Текст книги "Она полетела, она все-таки полетела…"

Часть 2 Прощёное воскресенье

Дивны дела Твои, Господи.

Ты управляешь движением хаоса и превращаешь хаос в поток. Ты творишь чудеса и из любого падения воздвигаешь великий подъём. Так, что дивятся люди и говорят:

– Не было бы счастья, да несчастье помогло.

Что есть счастье и несчастье в Твоих глазах, Господи, и в глазах людей плотских?

Человек живой после «смерти» совершает прорыв в вечность, побеждает смерть, поднимается над людским судом, становится признанным и неоспоримым. Враги его, судьи и обличители становятся уязвленными, слабыми и беспомощными. Оставаясь по плоти живыми, они суть мертвецы. Он же, умерший, становится живым и могущественным и обретает власть и влияние, необъяснимое по земным меркам. Мертвец же после смерти рассыпается в прах и нет памяти по нём. Ибо, чем помнить мертвеца?

По вере жить – легко и страшно. Легко тем, кто доверился, как дитя, по чистоте и безгрешности своей. Страшно тем, кто много вкусил от древа познания добра и зла, кто много изучал законы устройства мира и порядок вещей, пытаясь подчинить их уставам и правилам.

Глава 1 Что случилось тогда 21.01.81 г.

После окончания школы я поступила в Ивановский энергетический институт. На пятом курсе вышла замуж. Домой я больше не вернулась. С отцом уже не было такой близости, а с матерью общаться становилось всё труднее и труднее. Мое замужество больше походило на побег из дома. Но «от себя не убежишь». Если уж тебе положено сдать шесть экзаменов в жизни, ты их непременно сдашь. В другом месте, в другое время, но сдашь.

Свекровь стала для меня второй матерью.

По распределению я была направлена цеховым механиком в г. Вичуга на фабрику им. Шагова. Там мне дали малосемейку. Муж со мной не поехал. Пришлось мне бросить квартиру (я ждала ребёнка), работу и переехать к мужу в Кинешму. После этого мы прожили в доме его родителей десять лет. Жили за занавеской, отдельной комнаты не было. В 1981 году родился Саша.

Это мягко сказано «родился». Почти всю беременность я пролежала в паталогии (в роддоме) на сохранении с диагнозом – угрожающий выкидыш. Рожала 21 января – в день смерти Ленина. Тогда это имело значение.

Накануне меня осмотрел врач и сказал, что я буду рожать. Мне дали выпить стакан касторки, хину и сделали какой-то укол в ногу. Через некоторое время начались боли. Но я была терпеливицей. Легла на бочок, интуитивно положила ладони на поясницу. От рук пошло успокаивающее тепло. Боль стихла и я уснула. В течение дня ко мне несколько раз заходили, делали уколы. Но схваток не было. Ночью мне дали поспать. А рано утром повели в «родовую». Мне поставили капельницу, сделали заморозку (было ягодичное прилежание). Врач села возле меня с пеленкой в руке. Она сидела очень долго, устала и ушла. Было около часу дня, когда во мне что-то лопнуло и хлынуло на пол. После этого начались схватки. Рядом никого не оказалось.

Сколько прошло времени, не знаю. Пришла санитарка с ведром. Я ей сказала, что у меня сошли воды прямо на столе. Она подошла поближе, что-то увидела, ахнула и убежала прочь.

Врачей появилось сразу очень много. Я поняла – что-то неладно. Одни просили меня тужиться, другие – не тужиться. Поставили капельницу на вторую руку. Единственное, что я поняла из их разговоров, что выпала пуповина и не прослушивается сердцебиение ребенка. Потом первый раз резали, резали по-живому, заморозка за шесть часов отошла. Боль была страшной, похожей на прикосновение чего-то раскаленного. Я не закричала, я рявкнула. Это был вопль животного.

Ребенок шёл ягодичками. Врачи пытались выправить ножки, но ничего не получалось. Врачей было слишком много и они больше мешали друг другу. Кто-то следующий взял скальпель, и я рявкнула во второй раз. Я видела перед собой белые халаты, залитые кровью, забрызганные кровью очки. Одна мысли точила сознание – когда кончится весь этот кошмар. Меня уже не заботила судьба ребёнка. Я уже ничего не понимала. Мне давили на живот и кричали одновременно: «Тужься! Не тужься! Дыши глубже!»

