Текст книги "Чужой гость"

15

Надежды Дэшена не оправдались. Филипп Стоддард заказал чай и выглядел страшно довольным собой, хотя Максвеллом явно овладевало недовольство. Человек деятельный, он считал, что с людьми легче и лучше договариваться на нейтральной территории и любил для этого использовать такой приём, как приглашение на обед или ужин. Но теперь они сидели друг напротив друга, и пауза в беседе уже прилично затянулась.

Первым делом Филипп узнал, что стало с его старыми знакомцами. Когда – то давно он тесно сотрудничал не столько с «Дэшен – Арт», сколько с Николасом и Эвелин, супружеской четой Дэшен и владельцами галереи, её основателями. Они были дружны многие годы, но затем близкую дружбу их Филипп подверг тяжкому испытанию; он переселился в Оксфордшир. Поэтому с течением времени связь разорвалась, как ни пытались они укрепить её обоюдными усилиями.

Памятуя об этой давней, но канувшей в Лету дружбе, Макс Дэшен и пригласил Филиппа Стоддарда в Лондон, предложив выставить в галерее картины последнего. И сейчас, когда он смотрел на старого художника, ему казалось, что замысел его увенчался успехом. Но его вовсе не интересовали отжившие узы, он не стремился вернуть нечто, ушедшее в прошлое, сын Дэшенов был в вечной погоне за выгодой, перспективами. Мужчина не относился с трепетом к памяти родителей, и нежность в глазах Филиппа при упоминании их имён была для него не ясна. Он только хотел, чтобы его имя вновь гремело в обществе, которое он почти поставил на колени у собственных ног. Но добиться этого не представлялось ему возможным без некоей сенсации.

Сенсацией этой по его плану становился Стоддард, который некогда выставлял свои произведения у родителей, неизменно имея аншлаг.

Непонятно было, сознает ли это сам Филипп. Понимал ли он, что такое желанное признание своего таланта он вряд ли получит таким способом, и оценят его, отдав несколько фунтов за билет. Но, если и понимал, по виду его, делающего мелкие глотки из чашки, ничего нельзя было разобрать, настолько он был сейчас оторван от реальности, поглощённый приятными воспоминаниями о былых днях. Ещё принимая предложение Максвелла, он знал, зачем делает это: он отдавал дань прошлому, которое много значило для него…

Стоддард посмотрел, наконец, на Максвелла, словно тот только сейчас обрёл для него телесную оболочку, но ничего не сказал, ожидая и забавляясь. Филиппу казалось, что он готов на любое очевидное безрассудство. Макс, прожевав тем временем кусок бекона, заговорил:

– Я рассчитываю на наше с Вами сотрудничество, мистер Стоддард! Предлагаю не останавливаться на достигнутых договоренностях! Здесь… – он кивнул на принесенную папку, – изложены мои предложения!

– Любопытно, – деловым тоном отозвался собеседник. Человек лишенный деловитости и задатков бизнесмена. Ему всегда вполне хватало искусства.

Максвелл Дэшен предлагал художнику ещё три выставки с периодичностью около четырех месяцев. Для каждой новой выставки в случае согласия Филипп Стоддард обязался предоставлять четыре полотна. Он получал возможность работать над картинами в Лондоне. От каждой проданной на аукционе работы автору назначался сносный гонорар, но он не имел права самостоятельной продажи. Любая сделка принадлежала «Дэшен – Арт», а значит, Максвеллу.

– Могу заверить, это сейчас выгодно, картины пользуются спросом у…у ценителей! – проговорил хозяин галереи. —Это исключительно выгодно… Для всех.

Художник, вовсе не гнавшийся за деньгами, захлопну папку, сделал последний глоток чая, встал и взял со спинки стула пальто.

– Я должен подумать, Максвелл!

– Вас не устроил гонорар? Это хорошие деньги! – поспешно спросил Дэшен.

– Дело вовсе не в нём! – печально, но светло улыбнулся Филипп и медленно пошёл к выходу.

