Текст книги "Последний бой Лаврентия Берии"

…В этот день в квартиру попадали только особые люди. Полчаса назад пришел генерал, сел за стол, махнул рукой и потребовал водки. Из разговоров Маша поняла: до тех людей, которые знают, где Берия, добраться не удалось. Но верные люди доложили, что недавно прошла информация: он покончил с собой в камере, Булганин сообщил об этом членам Политбюро.

Выпив две стопки, генерал долго смотрел в стол, а потом, все так же глядя прямо перед собой, мрачно сказал:

– Примем к сведению. Но я Лаврентия не один год знаю. Легкие пути не для него. Поэтому продолжаем работу. Будьте на связи. Все новости пойдут через вас.

Николай кивнул. Маша ничего не сказала, ушла на кухню, где в уголке за занавеской висели иконы, и долго молилась о рабе Божием Лаврентии. Прости, Господи, что он в Тебя не верит, креста не носит! Но ведь человек-то какой хороший! Отца ее из лагеря вернул, разве этого мало? Отец никаких прошений и писем не писал, не верил он в справедливость большевистской власти, хоть и служил ей – на Лубянке сами о нем вспомнили, проверили дело, освободили, восстановили в армии. И дочь погибшего под Курском полковника Полыхаева, теперь неработающая жена писателя и, по совместительству, связная нелегальной сети Министерства госконтроля, еще долго молилась, ожидая звонка.

Но звонка не было. Ничего узнать так и не удалось…

Глава 3
К теории случайных связей

…Еду ему все-таки принесли. Даже три раза – завтрак, обед и ужин, солдатский паек. Стало быть, прошел день. Боль в спине не утихла, но и не усилилась. Ладно, хоть что-то хорошее. Размышлять было уже не о чем, и он старался как можно больше спать, чтобы сберечь силы для схватки.

…Вечером за ним пришли. Москаленко на сей раз не было, явился Батицкий, с ним два полковника – те же, что и накануне, майор и капитан. Последние двое прятали за сухой, сдержанной официальностью изрядную растерянность – по-видимому, не заговорщики, просто выполняют приказ.

– Руки назад! – вспомнил кто-то.

Надели наручники, вывели во двор, где стоял обшарпанный армейский «газик», офицеры уселись рядом, один из полковников – сзади, держа у затылка пистолет. Берия сидел смирно, стараясь казаться дремотно-безвольным, но тщательно прислушивался к разговорам, пытался понять, куда везут. Если куда-нибудь за город, чтобы кончить – тут уже ничего не поделаешь. Но если просто перевозят на новое место – надо постараться как-то удивить конвоиров, произвести впечатление, чтобы о нем пошли слухи, чтобы этот вот капитан завтра за водкой рассказывал приятелям: «А мы сегодня Берию возили, так он…» А уж эти его пьяные рассказы дойдут до кого надо. Что бы такое сделать?

Берия вспомнил, как пару месяцев назад читал старшей внучке «Бородино» Лермонтова. В жизни ему было, мягко говоря, не до русской поэзии, однако цепкая память разведчика сохранила многое, и он принялся повторять про себя: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана…» Шептал, шевеля губами, но почти беззвучно. Конвоиры стали прислушиваться.

– Никак молится? – презрительно спросил один из полковников. – Посмотри, Палыч, не обмочился?

– А правду говорят, будто Каменев перед расстрелом по-жидовски кричал: «Израиль, бог единый…» – спросил майор, который, по-видимому, и был «Палычем».

Берия поднял глаза, скользнул взглядом по лицам.

– Неправду. Полковник наш рожден был хватом, слуга царю, отец солдатам, – спокойно продекламировал он. – Как дальше, кто-нибудь помнит?

– Да жаль его, сражен булатом, он спит в земле сырой… – растерянно ответил молодой капитан. Батицкий, яростно цыкнул на него, полковник грубо ткнул арестованного пистолетом в шею, приказывая молчать.

Берия кивнул капитану и продолжал шевелить губами.