Наконец удалось выправить ножки. Начали тащить ребёнка, но теперь застряла головка. Врачи нервничали.

Потом пришёл главврач и тоже взял скальпель. В третий раз я рявкнула так, что сорвала голос, и язычок во рту, расположенный над гортанью, распух, затрудняя дыхание. Я хватала воздух и задыхалась.

Раздался какой-то хлопок и я почувствовала пустоту внутри. Это вытащили, наконец-то, ребёнка. Меня оставили в покое. Все окружили ребенка. Они долго с ним ходили, что-то делали, уносили в другую комнату, спорили, потом унесли совсем. Мне ребёнка не показали, плача я не услышала.

Была страшная слабость и опустошённость. Я просила проколоть мне то, что мешало дышать в горле. Болело сразу всё. И ещё был голод. Я не ела почти два дня и просто умирала с голоду. Ко мне подошла санитарка, ничего не говоря, погладила меня по голове. Я попросила принести мне что-нибудь поесть. Санитарка принесла мне сухарь из моей сумки и дала мне воды из поильника. О, я надолго запомнила этот сухарь. Я плакала, грызла сухарь и давилась.

Потом меня начали штопать (то же по – живому). Шили долго. Я просила дать мне время, перевести дух. Наложили семь швов.

Вечером ко мне в палату зашла детский врач. Очень сухо она объявила мне, что родился мальчик – 3400 и что его завтра утром отправляют в детскую больницу. И ещё она добавили, как бы между прочим:

– Ваше счастье, если ребенок умрёт.

Некоторые строители ставят во главу угла своего здания страх и используют страх в качестве связующего звена (что-то вроде цемента). И стоит это здание, и красуется, и держится на страхе до тех пор, пока камни не устанут жить в страхе и не захотят любви.

Ибо в природе человеческой заложена жажда любви, необъяснимая и непонятная самому человеку, ибо он не знает происхождения её.

И когда человек возжелает любви, то само место пребывания его и сопричастность злу станут ему ненавистны, и зло вокруг него рассыплется и превратится в прах (ибо будет исторгнуто). И начнётся великое разрушение здания того. Ибо не тот камень поставлен во главу угла и не тот цемент применял для здания своего нерадивый строитель. И будет то падение страшным и разрушение полным, так что камня на камне не останется.

Но придёт мудрый строитель. И поставит во главу угла любовь. И сделает крепкий фундамент, основанный на любви. И любовью скрепит между собой камни. И будет то здание прочным и величественным. И дожди не вымоют тот цемент из камней, и ветер не разрушит его, и годы не нанесут ему ущерба.

Я плакала долго и безутешно. Мне было жаль ребёнка, жаль себя. Я лежала с грелкой, в которой был лед. Ткани распухли, отекли до невероятных размеров. Я чувствовала себя никому не нужным куском мяса. Было такое отвращение к себе, что не передать. И боль, страшная боль от любого движения. Я так долго плакала, что мир для меня погрузился в темноту. Я перестала видеть свет. Моя слепота длилась около суток.

Всем приносили на кормление детей. Я отворачивалась к стене и кусала губы, чтобы не закричать.

На пятый день мне сняли швы и выписали из больницы. Предупредили, что рожать нельзя, «не правильный таз» (какой-то плоский).

Я оставляла роддом, как преступница покидает место своего длительного заточения. Внутри была пустота. Каждый шаг давался с трудом.

Мне дали справку о рождении ребёнка и выписку для детской больницы:

21 января 1981 г. Мальчик. Вес 3400. Рост 55 см.

Асфиксия, внутричерепная травма, кровоизлияние в мозг.

Прилагались результаты анализа спинномозговой жидкости. Боже мой! Они брали у крошки пункцию!

У меня подкосились ноги. И я почти сползла по лестнице до первого этажа. Внизу меня встретила свекровь.

На улице ждала машина. Свёкор тогда ещё работал на такси. Я забралась на четвереньках на заднее сиденье и так ехала до детской больницы.

В больнице я в первый раз увидела ребенка. Саша лежал тихо. Весь беленький. На головке – грелка со льдом. Головка сильно деформирована.