16

Он долго бродил по улицам бесцельно.

В сущности, не жалея о том, что сказал Дэшену, он всё же в мыслях возвращался к недавнему разговору. Ещё тогда готовый решиться на любое безумие, сделать любую глупость, Филипп, получив от галериста предложение отнюдь не глупое и безумное, но даже интересное, не знал, как ему поступить. Он боялся потерять то подобие свободы, в котором жил многие годы и что тот образ жизни уступит место чему – то более непривычному. Его и манила, и пугала сама необходимость жизни в Лондоне, именно необходимость.

Стоддард, имевший когда – то широкие мощные крылья, всю жизнь ходил на своих двоих. Стоддард, имевший право выбора, выбирал неправильно, Стоддард, всегда стоявший на развилке, часто шёл неверной дорогой. Да, он мог принять предложение, но решил его отклонить, возможно…

Он был голоден, и странно ослаб от ходьбы. Пора было ехать в гостиницу. Максвелл Дэшен любезно позаботился о брони, ведь в своей рассеянности Филипп мог и забыть о крыше над головой. Он нанял кэб и направился по незнакомому адресу.

Он был никому ничего не должен и очень немногим по-настоящему нужен. Его старшая сестра, сейчас бывшая далеко, снова заняла его мысли. Он будет виноват, если оставит её, уже не молодую, несчастную. И оставит, скорее всего, надолго. Работа потребует его всего, без остатка, она не захочет делить его с другим или другой. Стоддард снова осядет в Лондоне, погрузится в себя, забудет обо всем остальном. Но…

Он будет снова тем, кем, кажется, ем уготовано быть давно. Его маленькое «вместилище души» на чердаке оксфордского дома обретёт новые границы, а сам он воспарит над самим собой. Он обожает писать, он обожает сестру. Он хороший творец, но, быть может, ужасный брат. Он готов разбить хрупкое сердце Китти.

Кэб ехал неспешно. Некоторое время Филипп гадал, долго ли продлится дорога, куда его привезут, но потом голод охватил весь его рассудок. Как удивительно, но и в важные моменты жизни человек не забывает о потребностях, а порой они даже управляют им…

Вскоре кэб остановился у большого красивого дома в три этажа с парадным. Лакей в тёмной ливрее открывал дверь паре, входящей внутрь. В холле гостиницы ярко горели лампы, целое множество ламп.

Стоддард вышел из машины, подождал, пока кэбмен передаст ему чемодан. Приняв его из рук водителя кэба, Филипп склонил голову в знак прощания, развернулся на каблуках и зашагал к высокому крыльцу. Поднялся по ступеням и вошел в распахнутые перед ним двери.

Внутри было тепло. По мягкому с пышным ворсом ковру он прошёл к администрации.

– Бронь на имя Филиппа Стоддарда! – сообщил он, протягивая паспорт для уточнения.

– Да, сэр! Номер 30! Желаете отдохнуть? – девушка дала мужчине ключ.

– Нет, я лучше поужинаю, мой багаж… – начал он.

– Доставят сейчас же в номер, сэр! – она была бойка и молода. —Вы можете пройти в ресторан, налево, пожалуйста…

– Благодарю, – чуть опешил от её напора мужчина.

Отдал багаж и пальто в новые руки, но сам пошёл, куда указала администратор.

В ресторане тоже было уютно. Он занял свободный стол в углу, заказал вина и жаркое, мимоходом подумав, что впервые за день примется за еду. Официант принёс вино и, когда он вновь скрылся на кухне, Филипп с удовольствием пригубил ароматный напиток. Такую легкость на сердце, полное отсутствие мыслей в мозгу и такую пьянящую отрешенность от происходящего, он испытывал в первый раз за долгие месяцы.

Возможно, задержаться в Лондоне стоило подольше ради этих невероятных ощущений?