Конвоиры притихли, озадаченные.

«Хорошо. Первый слушок, считай, готов…» Он задавил мысли, заметавшиеся в голове при слове «расстрел», и продолжал припоминать стихи.

Путь был недолгим, вскоре машина затормозила. Расстреливать? Нет, едва ли. Либо справились бы в том же подвале, либо вывезли за город, чтобы сразу и зарыть. Окна были завешены, на дворе вечер, однако в салоне стало еще темнее, и он решил, что въехали в какой-то двор. Его толкнули в спину: выходи, мол. Он вышел – и в самом деле двор. Машинально поднял глаза к низко нависшему небу. В тюрьме время быстрое – кто знает, придется ли увидеть еще раз. Всего несколько секунд, затем Берия споткнулся и пришлось смотреть под ноги, а там его завели в здание, и неба уже не было видно.

Судя по интерьерам, помещение, куда его привели, было комнатой отдыха какой-то воинской части или штаба. Если судить по мебели – последнее вернее. Два хороших дивана, пианино у стены, большой стол, на углу которого – шахматная доска с расставленными фигурами. Когда они вошли, из-за доски вскочили два молодых лейтенанта, молча уставились на Берию. Его толкнули на стул: «Сидеть!» Он послушно сел, прикрыл глаза, казался по-прежнему расслабленным. Батицкий ушел. Минут пять кого-то ждали, наконец все находившиеся в штабе встали. В дверь вошли двое: военный и штатский.

Берия знал обоих. Военный – генерал Москаленко, командующий ПВО, штатский – прокурор Цареградский.

– Привезли? – зачем-то спросил Москаленко.

– Привезли, товарищ командующий округом, – вытянулся полковник.

– Как себя вел?

– Без эксцессов.

Ого! Быстро генерал подрос по службе, ничего не скажешь. Ясно, кто его наградил, и ясно за что.

Москаленко быстрыми шагами прошелся по комнате, остановился перед Берией. Тот продолжал сидеть.

– Хочешь что-нибудь сказать? – насмешливо спросил генерал.

Берия поднял голову и слегка приподнял бровь. Да, конечно, с его лицом это вышло комично, офицеры пересмеивались.

– Тебе? – с равнодушным высокомерием спросил он. – Ты не та фигура, чтобы я с тобой разговаривал.

Смешки прекратились. Москаленко покраснел и с ходу бухнулся в приготовленную ловушку.

– И какая же я, по-твоему, фигура?

– Ты? Пешка. Сегодня тебя на округ поставили, а завтра Никите не угодишь, пошлет он тебя говно руками выгребать. И пойдешь…

Москаленко онемел на мгновение. Потом его взгляд метнулся к доске, он подошел, посмотрел, взял черного ферзя.

– А ты себя, наверное, считаешь королевой? А мы эту королеву отъе… и… – генерал легко переломил хрупкую фигурку.

Берия пожал плечами.

– Эта фигура называется ферзем. Королевой ее зовут только провинциальные барышни. Ты все же генерал, должен подчиненным культуру нести, а не только водку жрать, – сощурив глаза, он глянул на онемевшего от злости генерала и продолжил еще более сухо: – Сотворить с ферзем вы можете все, что угодно. Вы не можете только одного – сделать его пешкой. А ты хоть пополам разорвись, как был говном, так им и останешься…

Москаленко побагровел, открыл было рот, но слов не нашел и бешено швырнул обломки злосчастного ферзя в лицо Берии. Попал, однако тот не шевельнулся, лишь еще выше вздернул бровь. Генерал полез за пистолетом, но прокурор перехватил его руку.

– Кирилл Семенович, опомнитесь! Что вы делаете?

Берия усмехнулся и глянул на лейтенантов. Один смотрел в пол, другой, совсем еще мальчишка, открыв рот, уставился на него.