Нам сказали, что ребёнка сейчас трогать нельзя, что очень большая гематома от кровоизлияния. Что кормят его через зонд, так как нет сосательного рефлекса. И ещё у него пневмония. И сказали, что такая мамаша (это про меня) им не нужна, так как за ней самой ещё нужен уход.

Мы уехали домой. К Саше мне разрешили лечь только через две недели. Всё это время он находился между жизнью и смертью. И один только Бог ведает, как он выжил.

Бог никогда не ограничивает человека в его желаниях и стремлении к росту. Наоборот, Он всячески поощряет желание человека двигаться вперёд.

Другое дело, что человек испытывает трудности, встречает на пути препятствия, словно сдаёт экзамен. Но эти застойные зоны служат не чем иным, как площадкой для подъёма на следующую ступень. За каждым успешно сданным экзаменом следует подъём.

Растёт вера в себя, в свои силы. И всё это в сочетании с осознанием собственной немощи.

Человек учится двигаться в потоке, но это не тождественно «плыть по течению». Двигаться в потоке – это использовать силу течения в собственных интересах, это работа с парусом, это мудрость, сложенная из опыта нескольких поколений.

А я тогда даже не знала, что такое молитва, или не хотела знать. Но были две женщины, которые усердно молились о здравии младенца – моя бабка Марья и баба Оля (бабушка мужа).

Именно баба Оля показала мне пример христианского послушания и милосердия. Воистину она была Ангелом на земле, и даже смерть её была примером смирения. Она умерла, когда её об этом попросили.

Пока Саша лежал в больнице, мы ежедневно справлялись о его состоянии. Температура не спадала ниже 39 градусов. Двигательная функция не восстанавливалась. Сосательного рефлекса не было, поэтому его всё ещё кормили через зонд. Приговор медиков оставался суровым.

Наша родственница передавала нам мнение врачей и настойчиво советовала сдать ребёнка в дом малютки. Но мама (свекровь) была на моей стороне, дед (свекор) не вмешивался. А муж? Не знаю, что и сказать…

Оля (Сашина сестра, родившаяся через 15 лет) как-то спросила меня:

– А почему ты бабу Катю называешь мамой, а деда – дедом?

Сложный вопрос. Чтобы ответить на него, нужно прожить целую жизнь.

Всё это время я сохраняла грудное молоко.

В больницу к Саше я легла в феврале. То, как выглядел ребенок, было ужасно. Саша потерял целый килограмм веса. Его шея вытянулась и была покрыта морщинами. Голова беспомощно болталась. Он ни на что не реагировал.

Лечащий врач сказала мне, что будет всем лучше, если ребёнок умрет, так как, в последствие, он будет или полностью невменяемым, или останется эпилепсия. И ещё она добавила:

– Чудес не бывает.

Я тогда подумала, что все сговорились.

Беда человека в том, что он постоянно стремится развивающуюся, меняющуюся, мыслящую материю поместить в жесткие рамки холодных формул; закрепить, зафиксировать и при этом навесить ярлык собственника – изобретателя нового закона.

Но живая материя создана Творцом и подчиняется не земным законам, а Божьей воле. Человек живой, человек творческий – с нестандартным поведением, это человек не от мира сего.

Но Господь милостив. Он послал мне ещё одного врача – Людмилу Александровну Обалдуеву. Она осмотрела Сашу и сказала мне просто:

– Да, чудес не бывает. Но в моей практике был один единственный случай – девочка. Сейчас она отличница. Давайте делать массаж. На ступнях ног и ладошках малыша спроецированы все органы. Давайте разбудим его. И спинку тоже. Вот так, – она начала мне показывать приёмы массажа, – будем поглаживать вдоль спинки. И разговаривать с малышом, с ним нужно разговаривать. И купать каждый день. Теперь его можно купать. Пусть родственники принесут вам аптечную ромашку.

Людмила Александровна научила меня делать массаж. И ещё я сцеживала грудное молоко и по капле давала ребёнку (капала в рот). Я носила Сашу на руках, купала, просто теребила и разговаривала с ним. А он, казалось, ждал этого. Ему было просто некуда вернуться из небытия (не к кому). Теперь возле него была мама.

Саше назначили внутривенные уколы. Их делали в головку. Он всегда очень кричал (у него появилась сила кричать!). Его приносили из «процедурной» в окровавленных бинтах. Для меня это было сущей пыткой.