17

Джордж Тагэрти приехал через неделю после Ричарда. Полина с детьми не отправилась на вокзал и, честно сказать, даже забыла о его письме, в котором он предупреждал о своём визите. В первую неделю после того, как Риччи вернулся из университета на каникулы, он занималась, как потом утверждала не раз, очень приятными для себя делами. Она с плохо скрываемой радостью подготовила для племянника его старую комнату, и теперь каждое утро, и вечер, как раньше, накрывала стол в кухне завтраком и обедом. Сначала на четверых, по-семейному, но в последние дни к ним присоединилась и миссис Эбигаэль; ей наступившее оживление в доме было по душе, а капризность её словно исчезла.

Джордж Тагэрти, давний друг Дэвида Николлса, приехал в пятницу очень поздно. Старуха Эбигаэль, после чашки некрепкого чая ушла к себе наверх, Бекки и Митчелл вскоре после неё тоже отправились спать. Рич, погасив в гостиной камин, набросил на колени дремлющей в кресле Полины шаль, и ушёл наверх.

Полину разбудил звук приближающегося мотора. В полной тишине вечера он казался рычанием готового к атаке хищника. Женщина вздрогнула и замерла на месте, ожидая. Потом тёмную комнату с единственной зажженной лампой озарил стремительно подвижный свет фар, так, что на несколько секунд стало намного светлее. Затем комната снова погрузилась в темноту. Мотор заглушили поблизости, и опять наступила звенящая тишина.

Полина ещё сидела в кресле, когда услышала тонкий протяжный скрип калитки. Потом с таким же неровным звуком калитка затворилась, и поначалу ничего больше не было слышно. Но затем послышалась тяжёлая поступь на подъездной дорожке к дому. На крыльцо кто-то взбежал, раздался стук в дверь, отчётливый и пронзительный и ещё, страшноватый; Полина никого не ждала так поздно.

Он повторился ещё раз, и только после этого Полина нашла в себе силы подняться со своего места, подойти к двери. В дверь постучали снова, прежде, чем женщина отворила её, не снимая, однако, цепочки.

Николлс увидела сперва только сплошную черноту, словно на пороге стояла сама ночь. Но после глаза, привыкшие к темноте различили не менее тёмный силуэт мужчины. Он был похож на высокую опасную гору на фоне угольного неба, которое и несла на своих плечах эта гора. Из недр её она услышала:

– Полина, здравствуй, это я, Джордж! – гора даже улыбнулась.

Она не сразу поняла, что это Джордж Тагэрти на её пороге, но, когда поняла, быстро сняла дверь с цепочки, шире открыла её, отошла чуть в сторону, пропуская гостя внутрь.

– Здравствуй, Джордж! – тоже учтиво поприветствовала она.

Тагэрти остановился посреди небольшой прихожей, поставил на пол новенький с иголочки чемодан из хорошей тёмной кожи, обнял Полину. Ей показалось, а, может быть, и нет, что объятие его затянулось. Она легко высвободилась из рук гостя и сказала с улыбкой:

– Ты устал с дороги, хочешь чаю?

Улыбка у неё получилась немного смущенная, ей было неловко. Чтобы это скрыть, не дожидаясь ответа, она прошла в кухню, начала хлопотать у плиты. Он пошёл следом за ней, сознавая, что вот так шёл по пятам за нею всю свою жизнь. И не имел права отстать, когда – то от него отказавшись. Стоя на пороге кухни, Джордж наблюдал за женой друга.

Полина ничуть не изменилась, хотя в последний раз он видел её больше полутора лет назад. У неё были красивые руки, узковатые в запястьях, и она действовала очень уверенно. Едва заметную улыбку она тщательно прятала за завесой густых волос, перекинутых через плечо, вьющихся на висках и лбу. Флёр одиночества окутывал её, как тёплое одеяло, она была, кажется, не очень счастлива, но умело скрывала эту истину…

Замечая это в ней и не замечая в ней ничего, он осматривал её профиль, шею, высокую грудь, задрапированную простой рубашкой…

18

– Мне кажется, ты стала чаще улыбаться? – он пристально взглянул на женщину, сидящую напротив.

