Текст книги "Чужой гость"

9

Другой путь? Полине сложно было даже представить его. Она погибла теперь? Наверное, да, уже погибла или гибель близка, как никогда?

Нужно искать другой путь.

Она вернулась домой скоро. Не было сил и желания пускаться в новый путь по Лондону, она устала, была измотана. Страх вернулся и преумножился, а терзающая её мысль о крахе теперь очень прочно поселилась в сознании, соседствуя, однако, с вопросом «Что делать?».

Она думала, не проявила ли неуместную горделивость, отказавшись от предложения брата. Ответа не было и на это, Полина не думала, что, представься ещё такая возможность, поступила бы иначе. Эти полотна стоят лучших денег, но теперь их уже никто не предложит. Значит, Максвелл прав.

Дверь за ней легко захлопнулась, женщина почти упала на стул в прихожей. Женщина на минуту закрыла глаза, наивно рассчитывая, что сейчас ей придет в голову простой и неожиданный в этой простоте план спасения.

Но голова Полины была пуста, хотя при этом очень тяжела. Она сняла плащ и прошла в гостиную. Было непривычно тихо, и Николлс не сразу вспомнила, что Дороти Эбигаэль ушла на ежедневную свою прогулку, а девочки заняты чем-то наверху. Хозяйка гостиницы давно не проводила время с дочерьми, всегда занимаясь чем-то, что было важно только на первый взгляд. Она старалась, чтобы все, даже запертые, комнаты сияли чистотой, постельное было свежим, цветы на подоконниках цвели и ничего не говорило об упадке, как это важно и не важно. Полина сама себе удивлялась.

На столике для писем обнаружилось несколько конвертов. Верхние два заинтересовали Полину: это были письмо из Оксфорда от племянника Риччи и ещё одно – из Ливерпуля от Джорджа Тагэрти, старинного друга её мужа. Полина распечатала первое. Риччи, студент, приезжал на днях, просил встретить его на вокзале, днем в пятницу. Тагэрти же приезжал чуть позднее, интересовался, возможно ли остановиться в одно из комнат гостиницы Николлс.

Полина сразу написала ответ на каждое. Тагэрти – всего несколько строк уважительно – дружелюбных фраз; она никогда особенно хорошо его не знала. Ричарду же она написала очень подробно, радостно уверила, что непременно примет его у себя с удовольствием.

Опустив готовые письма в ящик, она поднялась к детям. Митчелл читала, держа книгу под светом лампы, а Бекки играла со своей любимой куклой. Мать вошла очень тихо, и девочки не сразу заметили её. Она опустилась на пол рядом с Ребеккой, которая бросила своё занятие и обхватила шею матери руками.

– Всё получилось? – с детским трепетом спросила девочка.

Полина помедлила с ответом, почувствовав неприязнь к своей беспомощности:

– Нет, милая, – поцеловала дочь в макушку.

Митчелл прервала чтение, подошла к матери и сестре.

– Всё будет хорошо!

– Обязательно! – придав голосу твердость, сказала Полина. —Садись к нам, Митч!

Митчелл присела тут же, обняла мать, потрепала сестру по щеке. Немного времени они сидели молча. Затем Полина Николлс, сидящая в объятиях дочерей, проговорила:

– Риччи приезжает в пятницу, будет жить с нами на каникулах, так в письме написано!

Говорила она словно между прочим, хотя знала: новость обрадует дочерей.

10

То утро в Оксфорде выдалось туманным и ледяным. Оно обещало жаркий, солнечный и ясный день. Пока же по словно задымленным улицам, черная машина катила в сторону вокзала, будто вслепую. Свет фар был размыт и казался призрачным и жутковатым в ещё не победившем окончательно рассвете.