Со мною в отделении «паталогии новорожденных» лежала молодая женщина. Её звали Лида. Она работала медсестрой где-то в Шилекше. Её мальчику было уже шесть месяцев, но он ни на что не реагировал, лежал неподвижно. Так вот, эта молодая женщина проявляла ко мне столько участия, что я даже плакала. Одна только её фраза никогда не будет мною забыта:

– Уж хоть бы у тебя было хорошо, Лена. Не всем же так мучиться, как мне.

Лида сказала мне, что своего ребёночка она ни за что не оставит. А от мужа уйдет и устроится работать туда, где «такие дети», чтобы самой ухаживать за своим ребёнком.

Моя жизнь богата такими удивительными встречами. И я искренне благодарна Господу, что он посылал мне таких людей, находил слова утешения, вселял в меня Веру и Надежду. А Надежда умирает последней. А Вера творит чудеса:

 
Выпиты губы, молчат глаза.
Руки забыли смелость.
Только со мною мои друзья —
Вера, Надежда, Верность.
Если неправда стучит в окно,
Если глумится серость,
Мне помогают не пасть на дно —
Вера, Надежда, Верность.
Сто лицемеров кричат: «Ура!», —
Славя на троне мерзость.
Только они не умеют лгать —
Вера, Надежда, Верность.
Если сомненья терзают грудь,
Если теряю крепость,
Только они и спасут меня —
Вера, Надежда, Верность.
 

Малыш удивлял меня каждый день. Он уже сосал молоко из пузырёчка, сначала по капелькам, потом больше. Но его мучила рвота. Всё молоко вылетало фонтаном назад. Постепенно рвота утихла. Малыш начал шевелить ручками и ножками, следил глазами за игрушкой, реагировал на мой голос. Он научился поворачивать головку, перебирать ножками, имитируя ходьбу. Ежедневно он начал прибавлять в весе на 30–50 грамм.

Тогда я не понимала, что на моих глазах происходит чудо.

Выписали нас 12 марта. Саше было почти два месяца. Он набрал свой вес при рождении и весил теперь 3600. Нас поставили на учёт у психоневролога, дали инструкции по уходу и выписали лекарства.

На «пятки» приехали мои родители. В тот день я видела свою мать в последний раз.

Тогда же была рассказана история Сашиного рождения. Рассказала её золовка. А она узнала её от своей знакомой (врача из роддома):

– Шла пересменка, поэтому врачей в родовой и не оказалось. Случайно туда зашла санитарка и увидела, что выпала пуповина. Прибежали врачи обоих смен. Пульс ребенка не прослушивался, поэтому о нём уже не думали. Спасали мать. Кесарить было поздно. Ребёнок был крупный. Шёл ягодичками. Несколько раз иссекали промежность. Головка застряла в малом тазу. Ребёнка пришлось тащить за ножки. Это был мальчик, хороший, доношенный. Но сказалась асфиксия и сильнейшая травма при родах (был поврежден позвоночник и сильно травмирована голова). Никто не знал, сколько времени ребёнок был без кислорода. Сделали всё, что могли – искусственное дыхание, давали кислород. Ребёнок был мёртв. Трупик завернули в простынь и оставили на подоконнике. У матери было слабое сердце и ей решили пока ничего не говорить. Терапевт, который следил за состоянием матери во время родов, сам упал в обморок. Да и было от чего. Все в крови переляпались, как поросята.

Через два часа главврач начал выписывать справку о смерти ребёнка и послал сестру, чтобы она взвесила его. Та прибежала «без лица». Оказалось, что ребёнок «порозовел и дышит». Главврач сам пошёл взглянуть на это чудо. У мальчика тут же взяли пункцию. Спинномозговая жидкость была мутной. Кровоизлияние в мозг и травма позвоночника не давали ему шансов. Росло внутричерепное давление. Двигательной функции не было, сосательный рефлекс отсутствовал. На следующий день поднялась температура. Началась пневмония.

Только 21 год спустя Господь открыл мне, как он спас угодного ему младенца. Другие дети, которые родились в этот день, погибли от инфекции стафилококка (говорили, что им сделали какие-то прививки и занесли инфекцию). В день рождения Саши – 21.01.2002 г. я вдруг осознала, что идет третий день Крещения. Крещенская вода сохраняет свою целебную силу три дня. Мертворожденный младенец был омыт Крещенской водой и воскрес.