«И это хорошо, – подумал он. – Едва ли Москаленко здесь любят. Сегодня же вечером звон пойдет по всему гарнизону…»

Москва. Проспект Мира. 28 июня. 19 часов 30 минут

…По правде сказать, день рождения Ивана Федоровича в этом году пришелся на четверг. Но в будние дни у каждого были свои дела и свои рабочие смены, поэтому отпраздновать решили в воскресенье. Вечером сдвинули столы на кухне, пришла сестра именинника с уцелевшим на войне мужем и с сыном, остальные были свои. По старой, освященной десятилетиями квартирной традиции выпивку ставил именинник, а соседи заботились о закуске. Стефа сделала немудрящий салатик, Павел достал кусок присланного с Украины сала, но потом они немножко увлеклись друг другом и вышли на кухню, когда там уже вовсю бушевал разговор. Обсуждали последнюю сногсшибательную новость.

– У нас в школе то же самое, – понизив голос, говорил старичок-учитель. – Вчера перед самым концом занятий пришло указание из РОНО – портрет снять. Мы подождали, пока все разойдутся, вместе с директором сняли и убрали в чулан.

– Почему же в чулан? – поинтересовался муж сестры именинника. – Врагов покрываете?

– Никого мы не покрываем. Ну а вдруг ошибка, что тогда? В сорок первом тоже, помните, говорили, будто Каганович застрелился? А оказалось – все враки. И хороши бы мы были, когда б портрет сняли? Если в понедельник подтверждение будет, то поступим, как положено.

– О, товарищ майор! – обрадовался уже слегка вмазавший Иван Федорович. – Сейчас нам армия все разъяснит. Мог такой человек, как Берия, быть врагом народа?

Павел поморщился. Обсуждать эту новость ему не хотелось. Вчера вся академия гудела как пчелиный улей, а теперь вот и дома тоже…

– Ты бы поднес сначала гостю, – проворчал он, кладя на стол тряпицу с розовым, в прожилках, салом. – А то я не понимаю, где оказался. Вроде на именины шел, а попал в политотдел.

Однако после очередного тоста разговор свернул в то же русло. Теперь уже вся квартира хотела знать, что он обо всем этом думает. Павел придал лицу выражение киношного замполита и четко, с паузами, проговорил:

– А думаю я, раз арестовали, значит, враг.

– Такой человек, на самом верху, и враг? – поразился именинник.

– А чем он лучше Ежова или Тухачевского? Тоже не маленькие люди были, а оказались шпионами. Всякое может быть. Мы у себя в Драгомичах, помню, никак понять не могли, почему бандиты про все наши действия раньше нас знают. И кто, оказалось, им помогал? Второй секретарь райкома, собственной персоной. Враг иногда может очень высоко забраться, но все равно в конце концов его разоблачат и расстреляют.

– Вот-вот! – встряла Софья Матвеевна, дама из породы «к каждой бочке затычка». – Он и врачей потому освободил, что вредитель. А им всем дано задание людей изводить. Я в поликлинике в понедельник в очереди сидела, такого понаслушалась…

– Кому ж тогда верить! – возопил именинник.

– Фронтовикам! – тут же откликнулся муж сестры. – На фронте сразу все ясно, кто есть кто. Вот скажи, майор, Берия на фронте был?

– А кто ж его знает, – пожал плечами Павел. – Я за ним не бегал. Никита Сергеевич был, это я точно знаю, а про остальных нас как-то забыли известить.

– Не был он на фронте! – возопил раскрасневшийся Иван Федорович. – А если и был, то в тылу сидел. Особисты, падлы, все такие! Как орать, так первые, а как в атаку – где он?

– Это Никита Сергеевич-то не был? – вскочил Павел. – Я сам с ним под Харьковом встретился, в окопах, а ты мне тут будешь говорить…

В воздухе ощутимо запахло хорошей дракой. Инвалид был хоть и хромой, но сильный, а водка делала его еще и храбрым. Однако чувство справедливости оказалось сильнее желания сбить спесь с зазнавшегося соседа. Он налил еще по одной и поднял стопку.