Петляя по улицам, однако, автомобиль все равно подвигался к своей цели. На улицах ещё было пустынно, машина была одинока в городе. На подъезде к вокзалу она остановилась, но из неё никто не вышел. На заднем сидении сидели два пассажира: мужчина и женщина в годах. Они были похожи, что подсказывало их несомненное родство. Женщина, отвернувшись от своего спутника, скрестила руки на груди, по выражению лица можно было угадать настоящую злость. Предмет её, видимо, молчаливо сидел рядом, тоже вглядываясь в белую мглу. Казалось, женщина даже не замечает, на что именно устремлен взгляд.

Первым на рушил молчание мужчина, обернувшись и уставившись на профиль спутницы:

– Китти…

Она глухо хмыкнула, давая понять, что слышит его:

– Китти… это ненадолго…

– Для тебя – нет, а я не могу ждать! – огрызнулась женщина по имени Китти, и, вцепившись в маленький ридикюль, вышла из машины, с наслаждением зло хлопнув дверцей. Мужчина помедлил, вздохнул, на секунду закрыл глаза, потер переносье, будто смертельно устал, и вышел вслед за ней.

– Китти… – опять беспомощно повторил он и пошёл за нею. Водитель тем временем тоже вышел и теперь доставал из багажника чемодан своего пассажира.

Мужчина и женщина между тем поравнялись друг с другом.

– Почему ты не можешь ждать? – примирительно улыбнувшись, спросил он. а

Она подумала над ответом, а потом сказала чистую правду:

– Я твоя сестра, и мы оба уже совсем не молоды, Филипп! – в голосе её были едва заметные слёзы.

– Это ненадолго, я же говорю, – ещё мягче сказал Филипп. – Я улажу дела в Лондоне и приеду назад! Пара дней, как и сказал галерист!

– А можно ли ему доверять? – спросила Китти, будто младший брат ехал не на выставку собственных картин, а по делу куда более серьезному и опасному!

Филипп улыбнулся.

– Вполне!

Кэтрин, кажется, успокоилась после этого заверения, но ещё продолжала с тоской смотреть на брата.

– Я буду скучать по тебе, Фил!

– Я тоже, – заверил мужчина.

– Нет, ты никогда по мне не скучаешь, – капризно оборвала Китти. – Вечно уезжаешь, бросаешь меня, всё время тайные дела, а я так одинока… – старая женщина всхлипнула.

Ох, напрасно Филипп решил, что сестра в прядке. Он видел, как дрожит от рыданий материнская камея на её шее.

=А насчет одиночества, когда меня нет рядом, у тебя есть Крис…

– Не смей трогать мальчика, – неожиданно резко перебила Кэтрин. – Не смей трогать мальчика, ты на него дурно влияешь, на моего внука! Он и так всё больше на тебя походит, такой же ужасный сумасброд, и также ни во что не ставит меня, как ты! Мечтает с тобой уехать… Как же я устала от вас обоих… -в сердцах вскрикнула она, ударив брата ридикюлем по плечу.

– Хватит, хватит, Китти, я и без этого ужасно себя чувствую… -Филипп крепко обнял её и говорил, не терпя уже возражений.

– А я… -всё плакала старая женщина и, выпустив сестру из объятий, он увидел неподдельные слёзы, блестящие в глубоких бороздах её морщин.

– Хватит, – повторил он, и голос его постепенно погас сам собой, сестра утихла в новых объятиях.

Объятия распались, когда с оглушающим рёвом к платформе, весь в клубах дыма, подошёл поезд на Лондон. Кэтрин Брайт должна была отпустить брата. Она ещё не пришла в себя после приступа истерики, и Фил вручил ей платок утереть искренние слёзы. Затем он взял чемодан, посмотрел на сестру ещё раз, но не позволил себе коснуться целомудренным поцелуем её лба, не желая повторения рыданий. Медленно пошёл, укутанный дымом, по платформе к своему вагону, в сопровождении неизвестно откуда появившихся других пассажиров.

Какое – то время Кэтрин ещё видела брата, но потом окончательно потеряла его среди разноцветных, словно припыленных, пальто.