Однажды мне рассказали одну поучительную притчу.

У одного крестьянина был единственный сын. И вот этот крестьянский сын очень угодил барину. То-ли спас барина, когда тот чуть не утонул, то ли его сына, когда у того понесла лошадь. Никто этого не помнит. Но вот этот самый барин взял и подарил крестьянскому сыну коня. А сосед у крестьянина позавидовал барскому подарку и говорит крестьянину:

– Ну-ка ты, какого коня барин подарил твоему сыну!

На что крестьянин ответил:

– А я не знаю, хорошо это или плохо.

Шло время. Решил крестьянский сын прокатиться на новом коне. Но конь чего-то испугался и встал на дыбы. Крестьянский сын упал из седла и сломал ногу.

Услышав об этом, сосед удивился:

– Ну, сосед, ты словно предвидел, что от этого подарка хорошего не жди.

На что крестьянин спокойно ответил:

– А я не знаю, хорошо это или плохо.

Вскоре началась война. Всех соседских парней позабирали в солдаты. А крестьянского сына не забрали.

Завистливый сосед и говорит крестьянину:

– Смотри-ка, как тебе повезло. Всех сыновей забрали в солдаты, а твоего оставили.

На что мудрый крестьянин ответ:

– А я не знаю, хорошо это или плохо…

Тогда (12.03.81 г.) дед Саша, в честь которого я и назвала сына, взял внука на руки и провозгласил так, как это умел делать только он:

– И такого парня хотели на помойку выкинуть! У, ироды! Ты, дочка, не верь никому. Богатырь будет! Корми его. А я от старых людей слышал (а они в умных книгах читали предсказанья), что де будет на Руси последний царь. И родится он мёртвым и воскреснет.

Я тогда не очень-то слушала папины сказки, только улыбалась. Уж больно хил был будущий богатырь и царь. А зря. Сейчас наш малыш при росте 180 см весит 120 кг, меня одной рукой поднимает. Знакомые удивляются и спрашивают:

– И чем вы такого богатыря выкормили?

Мне бы гордиться и радоваться.

А я не знаю хорошо это или плохо…

Глава 2 Моя новая семья

Моя свекровь – Екатерина Ивановна действительно заменила мне мать. Учила всему, что умела сама. Я не помню, чтобы мы с ней когда-то повздорили. Свёкра – Владимира Ивановича почти не бывало дома.

В моём новом доме очень любили воспоминания.

Дед мужа – Потехин Иван Иванович погиб под Сталинградом в 1942 году. Служил рядовым в 212 Ивановской дивизии 72 Кинешемского полка. Мы с мужем побывали летом 1979 года на Мамаевом кургане в Волгограде и там нашли в списках его деда. До войны дед был председателем колхоза «Первое мая» в д. Фатиха Кинешемского района. Его брат – Потехин Николай Иванович организовал первую коммуну «Имени Третьего Интернационала» в д. Максимиха.

Мой свёкр очень любил своего свата (моего папу). Было у них много общего – война, Германия, оба «шоферили». Они даже внешне походили друг на друга – небольшие ростом, коренастые, крепкие, как грибы. Только у Владимира Ивановича была густая шевелюра, а у Александра Михайловича – лысина.

Когда они с моим папой начинали вспоминать войну, то маленький Саня сидел возле них, разинув рот. И было что послушать. Об этом ни в одном фильме не увидишь.

Папа рассказывал, как взял его однажды генерал на реку раков ловить:

– Ну, раки раками, но не генеральское это дело в реке сидеть. Показали как, объяснили, и: «Иди, Сашка, раков таскай».

А сами сидят, пиво с полковником попивают.

Я одного рака вытянул, другого. Вдруг слышу, сильно схватил, боль нестерпимая. Руку вытащил, а на ней – крыса огромная, да ещё какая-то сине-зеленая. Я завизжал и – дёру из реки. Сколько они меня потом не уговаривали, я – наотрез. Стреляйте мол, не пойду в воду.