Она подняла на него глаза, приподнялся в скромной полуулыбке уголок губ.

– Да, правда!

Полина снова смолкла и принялась накидывать петли. Она вязала очень редко, но иногда ей этого хотелось. Сейчас это было ещё и полезно; она чинила одежду дочерей, и именно в это время начала вязать шапочки и перчатки к осени. Не сводя с Полины Николлс взгляда, наблюдая за мелькавшими в её руках спицами, Тагэрти спросил:

– Очень вы бедствуете, Полина?

Она вздрогнула, но совладала с собой и ответила вопросом на вопрос:

– С чего ты взял?

– В доме безлюдно, если не считать меня и Эбигаэль! – Джордж пожал плечами.

– Это временно… -Полина больше ничего не сказала, но поспешно отложила вязание в сторону, поднялась на ноги, скользнула в кухню, будто спасалась бегством от неудобного разговора. Тагэрти проследовал за нею.

– Временно? – переспросил Джордж.

Она не смотрела на него. —Конечно, только и прошептала женщина, не понимая, почему он интересуется.

Джордж Тагэрти помолчал, подбирая нужные слова:

– Я могу помочь… я хочу помочь тебе… – наконец, мужчина решил, что этого хватит.

Полина подняла на него глаза.

– Не нужно! – сказала коротко и твёрдо.

Тагэрти смотрел на женщину с минуту, потом, ничего не сказав, вышел.

19

Следующие дни текли размеренно и хорошо. Полина была рада, что к разговору о её благополучии Тагэрти больше не вернулся, а если б начал его снова, она смогла бы это пресечь. Ей не было неловко или стыдно перед Джорджем за теперешнее свое положение, она только спрашивала себя, не была ли с ним излишне резка. Но в его поведении Николлс не улавливала ни капли напряжённости, и это давало ей успокоение. Не потому, что она боялась упасть в глазах Тагэрти, но потому, что боялась упасть в глазах собственных. По счастью, с ней этого не случилось, и Полина даже могла назвать себя победительницей в схватке со своей слабостью. Она и сейчас не хотела просить о помощи.

Правда, теперь она избегала Джорджа, плохо понимая почему. Объяснить это женщина тоже не смогла бы. Они оба не сказали друг другу ничего дурного, но теперь она много не могла сказать ему совсем. Он чувствовал её крайнее смущение и прял её игру. За общим столом и в гостиной он показывался редко, всё больше куда – то уезжая или сидя наверху. Если же вечер настигал Джорджа в гостиничном номере, он ждал, когда к нему с подносом в руках поднимется Митчелл или Ричард.

Ричард бывал у него чаще, наверное, в силу всегда забавлявших Джорджа Тагэрти общественных предрассудков. Мальчишке не нравилось пребывание Тагэрти в доме, но он молчал об этом ради тетки. Рич чувствовал в этом человеке что – то, что трудно поддавалось объяснению, словно было в нем двойное дно, хоть его было непросто обнаружить. Юноша не знал, насколько он прав, но с Тагэрти держался всегда настороженно, с опаской, иногда даже не слова не говорил. Он делал то, что просила тетя Полина, но неприязнь к мужчине только усиливалась. И…

Вечером одного из дней, когда Полина поболтала с девочками о пустяках, уложила Ребекку в постель, случилось то, чего она никогда не могла себе представить. Она спустилась в тот вечер в кухню прибрать после ужина. Племянник принес из комнаты Джорджа Тагэрти поднос с грязной посудой, и остался подле Полины, помочь. Было уже поздно.

– Ты устала, тётя? – спросил Рич, принимая из рук женщины сухое полотенце.

– Немного, – тихо подтвердила она, – но нужно с этим закончить…

– Я сам, иди присядь! – велел племянник её любимым деловито-ласковым голосом.

– Хорошо, спасибо! – покорно ответила Николлс, она и впрямь чувствовала усталость.

Ричард оставил на минуту работу, чтобы отодвинуть для женщины стул, на который она медленно опустилась. Юноша тронул её руки. Они были холодны, и, набрасывая ей на плечи шаль, он спросил:

– Налить тебе чаю?