11

С гудком, оповещавшем о начале пути, поезд тронулся. Платформа быстро пустела; проводившие своих родных оксфордцы вскоре должны были заняться привычными насущными делами. Те же, с кем они попрощались ранним утром, сейчас располагались в купе и ещё успевали подарить им последние поцелуи.

Филипп, с трудом пробравшийся к своему месту сквозь скопление пассажиров в вагоне, уже не увидел сестру. Он представил, как она одна возвращается к такси, и оно мчит её домой, только сейчас на улицах намного светлее, восходит солнце.

Мужчина досадливо уставился на свой потрёпанный во многих поездках маленький чемодан. Китти, верно, очень подавлена сейчас. Никогда он не понимал до конца или же и вовсе не понимал, как сестра к нему привязана. Она любит его, как можно любить что-то очень дорогое, но вместе с тем приносящее беспокойство и порой страдания. Да, страданий он принес с лихвой…

В пейзаже за окном Филипп не находил ничего нового, и ничто не волновало в нём. Он проносился мимо, не затрагивая сознание, а мысли брата Китти так и остались дома; его грызло теперь чувство вины перед сестрой. Забавно, подумал он, как сестра с самого детства против воли могла внушить ему это самое чувство. Она с особым талантом могла заставить брата почувствовать себя настоящим эгоистом, хотя эгоистами они могли считаться в равной степени.

Непостижимым для ума, совершенно удивительным образом, всегда заботясь друг о друге, брат и сестра проявляли в заботе столько себялюбия и болезненной зависимости, что могли бы со временем возненавидеть один другого.

И снова он, ни о чём больше не думая, взглянул на чемодан, своего верного, увы, неодушевлённого товарища. Вещей с собой мужчина взял очень мало отчасти потому, что обещал сестре быстро вернуться, но втайне признался себе, что, пресытившись Лондоном, сам будет жаждать уехать в тихую деревеньку в Оксфордшире, домой.

Это было всегда в характере Филиппа. Ещё с юности он был привязан ко всему и ни к чему привязан не был. Любил жизнь и в то же время ею тяготился, не понимая почему. Ему нравилась новизна, но только до тех пор, пока в ней присутствует аромат. Презирал обыденность и бежал от неё, избегал проблем. Приезжая куда-то, мужчина лишь несколько дней ощущал личную свободу, затем же снова собирался в дорогу. И так, казалось, могло быть бесконечно долго.

Он так и не обзавёлся семьёй. Его единственным по-настоящему близким человеком оставалась старшая сестра, его мир иногда сужался до небольшой мастерской на чердаке, где он писал картины, часто не смыкая глаз ночами.

Потому он страшился отдалиться от Кэтрин, потому в свои более чем зрелые годы, всё ещё жил с сестрой одним домом. Кэтрин, по его мнению, повезло больше: она единожды была замужем, и даже была счастлива в то время. Она родила дочь, теперь могла радоваться внуку. Мальчишке было уже десять.

На Филиппа вдруг накатила какая-то странная горечь. Иногда при мысли о грядущем одиночестве и страшной дряхлой старости в полном уединении мастерской, он завидовал сестре. Вообще он полагал, что зависть испытывал довольно часто, и лишь временами, очень ненадолго, он мог взять над ней верх. Он даже расстегнул ворот рубашки, чтобы стало хватать воздуха, нащупал в кармане присланную Максвеллом Дэшеном миниатюрную афишу. Через несколько дней его ждёт выставка, а затем – домой.

12

По зеленеющим лугам поезд мчался, приближая конец путешествия. В купе Филипп всё время был один, ни на одной станции не пришлось ему встретить попутчика. Всю жизнь будучи одиночкой, «хорошим собеседником один на один», именно сейчас мужчина был бы не прочь скоротать тянущиеся невыносимо долго часы до приезда с кем-нибудь.