Папа давал нам потрогать осколок снаряда, который остался у него с войны в ноге. При этом говорил, что один раз уж точно должен был погибнуть, да видно не время ещё:

– Мы тогда маршем шли. Дали нам перекур. Мы так, как шли, рухнули, даже не рассредоточились. Нас там человек пятьдесят лежало. Так снаряд в самую серёдку к нам упал. Ну, мы лежим, не шелохнёмся. Но не разорвался. Кто-то из нас в рубашке родился.

Далее эстафету принимал Владимир Иванович:

– А я на фронт в мае 42-го попал. Отца в этом же году забрали – в марте, а меня выходит – через месяц. До войны я на гужавтотранспорте работал слесарем – механиком, образование-то – пять классов. А до того и грузчиком в колхозе работал и поммастера на «Томне» (ткацкой фабрике). Служил я в 9-м Танковом Корпусе, 1-й Танковой Армии, 8-й Мотострелковой Бригады, во втором батальоне на противотанковой батарее. Награждён двумя Орденами 2-й степени, Орденом Красной Звезды, Медалью «За отвагу».

В учебке я был в посёлке Кузьминки на станции Липняки. Там и была сформирована 8-я Мотострелковая Механизированная Бригада. Назначили меня командиром расчёта противотанкового орудия (сорокопятки).

Прошёл я и Центральный и 1-й Белорусский фронта. Сильных ранений не было. Так – царапины. Вокруг столько людей полегло, а мне – ничего. На Курской дуге контузило. Кровь из ушей текла. Ничего не слышал, только гул стоял. После того сражения из 40 наших ребят в живых только 15 осталось. Я в госпитале три дня пробыл и назад сбежал – к своим.

Перед самым наступлением на Курской дуге у меня встреча произошла с командующим фронтом Рокосовским. Серьёзный мужик был, высокий, худощавый. Мы с вечера были «накушамшись», вот и отсыпались в стогу. А часа в 3 утра выбрались из стога. Вид, конечно, … ну совершенно не соответствует. И все в соломе. А Рокосовский перед наступлением войска объезжал:

– Что такое? Кто разрешил это безобразие?

А мы стоим, как пни, глазами хлопаем, молва отнялась, и солома в голове торчит. Отведал я тогда плетки главнокомандующего.

За Курскую дугу я первый Орден ВОВ 2-й степени получил – подбил два немецких танка.

Второй Орден ВОВ мне дали за Юнкерса 88-го. Стояли мы на позиции. Тут этот немец налетел и пошёл нас колошматить. Земля к небу летела. Света не видать. И ведь, сволочь такая, все бомбы раскидал, а угомониться не может. Решил нас ещё и попугать. Тут я его на бреющем полёте из противотанкового орудия и сбил.

Осколок на щеке – это память, чтобы рот не разевал. Мы уж тогда Днепр форсировали. Я из окопа башку высунул, тут мне осколок щёку и разрезал.

А то был случай уже в Польше. Тогда наступление шло. Неразберихи много. Ехали мы ночью в колонне. Темень – глаз выколи. Моя пушка была замыкающей. Так вот, на мою пушку ночью немецкий транспортер в темноте наскочил (сзади в нас немецкая колонна врезалась). Да так, что ствол моей пушки в радиатор их транспортера вошёл. Ладно, мы заснули. А они-то что, спали что ли?

Ну, тут стрельба пошла. Все равно ничего не видать. Немцы порыпались – порыпались, с моей пушки им не слезть, так и дали дёру прямо через поле. А я пушку к лесу прямо с транспортёром оттащил и уж там кое-как расцепились. На войне всякое бывало. Где свой? Где чужой? Поди – разбери.

А Красную Звезду я за Бобруйск получил. Там под Бобруйском через болота прорывались семь немецких дивизий. Ну, немец очумевший валил. Пехота наша вся разбежалась. Осталось нас всего два расчета по 6 человек. Я вижу, что пехота драпает. А у нас – орудия. Я и отдал приказ: «Ни шагу назад!»

Вышел на нас кавалерийский корпус немцев. Это была не атака, а безумие. За три часа боя я расстрелял 40 ящиков снарядов. Я сам и за затвором был, и снаряды заряжал. Расчёт мой в это время круговую оборону держал. Немец так пёр, что некоторые даже за ствол орудия хватались. Немцы были кругом – и впереди, и сзади, и слева, и справа. Я стрелял наугад. Просто стрелял и стрелял, пока снаряды не кончились. Было сплошное месиво из лошадей и людей. Ствол орудия раскалился докрасна. Я сам такое впервые видел.