– Уймись, Пашка! Я же не про товарища Хрущева говорю. Он ведь особистом не был, правда? Я про Берию. А за товарища Хрущева я всегда выпить готов…

Вмазали еще по одной.

– Ты как с ним познакомился-то? – поинтересовался муж сестры.

Остальные хранили молчание. Когда фронтовики говорили о своем, прочие не влезали, так уж было заведено.

Павел уставился неподвижным взглядом в синее стекло салатной миски.

– Под Харьковом это было, – начал он. – Весной сорок второго. Как раз перед самым наступлением…

…Ночью они ходили через линию фронта. Вернулись под утро – пока сдавали пленного и разведданные, кстати подоспел и завтрак, долго ждать не пришлось, – поели и тут же завалились спать в блиндаже. Коротков проснулся, когда солнце уже склонялось к закату. По его ощущению, дело было к обеду. Часы он забыл завести, но еду на передовой раздавали не по часам, а как сварят, и фронтовое чутье говорило, надо бы подтянуться поближе к кухне. Он выбрался из блиндажа и, пригибаясь, пошел по траншее. Снайперов на их участке не было, но немецкие офицеры иногда устраивали «охоту на Ивана», соревнуясь в меткости, – об этом их развлечении знали от «языков». Да и из миномета нет-нет да и стрельнут, а мина перед обедом тоже ни к чему. Впрочем, после обеда она ни к чему еще больше…

От согнутой позы сразу же снова захотелось спать. Он шел, сонно предаваясь сладким мечтам о беленькой сестричке Тосе из медсанбата, и так задумался, что почти налетел на невысокого генерала, быстро идущего навстречу по траншее. Сзади маячили несколько старших офицеров и командир полка. Стало быть, важная шишка.

– Никак, спишь на ходу? – напустился на него генерал. – Почему это у вас, товарищ Половцев, среди бела дня лунатики по траншеям бродят?

– Это лейтенант Коротков, товарищ член Военного совета, – попытался вступиться за него командир полка. – Он сегодня ходку делал за линию фронта, только вернулся. Из лучших разведчиков у нас, орденоносец…

– Орденоносец, говоришь… – генерал смягчился, кинул взгляд на грудь Павла, где красовалась медаль «За отвагу». – Ну и где ж его орден?

– Представлен месяц назад. Взял немецкого капитана с важными документами. Он как раз среди тех, кому вы сегодня награды привезли…

Павел ошарашенно прислушивался к разговору. То, что он не знал об ордене, неудивительно: полковник Половцев никогда не говорил заранее, кого представляет, – чтоб если не дадут, так не было человеку обидно. Он уже прикидывал, как выпросить у начснаба спирту или хотя бы дерьмового трофейного шнапсу, но бодрствующий уголок мозга все же следил за окружающей обстановкой. «Ложись!» он заорал бессознательно, одновременно с командиром полка, и так же бессознательно прыгнул на генерала и рухнул вместе с ним, притиснув того к земле.

Мина ударила сразу за краем траншеи, как раз над их головами, осколки пошли поверху, лишь осыпало землей и мелкими камешками. Упасть успели все, никого не задело. Генерал под ним заворочался и сел, прислонившись к земляной стенке, поморщился и потер шею.

– Прыгаешь, понимаешь, как на девку. Думаешь, я на фронте первый день? И без тебя бы успел…

– А я знал, что успели бы? – в тон ему недовольно ответил Павел. – А если нет? Отвечай потом за вас…

Генерал поднялся на ноги, еще раз потер шею и вдруг рассмеялся. Половцев облегченно вздохнул. Если что-то не понравится высокому начальству, нагорит в первую очередь командиру полка, а с разведчика какой спрос? Его даже на губу не посадишь – белая кость, мать их так…

– Молодец, лейтенант Коротков! – хлопнул его по плечу генерал. – Так с нами и надо. А то шастают тут всякие, понимаешь, проверяющие-охмуряющие. Тебе сколько лет-то, товарищ орденоносец?

– Девятнадцать, – исподлобья глянул Павел.