Полина посмотрела на него снизу – вверх.

– Да, спасибо, Рич!

Он наполнил до краев чашку, поставил её перед Полиной и, отойдя к раковине, снова начал мыть и вытирать насухо вымытую посуду. Они молчали, обоим было спокойно. Затем наверху послышались шаги, кто-то спускался по лестнице. В кухню вошел Джордж Тагэрти, замер на секунду у двери, потом прошёл внутрь. Окинул присутствующих взглядом; Ричард не отвлекся от своего занятия, но Полина спросила:

– Вы чего—нибудь хотите, Джордж?

Мужчина коротки на неё взглянул, перевел глаза на Ричарда. При виде мальчишки, который ловко орудовал полотенцем, Тагэрти вдруг испытал немалую, подкатывающую к горлу, как тошнота, досаду.:

Он раздраженно засунул руки в карманы брюк, сказал ядовитым тоном:

– Для начала чаю, Полина, и поговорить с тобой, – при этих словах он зло глянул на племянника женщины и добавил, обращаясь уже к Риччи, – если возможно, наедине!

Николлс удивилась его странному поведению, но при юноше ничего не сказала. Почему – то грубость гостя была направлена именно на её племянника. И она собиралась указать на неё Тагэрти, не желая мириться с хамством даже старинного друга семьи. Ричард поймал взгляд тетки и понял, что ему лучше уйти. Она просила об этом, так и не высказав просьбу вслух. Тогда Ричард отложил полотенце и направился к выходу, чувствуя на себе виноватый взгляд Полины Николлс и досадуя теперь на Джорджа Тагэрти.

Когда дверь за юношей закрылась, Полина встала, принесла новую чашку, не забыв жестом пригласить постояльца присесть за стол, однако, тот остался стоять на ногах. Николлс, наливая напиток, старалась избегать навязчивого взгляда своего гостя, глаза которого буравили её все время. Они стояли сейчас очень близко друг к другу.

Женщина только закончила наливать чай, когда мужчина, положив ладонь на её руку, заставил поставить чайник на стол. Потом он сжал руку Полины в своей, подошёл к ней слишком близко, вплотную. Николлс попыталась мягко высвободиться, но ничего не вышло. Она была в ловушке, странно обездвижена, даже язык не подчинялся ей. Было неуютно.

Между тем ладонь Тагэрти легла уже на плечо женщины, упокоилась где – то у ключицы. А по телу Полины пробегала холодная дрожь, ей никогда не было так страшно в его обществе. И в голове была только мысль: зря она отослала от себя Риччи. Господи, почему она не может пошевелиться, самое время ей защищаться, протестовать? И ещё хуже ей стало, когда она почувствовала над ухом дыхание Джорджа, горячее и нетерпеливое, и услышала, как он повторяет от раза к разу её имя:

– Полина…

Касается губами её шеи. Но она оборачивается к нему, устремляет полные настоящего ужаса глаза на его лицо. При виде её такой, Тагэрти отшатнулся было, но так и остался рядом.

– Его нет два года, Полина! Целых два года!

Она молчала, всё так же чувствуя только страх происходящего.

– Дэвида нет, – повторил без жалости к ней Тагэрти, – а я люблю тебя и очень хочу!

Полина стояла и отупело смотрела ему в глаза, молчала не из гордости или упрямства, но оттого, что не знала, что сказать. Он в тот момент неожиданно прижал вдову друга к себе, сжал до боли в ребрах, поцеловал так, что губам её стало больно, а сама она захотела провалиться сквозь землю от унижения.

Теперь она пала, чего и опасалась, но, если и улавливала в этом человеке опасность для самого ценного – её любви к мужу и верности ему – отказывалась верить своим предчувствиям. А теперь уже поздно для неё; противные её губы, насилующие, жадные, никогда не желанные ею, ловили её губы. Он, кажется, задыхался, как и она, только от страсти и желания. Он хотел ею обладать, но она ждала лишь, когда ослабнет его хватка.