Он в который уже раз вытащил из кармана афишу Дэшена, в раздумьях повертел её в руках, положил на столик, снова проглядел глазами. Уложил на прежнее место. Чемодан с вещами он то водружал себе на колени, похлопывая по чуть выцветшей коже ладонями, то отдвигал от себя, ставил подальше. То вытягивался на сидении, то расслабленно откидывался на его мягкую спинку. Беспокойно обводил глазами купе, словно что-то искал, но никак не мог вспомнить, что именно. С каждым новым стуком колес сердце немолодого мужчины билось все сильнее.

И вот, наконец, трепетное ожидание закончилось. Хотя прибытие его отнюдь не успокоило, а даже заставило ещё поволноваться, он был рад избавиться от тряски вагона. Пока многочисленные пассажиры с трудом справлялись со своим багажом, Филипп одним из первых ступил на платформу вокзала.

Его всегда пьянил лондонский воздух, случилось это и сейчас. Он втянул его в лёгкие, предвкушая начало приключения, которое ещё манило его. На нетвердых от долгого сидения на месте ногах, мужчина медленно пошёл вдоль поезда.

Этот город был совсем не похож ни на какой другой. Про себя художник всегда именовал его «городом „настоящей свободы“». Город, в котором он мог бесконечно смаковать одиночество и его горечь или безмятежно предаваться нежданному счастью. Филипп чувствовал: Лондон – это его город.

Из всех вагонов похожего на ворчащего в ожидании нападения зверя высыпали десятки людей. Платформа наполнилась приехавшими, похожими на Филиппа, и встречающими. Мужчина легко узнавал их по лицам, различал в толпе, угадывал их нрав добродушных хозяев. Наблюдая всё, он подвигался к выходу.

В здании было чуть больше народу, чем на платформе. Филиппа теснили к стенам, он натыкался на спины, неловко по своему обыкновению извиняясь, пытался отстраниться и стать незаметнее. Он лавировал между людьми, протискивался мимо, шёл в общем потоке. Мало-помалу, толпа поредела, он смог вдохнуть.

На площадке в группе встречающих, в руках которых Филипп разглядел табличку с собственным именем, он заметил ещё и маленькую семью. Младшая девчушка с длинными рыжими косами в тёмно-синем пальтишке и такой же шляпке прыгала на одной ножке вокруг женщины, видимо, бывшей ей матерью, держалась за её руку. Слышно было, как мать шепотом пытается её успокоить, но безуспешно: в ожидании кого-то девочка была весела и ни на кого не обращала ни малейшего внимания. Филипп улыбнулся, заметив это и ещё, пожалуй, что мать совсем не сердита на дочь. Вплотную к женщине (художник приметил их непохожесть) стояла вторая девочка, которая, однако, уже могла называться девушкой, потому что была на добрых десять лет старше маленькой.

В силу возраста, она не могла проявлять такую же буйную радость, как сестра, но на её хорошеньком лице Филипп увидел счастливую улыбку. Она что-то говорила женщине, и та, заинтересованная сказанным, согласно кивала головой. Приближаться к ним оксфордец не торопился, желая разглядеть лицо женщины. Он отчего-то подумал, что оно украсило бы портрет художника.

Спустя минуту он смог увидеть его. Она была ещё молода, бесспорно, значительно моложе самого Филиппа. И она была очень красива, тоже, бесспорно. Сияющие свои зелёные глаза женщина на миг обратила на Филиппа, и он увидел в их глубине щемящее душу отчаяние. Глядя на её бледное, ему казавшееся по-настоящему юным лицо, он подумал с тревогой: уж не больна ли она? Но она улыбнулась его мыслям ясно и очаровательно, без малейшего намека на недомогание, подняла руку и призывно помахала ему.

В тот момент Филиппу показалось, что он ускорил свой шаг, не желая заставлять её ждать себя. И ещё ему показалось, что она ждала достаточно долго и пошёл навстречу ей ещё быстрее. Тогда её малышка-дочь вырвала из ладони матери руку и побежала навстречу Филиппу, смеясь задорно. А мужчине захотелось тут же поймать её в объятия, и больше не отпускать.