Вопросов о возрасте он не любил. Сразу начинали подсмеиваться. Оттого и прибавлял себе лишний год: скажешь «восемнадцать», получится совсем несерьезно. А между прочим, человек человеку рознь. Иной и в сорок хуже младенца…

– Откуда родом? Родители на нашей территории? – быстро и заинтересованно спросил генерал.

– Из Саратова. Детдомовский. Отец двадцатипятитысячником[29]29
  Двадцатипятитысячники – рабочие-коммунисты, отправленные в деревню проводить коллективизацию. Например, Давыдов из «Поднятой целины».


[Закрыть] был, их обоих с матерью кулаки убили, – еще больше нахмурился Коротков.

– Стало быть, дитя нашей пролетарской власти. За линию фронта много ходил?

– Тридцать четыре ходки! Двадцать две на Северо-Западном фронте, двенадцать здесь. Переведен после ранения в феврале сорок второго года, товарищ член Военного совета!

О том, что ни на каком Северо-Западном фронте он не был, а первые двадцать два визита за линию фронта ему записали после возвращения из глубокого немецкого тыла, Павел, само собой, не сказал. Как и обо всем остальном: о Смоленской разведшколе НКВД, куда его взяли в сентябре сорокового года, о нелегальной работе в захваченном немцами Минске. Потом был провал группы, партизанский отряд, участие в битве за Москву с «изнанки» немецкого фронта, ранение… Когда в феврале он выписался из госпиталя, никаких сведений о младшем лейтенанте Короткове в наркомате внутренних дел не оказалось. В суматохе отступлений, окружений и немецких атак мало сохранилось сведений о тех сотнях разведчиков, которые действовали в немецком тылу в первые месяцы войны. В конце концов, не имея возможности проверить, с ним поступили мудро: дали звание лейтенанта, медаль «За отвагу» и, как бывшего партизана, отправили на фронт, в полковую разведку. Впрочем, Павел был не в обиде: «глубокой» работы за первые четыре месяца войны ему хватило на всю оставшуюся жизнь. Рассказывать об этом он имел право лишь определенным людям и в определенной ситуации, и веселому генералу знать о таких вещах было совершенно ни к чему.

– А знаешь, комполка, – повернулся генерал к Половцеву, – я этого парня у тебя заберу. Славный парень.

Павел перевел взгляд на полковника. Не было у него ни малейшего желания идти куда-то в штаб, хотя там и безопаснее, и кормят лучше. Однако командир лишь глаза отвел: сам не рад, но с членом Военного совета не поспоришь.

– Полчаса тебе на сборы, – жизнерадостно продолжал генерал. – На награждение личного состава прибудешь с вещами. Сразу после того двинем дальше. Пиши приказ, – повернулся он к незнакомому полковнику из своей свиты, – откомандировать лейтенанта Короткова в мое распоряжение.

– В чье распоряжение-то? – тихонько спросил Павел у Половцева, когда генерал, еще раз хлопнув его по плечу, двинулся дальше. – Кто это?

– Член Военного совета Хрущев, – неохотно ответил комполка. – И дернуло тебя, черта, вылезти. Спал бы себе и спал.

– А как у него служить? – не отставал лейтенант.

– Служить у него хорошо. Если жив останешься. Он под пулями шастает, как у себя по двору. На адъютантов то и дело похоронки пишут, а сам как заговоренный… Ладно, бывай!

Досадливо махнув рукой, Половцев поспешил дальше по траншее догонять начальство.

Так Павел стал ординарцем Хрущева. Почти два года они были вместе, Коротков за это время получил капитана и четыре ордена – не за близость к штабу, а вполне заслуженных. Его генерал сам пулям не кланялся и другим не позволял. Павлу приходилось и донесения под обстрелом носить, и роту в атаку поднимать вместо убитого командира. Самый его любимый орден – Красную Звезду – дали за последнюю ходку за линию фронта. Узнав, что полковая разведка две недели не может взять языка, Хрущев разозлился всерьез, распек всех в штабе, а потом велел:

– Пашка! Возьми группу и без офицера не возвращайся.