– Хочу тебя, слышишь? – он с трудом прервал свой поцелуй, слова его прозвучали, словно стон умирающего.

Полина, наконец, смогла оттолкнуть Тагэрти от себя, вытерла губы ладонью. В глазах её теперь полыхал гнев, они даже, как показалось ему, стали ярче.

– Я думала, хоть ты понимаешь меня! – в словах её были горечь и еле слышные рыдания.

Теперь он молчал.

– Уезжай, Джордж! Я не могу тебя больше видеть! Уезжай, как можно скорее, чтобы я не начала тебя ненавидеть! – ледяным тоном сказала она, шагнула к двери. На пороге остановилась и добавила:

– Выпейте чаю, мистер Тагэрти!

Больше она ничего не сказала. На столе остались стоять две чашки с чаем. Из одной всё ещё шёл пар.

20

Она не помнила себя от стыда. Хорошо, что велела ему уезжать, рассуждала она, ведь после всего случившегося вряд ли сумеет заставить себя даже в глаза Тагэрти посмотреть. Пусть уезжает и никогда больше не возвращается, пусть! И что же выходит? Он многие годы был другом Дэвида, был словно брат для её мужа, но только потому, что влюбился в Полину, жену друга?! Ужасно! Боже, как она виновата! Как виновата в том, что ничего не замечала столь долгое время, в том, что позволила случиться этому позору прошедшим вечером! Бедный Дэвид, бедный мой!

Той ночью она долго плакала в подушку в своей комнате, стараясь не производить много шума. Полина долго просила прощения у памяти мужа, которая жила, как тень, в их общем доме с момента гибели мужчины. А наутро встала с чувством отрешённости и покорности на душе, считая, что падение её не сможет уже никогда быть замоленным у высших сил.

***

Он провёл ночь, сгорая от алчного желания. Он так много лет любил Полину, что не испытал даже сожаления. Представься ещё возможность остаться с нею наедине, он опять повторил бы попытку. Все ночи, проведенные в её гостинице, Джордж держал её в объятиях, целовал, принадлежал сам и обладал ей… Обладал ночи напролёт, и Полина этому не противилась, смотрела на него, как на Бога… Он не брал её, она сама отдавалась ему с радостью… Отдавалась каждую ночь, в его снах…

Каждую ночь он горел вожделением и страстью. И, когда, наконец, наяву случилось то, о чём он мечтал, чем бредил, находясь в её доме, его размытое понимание достоинства уступило под напором этой жажды. Правда, ответом ему было не признание во взаимной любви, но жаркий отпор. Полина прогнала его от себя, сделала изгоем, изгнанником. В доме Николлс ему больше не было места, и он сознавал, что ничего более не изменится.

Настало время паковать вещи.

***

Ещё до завтрака всё было готово к отъезду.

Будь его воля, он бы остался навсегда. Но то было невозможно. Тагэрти понял это, когда спускался по лестнице на первый этаж. Такси ждало его у ворот, все шансы были использованы неверно. Он по – прежнему не чувствовал всей гнусности своей выходки, уезжал с чувством неполноты и злости на горделивую никчемную невинность Полины, её странную верность покойнику. Он, живой мужчина из плоти и крови, предложил её свою любовь, а она изобразила порядочность.

Уже в прихожей он услышал за своей спиной тихие шаги. Обернулся. Полина Николлс стояла на лестнице, смотрела, как он идёт к двери. По лицу её Тагэрти не смог ничего понять: прошёл ли её гнев, пожалела ли она о своих словах? Он ждал, что она попросит остаться, но она смотрела на него, и ничего не говорила. Смотрела долго, прямо в глаза, но словно онемела или упрямилась. Наконец, плечи женщины опустились, она взглянула на мужчину ласково и грустно. Через минуту повернулась и пошла вверх по лестнице, так и не сказав ни слова.

Джордж Тагэрти покинул дом Полины, чтобы больше никогда не вернуться.