– Мы тебя так долго ждали! – на бегу крикнула девочка. Но, поравнявшись с Филиппом, ловко вильнула в сторону. Оглянувшись, мужчина увидел, как девчушку подхватил на руки и крепко обнял, поцеловав в щёчку, молодой человек, явно только что прибывший в Лондон, ведь одет он был по-дорожному, на плече висела туго набитая сумка.

Филипп грустно смотрел на парочку секунду или час. Он не знал сам, сколько времени прошло, прежде чем он снова взглянул на женщину. Она всё также улыбалась, ласково и по-родственному, но теперь мужчина ясно видел, что взгляд её устремлён был не на него, а на того юношу, на руках которого так и осталась сидеть малышка. Он теперь обогнал художника и приближался к ней.

Казалось, Филипп никогда не испытывал такого горя. Никогда он не чувствовал такого одиночества, как в тот час, в ту минуту. Мужчина вдруг понял, что его никто и нигде не будет встречать вот так же. Его сестра, Китти, сумевшая годы назад создать семью, никогда не сможет дать брату подобного, как бы не ждала и не скучала в разлуке. Он всегда один.

Когда это стало ясно ему, он обратил свой взгляд на тех, кто встречал его. Это были двое мужчин, строгого, делового и безрадостного вида. Филипп теперь обратил внимание, что на табличке с его именем была эмблема «Дэшен-Арт». Мужчины неприветливо и напряженно стояли рядом, не говоря. Для Филиппа оставалось загадкой, видели ли они его, но он всё же нашёл в себе силы пойти к ним. Он быстро поравнялся, а потом и обогнал юношу с девочкой на руках. Однако, краем глаза успев заметить, как его приняла в объятия та самая красивая женщина. Парень назвал её, приветствуя, «тётя Полина».

Филипп же в это время поочередно пожал руки недружелюбных господ и без интереса, ещё погружённый в разочарование, заставил себя запомнить их имена: Стоклс и Ричмонд.

13

На площади их ждала черная, блестящая, как новенькая монета, роскошная машина. Филипп замер в нерешительности, но Ричмонд жестом пригласил его устраиваться на заднем сидении. Чемодан художника поместили в багажник, и он во второй уже раз за время пребывания в Лондоне почувствовал себя одиноко. Он был очень привязан к своим вещам, и иногда чудилось, что привязанность эта сильнее и крепче, чем ко многим людям. Едва он подумал об этом, скривив губы в печальной улыбке, еле различимой улыбке, как автомобиль тронулся.

Мужчине было ничуть не любопытно, как изменился Лондон за время его отсутствия; остекленевшими глазами он смотрел сквозь стёкла на оживленные улицы города. Людской поток нарастал, все спешили куда-то, где их, должно быть, ждали, а Филипп поймал себя на мысли, что даже не узнал, куда он сейчас направляется, сопровождаемый угрюмыми мужчинами. Он хотел было открыть рот, но, как обычно, предоставил событиям идти своим чередом, полностью не доверяя, но покоряясь обстоятельствам. Надеясь, что всё решится без его участия.

Постепенно от снова начавшейся качки его начало клонить ко сну. Филипп подумал, что это настоящий признак старости; он устал, ничего не делая…

Пожалуй, он всё же задремал довольно крепко, а проснулся от толчка: его качнуло на переднее сидение при остановке. Сначала взглянув в окно, он ничего не увидел, потом разглядел собственное, чуть искаженное отражением лицо. Мужчина глядел недоуменно, ещё плохо осознавая окружающую обстановку, на своё отражение несколько секунд. Потом, снова по знаку Ричмонда, Филипп с неохотой покинул тёплый салон, принял у Стоклса свой чемодан, и взгляд его устремился на вывеску. «Дэшен-Арт».