Разведчики поначалу косились на штабного, но, поняв, что перед ними такой же отчаянный «ходок», как они сами, подчинились ему по-настоящему. Им повезло: обратно возвращались с обер-лейтенантом. Хрущев радовался, как ребенок, что удалось «умыть» начштаба, который уверял, будто бы на их участке немцы осторожны, как кролики, и взять пленного нет никакой возможности. Ну, а на награды за храбрость он никогда не скупился.

В начале сорок четвертого Хрущева отправили возрождать разоренную немцами Украину. Короткова он взял с собой, но на мирной работе разведчик не прижился, заскучал. Тогда Никита Сергеевич поговорил с командующим округом и пристроил бывшего ординарца в военную разведку. Считалось, разведчики должны… впрочем, никто из них толком не знал, что они должны делать в глубоком тылу. В грубой послевоенной реальности они наравне с эмвэдэшниками, смершевцами и истребительными отрядами гонялись за бандеровцами и прочими бандитами, которыми кишели леса и села Западной Украины. Хрущев, казалось, забыл про него – но это только казалось. В 1949 году Никиту Сергеевича перевели в Москву, а в 1951-м майор Коротков внезапно получил направление в Военно-дипломатическую академию. В округе, оформляя документы, ему сказали, что вызов пришел аж из самой Москвы. А в Москве был только один человек, который мог вспомнить о нем и тем более «прикрыть» неподходящее происхождение польки жены – первый секретарь областного комитета партии и секретарь ЦК Никита Сергеевич Хрущев.

Вообще-то Павел дома о работе не говорил. Но это была не секретная информация, и он почти весь вечер рассказывал притихшим соседям, как воевал рядом с Хрущевым, какой тот замечательно храбрый, веселый и простой человек. И к концу вечера они совершенно забыли о враге народа Берии, как будто того и не было никогда на земле…

29 июня. Кабинет Хрущева. 14 часов 45 минут

Еще утром прокурор Украины Роман Руденко находился в своем киевском кабинете. Вызвали его внезапно. Он едва успел заехать домой за «командировочным» чемоданчиком и через полчаса был уже на аэродроме. О причине вызова ему ничего не сказали, и Роман Андреевич даже и гадать не пытался, зачем он понадобился в Москве. Судя по сроку командировки – семь дней – и спешности вызова, дело было важное. Однако ему даже во сне не приснилось бы, какое назначение и какое поручение он в этот день получит.

Хрущев тоже пребывал в некотором замешательстве. Роман, конечно, свой человек, но Никита Сергеевич не был уверен до конца, что новый Генеральный прокурор Союза поймет его правильно. Приходилось быть с ним откровенным, но до какой степени с ним можно быть откровенным, этого он не знал.

– Здравия желаю, товарищ первый секретарь! – улыбнулся Руденко. – Прокурор Украины по вашему приказанию прибыл!

– Ох уж эти твои шуточки, – засмеялся в ответ Хрущев. – Уморил! Ну, проходи, товарищ бывший прокурор Украины. Приказываю присаживаться. Как добрался?

Услышав слово «бывший», Руденко напрягся, но виду не показал:

– Как Золушка, в дороге отдохнул.

– Что, работы навалилось?

– А когда она не наваливалась? – Руденко сделал еще одну мгновенную паузу и наконец, не выдержав, спросил прямо: – Выходит, не справляюсь, раз снимаете?

– Справляешься, – ободряюще засмеялся Хрущев. – Потому мы тебя не только снимаем, но и назначаем. Будешь Генеральным прокурором Союза. Сафонова мы отстраняем, поскольку вот он-то как раз не справляется. Приказ о твоем назначении уже подписан. Принимай дела. С чего начинать, объяснять не надо?

