встречи, как чудо?
 
 
И шли века… С другими рядом
Я шла в пыли слепых дорог,
Я не смотрела на Восток
И не искала в небе взглядом
Звезду, твою звезду.
 
 
И шли века… Ты был далеко, –
Глаза не видели от слез, –
Но в сердце вместе с болью рос
Завет любви, завет Востока.
Иду к тебе, иду!
 
 
Не бойся земли, утонувшей в снегу, –
То белый узор на невесте!
И белые звезды кружатся в снегу,
И звезды спустились. Мы вместе!
 

Кто знает, не этим ли первым обращенным к нему признанием Дмитриевой, не этой ли звездной образностью был вдохновлен написанный полгода спустя волошинский венок сонетов «Corona Astralis»?

 
Тому, кто зряч, но светом дня ослеп,
Тому, кто жив и брошен в темный склеп,
Кому земля – священный край изгнанья,
Кто видит сны и помнит имена, –
Тому в любви не радость встреч дана,
А темные восторги расставанья!
 

Ведь это уж точно – о нем и о Лиле. Ей этот цикл и был посвящен.

Читая Лилины письма и присланные ему стихи, Волошин хорошо понимал: его корреспондентке не хватает не столько версификационной техники (техника, благодаря ее упорному и вдумчивому чтению, была как раз таки на высоте) или таланта, сколько литературной среды – не случайно на протяжении всей осени 1908-го она жалуется на одиночество. Работа в гимназии, переводы, занятия в Публичной библиотеке – вот и все, что заполняло тогда ее дни. Подруги? Но ни Лиде Брюлловой, беременной, переживающей разлад с Пильским, ни тем более Майе Звягиной-Лихтенштадт было не до стихов. Новые знакомства? В ноябре 1908-го Волошин обращается к матери, Елене Оттобальдовне, гостившей осенью в Петербурге, с примечательной просьбой: «…Мне хочется, чтобы ты познакомилась с моей новой подругой Лилей Дмитриевой, с которой мы очень подружились в письмах. Это, помнишь, такая маленькая и страшно сериозная и юная девушка. ‹…› Я напишу ей, и она придет к тебе»[56]56
  Письмо М.А. Волошина к Е.О. Кириенко-Волошиной от 17 ноября 1908 года // Волошин М.А. Собрание сочинений: В 13 т. М.: Эллис Лак, 2003–2015. Т. 9. С. 403.


[Закрыть]. Лиля действительно приходит к Пра, та с радушием принимает ее; судя по позднейшим воспоминаниям, они говорят о Волошине, о поэзии, о Льве Толстом, – но стеснительность Лили не позволяет ей злоупотреблять чьим-либо гостеприимством, а сложившегося литературного круга единомышленников у нее нет. Остается лишь переписка с Волошиным, продолжающаяся вплоть до 25 января 1908 года – число, которым датирована короткая открытка от Лили: «Милый Макс Алек<сандрович>, о Вас ничего не слышно, скучно без Вас. Когда Вы что-нибудь скажете или придете?»

«Или придете» – стало быть, Лиля уже ожидала приезда Волошина в Петербург. Около 27-го он возвращается, и примерно тогда же возобновляются знаменитые «среды» в ивановской «Башне».