14

Оказавшись в очень знакомой обстановке, Филипп почувствовал себя намного увереннее. Он ощутил всю полноту бытия, какую давно утерял, стремясь всегда к тому, чего вряд ли был достоин. Так, он вряд ли заслужил то, что происходило с ним сейчас, и уж конечно, вовсе не был достоин того, что последует после. Он, всегда занимавший наблюдательный пост, всегда эгоистично стремящийся к самой вершине, страдающий, если совершал ошибки и страдающий тяжело, от собственного несовершенства мог давно сойти с ума. Но здесь…

Он шёл лёгкой поступью не следом за Стоклсом и Ричмондом, но шаг в шаг, рядом. Шаги их раздавались гулко в пустой, очень просторной зале. Филипп не смотрел по сторонам, ничего не запоминал, всё было ему хорошо знакомо, всё до самой незначительной мелочи. Он был как дома.

Его никто не встречал, но в этом месте осознание этого уже не ранило его и даже волновало очень мало. Да, он был здесь так же, как везде отрешён от всего, но хотя бы принадлежал сам себе. Этого было уже немало.

Мужчину провели в зал экспозиции, и за его спиной осталась первая зала, где он не встретил ничего нового. Но в главном зале его оставили одного, встретившие его на вокзале, очевидно, должны были отчитаться перед хозяином. Когда двери за ним с негромким хлопком закрылись, Филипп оказался, наконец, там, куда его тянуло с самого утра. Он не сознался бы в этом, но его всегда успокаивало и давало сил всё привычное. Художник любил жить без волнений и излишней суеты.

Он прогуливался вдоль стен с полотнами, свободно засунув руки в карманы брюк. Чемодан он оставил у двери, ничего не стесняло его. Много мест для картин пустовало, незанятые стены смотрелись сиротливо и бедно, но чуть позже Филипп заметил прислонённые к ним прямоугольные, запакованные в белую плотную бумагу предметы. Картины, которые займут свободные ещё места, много картин. На многих из них чёрным грифелем значилось его имя. Эти работы проделали длинный путь от его каморки на чердаке до светлой залы, где они будут вскорости выставлены и, быть может, прославят своего создателя.

Изрядная доля тщеславия всегда была в Филиппе, но сейчас она вырвалась на свободу, уже не сдерживаемая им, и он погрузился в неё с головой, отдавая себе, впрочем, неясный отчёт в возможной неудаче. Но она ещё больше подстегивала воображение, а воображал он славу, признание своего таланта. Всюду, но только не в этом большом зале, он сомневался в нём, проверял его границы, и часто задавался вопросом, если он есть, когда же иссякнет и оставит своего обладателя? Пока он ни в чём не был уверен.

От раздумий его отвлёк шорох открывшейся двери. Потом дверь снова закрылась, послышался звук шагов. В зал вошёл один человек, и слышно было, что передвигается он уверенно, и ориентируется в запутанных переходах на диво хорошо. Скоро между двумя колоннами Филипп увидел его. Это был мужчина лет сорока пяти, одетый в коричневый костюм – тройку, державший подмышкой какой– то предмет. Присмотревшись к нему, Филипп понял, что это папка с бумагами. Вошедший подошёл вплотную к художнику, дружески улыбнулся, протянул свободную руку, как будто встретил давнего знакомого:

– Приветствую, Стоддард!

Филипп ответил на рукопожатие.

– Осматриваетесь? – всё также дружески улыбаясь, спросил пришелец.

– Да, Макс! – теперь и Филипп позволил себе улыбку.

– Это правильно! – Максвелл Дэшен похлопал Филиппа Стоддарда по плечу. – Думаю, пора обсудить наше дальнейшее сотрудничество.

При этих словах галерист указал на папку, что принёс с собой.

Филипп ещё не успел ответить, а Дэшен уже продолжил:

– Здесь неподалеку есть маленький ресторанчик. Там нам будет удобнее поговорить обо всём! Очень надеюсь, Вы голодны так же, как я!