Руденко осторожно кашлянул:

– Мы там, у себя, не полностью в курсе, Никита Сергеевич…

– Ох ты хитер! Не в курсе они, понимаешь… Тогда слушай, буду тебя в этот самый курс вводить. Мы тут сделали за органы их работу – разоблачили и арестовали на Политбюро подлеца Берию, предотвратили переворот в стране. Третий день держим этого мерзавца в бункере штаба Московского военного округа, даже в тюрьму не можем отправить: из тюрьмы его бандиты мигом своего главаря освободят. А Генпрокурор нам говорит: мол, по закону санкцию на арест заместителя Председателя Совета Министров дает не ЦК, а Верховный Совет. И дело он, видите ли, возбудить не может, у него для этого оснований не хватает… Получается, Берию надо выпускать, чтобы он смог нас всех перебить? И мы решили так: человек, не признающий руководящей роли нашей Коммунистической партии, не может быть Генеральным прокурором нашей страны. Правильно решили, как думаешь, Роман?

Руденко усмехнулся:

– Абсолютно правильно, Никита Сергеевич. Вот только что народ подумает…

– Народ подумает так, как мы ему скажем. Потому что нет в стране авторитета выше, чем у нашей коммунистической партии, которую Берия хотел принизить и умалить. Не то что о Берии – и о Сталине будет думать так, как мы захотим…

Руденко поднял голову и молча, удивленно посмотрел на Хрущева.

– Ну это я так, к слову, – тут же отступил Первый. – Товарищ Сталин был и будет величайшим из советских людей. Но мы не позволим какому-то там бандиту влезть на его святой пьедестал… Партия уже разобралась, что Берия – иностранный шпион, изменник Родины и предатель. Теперь об этом должен узнать и весь советский народ. Итак, верши правосудие, Роман. Как это говорится? Врагов народа – в ежовые рукавицы.

Руденко вздрогнул и быстро взглянул на Хрущева:

– Как вы сказали, Никита Сергеевич? В ежовые?

– Именно так, Роман. Он должен признаться во всем, что натворил. Сегодня будет Политбюро, дадим тебе официальное поручение, и приступай.

– Вообще-то по закону я должен получить поручение от Верховного Совета.

– Ты себе голову бюрократией не забивай. Эта наша забота. Слушай, что тебе партия говорит, и выполняй. Да, кстати, у тебя счеты-то с Берией есть?

– А у кого их нет? Если вы станете искать прокурора, товарищ Хрущев, у которого нет с Берией счетов, следствие проводить будет некому.[30]30
  У Руденко были собственные счеты как с Берией, так и с Вышинским. В 1940 году он был снят с поста областного прокурора за неправильное курирование соблюдения законности в органах госбезопасности и со дня на день ожидал ареста. Лишь с началом войны по ходатайству Хрущева его вернули в органы прокуратуры.


[Закрыть] Мешика[31]31
  П. Я. Мешик – министр внутренних дел Украины.


[Закрыть] я бы попросту убил, такое вытворяет этот бериевский прихвостень. Разве что Вышинского спросите…

– Эк, вспомнил. Вышинский уже пятнадцать лет как не прокурор. А не то я бы его отправил поприсутствовать при расстреле Лаврентия, авось удар хватит. Да ладно, сам, без меня помрет. А насчет Берии ты меня понял? После Политбюро останешься, получишь подробные инструкции, о чем спрашивать, когда и как. Поначалу его придержать надо будет, сильно не нажимать, до особого сигнала. Ну, а потом на твое полное усмотрение. И гляди о нашем разговоре помалкивай, особенно при Маленкове и Молотове. Понял?

Руденко поднял на него глаза, но ничего не ответил, лишь улыбнулся и кивнул.