Потом появились наши танки. Но они не могли проехать на наши позиции. Всё пространство перед орудиями было покрыто телами людей и животных. Была целая гора лошадиных трупов. Танкам пришлось идти в объезд. Из моего расчета тогда двое погибли.

После сражения к нам всё начальство сбежалось. И генерал-лейтенант Багданов, и командир бригады – подполковник Кружкин, и командир танкового корпуса – генерал-майор Бахарев. Бахарев там и погиб – при наступлении на Бобруйск. Ему памятник установили – танк на постаменте.

А бригада наша громко называлась – Бобруйско-Брянская, Краснознамённая, Ордена Кутузова, Ордена Суворова, Гвардейская. Был у нас командир батальона – майор Максимихин.

Медаль за отвагу я в начале войны получил за спасение пушки и машины с расчетом во время бомбёжки.

С пушкой в Берлине расстался, в мае 1945 г. Дали мне машину – американский Студебеккер. Потом нас перевели в г. Чурстенвальде. Стали мы вывозить заводы из Берлина. Заболел я там пневмонией, попал в госпиталь. Оттуда уже был направлен в 35-й автополк, где служил в звании старшины.

Приехал как-то к нам полковник Клёпиков. Дорога плохая была – гололёд. Вот меня и послали в Дрезден его отвезти. А на третий день – вызывают к начальнику и объявляют, что, мол, будешь теперь возить полковника. Было это 21 января 1945 г. Я было отнекиваться, но куда там. И перевели меня в 707-ю отдельную роту при штабе Армии в Дрездене. Командиром роты был у нас капитан Блохин. Оттуда я в марте 1947 года и демобилизовался.

Полковника М. П. Клёпикова – начальника тыла Армии я возил на машине Мерседес-Бенс. У меня и фотографии живы.

И котелок фронтовой жив. Память. В шкафу стоит. Баушка в нём манку хранит. Котелок немецкий. Мне его вместе с шансовым инструментом выдали – ложкой, сапёрной лопаткой, ниткой с иголкой.

А чудо место имело. У Днепра у нас ствол у пушки разорвало. Нас троих с лафета сбросило. Но все живы остались. Вот это было чудо, что живы. Мы тогда через Днепр прицельный огонь вели по немецким тиграм. Тогда нас всех в СМЕРШ таскали. Всё выясняли – почему ствол разорвало. Ствол через неделю заменили.

Мать мне, как на войну уходил, наставление давала:

– Будь здоров, сынок! Живой возвращайся!

Ну, я и выполнил её наказ. А на фронте, самое важное – умный начальник. Чтоб о солдате думал и не сволочь был.

Довелось мне и с Жуковым повстречаться на Одере, перед наступлением на Берлин. Был он среднего роста, но здоровый мужик. Подошёл он к нам, поздоровался и просто так сказал:

– Что, мужики, завтра часов в 12 в Берлине будем на кольцевой дороге.

Но тоже горячий был. Мне связисты давали в телефон послушать, как он наше начальство матом крыл.

На войне, как на войне.

Много лет спустя в Димитровскую родительскую субботу, во время молебна по усопшим, меня, как яркая вспышка, поразила одна мысль: «Люди уходят в землю, чтобы стать нашими корнями…»

Как метко и точно…

Ни одно дерево не может жить без корней.

Мы говорим:

– Наши корни худы. Забудем их. Станем питаться от других корней.

Но так не бывает. Обрубим свои корни, и засохнем. Ибо перестанем получать питание. Что нам слушать лжецов, которые хвалят чужие корни. На них растут пальмы и баобабы. Но мы – строевой лес и должны питаться только от своих корней и расти должны только на своей почве. Иначе на что мы будем годны, когда вырастем кривыми и чахлыми? Куда возьмёт нас Господь? Разве что на дрова.

А потому – будем помнить свои корни. Хранить их. Беречь свою почву, следить за её чистотой. И стоять на этом прямо и непоколебимо. Помнить, что мы – строевой лес и крепче держаться за свою родную землю, освоенную предками. Искать в ней целебную и животворящую силу, питаться соками её мудрости. Расти вверх, а не в сторону. Наша задача – быть стойкими и готовить почву для будущих поколений.