29 июня. Отделение экспертизы документов 3-го спецотдела МВД. 16 часов 40 минут

– Я понимаю, эта работа не совсем по вашему профилю, – сказал полковник. – Я не знаю, почему выбрали наше отделение. Вы не один такой умный, четверо сотрудников уже отказались, мотивируя именно недостатком квалификации, и мне очень не хотелось бы докладывать, что я не смог найти исполнителя. Это задание хоть и неофициальное, однако исходит с самого верха. Поймите, какое сейчас время. Как бы ни было противно, Андрей Михайлович, я не приказываю, я прошу…

– Хорошо. Я понимаю, – без выражения проговорил второй собеседник, средних лет, бледный и сутулый майор МВД. – Надо же кому-то… Но я ведь не специалист по подделке документов, я криптограф, и чтобы адекватно подделать почерк, мне понадобится не один день.

Начальник отдела поморщился:

– Адекватности здесь не требуется. Войдите в тему: тюремная камера, плохое освещение, человек без очков, волнуется, руки дрожат…

– У товарища Берия руки дрожат? – все так же невыразительно спросил майор.

– Андрей Михайлович, – у полковника дрогнул и пресекся голос. – Пожалуйста, не надо… Сделайте, как сможете. Никто не станет устраивать никаких экспертиз, эти документы не для того готовятся.

Майор со смешной фамилией Котеничев забрал бумаги и вышел из кабинета. Задача была ясной и на самом деле не такой уж трудной, поскольку подделывать документы он тоже умел неплохо. Надо было изготовить три «письма из тюрьмы» от имени Берии. Общее содержание писем прилагалось, требовалось лишь соответствующим образом его оформить. Котеничев понимал, почему никто не хотел браться за эту работу. Его и самого затошнило, едва он взглянул на текст и установки, и первой реакцией было – отказаться. Но тут же он и опомнился: слишком ценной была возможность войти в качестве технического специалиста в «дело Берии», чтобы позволить себе считаться со своими чувствами.

Он пришел в свой кабинетик, несколько минут разглядывал образцы почерка, попробовал – да, вроде бы получается. Тогда он убавил свет, надел специальные очки, имитирующие близорукость. Нервное напряжение нагнетать не требуется, оно появится само, особенно если начать с третьего письма. С третьего он и начал.

«Дорогие товарищи, со мной хотят расправиться без суда и следствия, после 5 дневного заключения, без единого допроса, умоляю Вас всех, чтобы этого недопустили, прошу немедленно вмешательства, иначе будет поздно…»

Особо, как сказал начальник отдела, можно не усердствовать. Письма эти в серьезной работе не будут. Ясно, для чего они предназначены – для закрытых показов членам ЦК и, может быть, еще каким-нибудь там писателям и прочим властителям душ. Едва ли Лаврентий Павлович даже членам ЦК писал собственноручные письма, а уж изготовить такую цидульку, чтоб поверили писатели сегодня да историки послезавтра, можно за полчаса.

Майор не любил ни писателей, ни историков, ни вообще интеллигентов. Смутный народ, гнилой, склочники и доносчики, уж он-то за пятнадцать лет работы в «органах» насмотрелся. За пятнадцать лет работы и за восемь месяцев перед этим. В мае тридцать восьмого старшего лейтенанта Котеничева, шифровальщика штаба Московского военного округа, арестовали по навету сослуживца, полковника Ковалева, и стали «колоть» на участие в какой-то бредовой организации. Старлей был упрям и не «кололся». Тогда следователь вошел в нехороший азарт и поклялся, что этот арестованный у него заговорит. Так продолжалось пять месяцев, Котеничев уже обезумел от пыток и мечтал лишь о расстреле, но не хотел тащить с собой других людей, потому и держался. Вдруг его неожиданно оставили в покое на несколько недель, а потом… Он вспомнил, как привели к новому начальнику управления госбезопасности. Суховатый сдержанный кавказец разговаривал отрывисто, но вежливо, зачем-то спрашивал Котеничева о его деле. Старлей устало и коротко отвечал, ничего не пытаясь объяснять этому играющему в справедливость человеку. Внезапно тот сказал:

– Вот подлец Ковалев, сколько народу погубил! Идите в камеру и не волнуйтесь. Мы с вашим делом разберемся, скоро будете на свободе, – и вдруг протянул ему несколько мандаринов со стола. И вот тут Котеничева прорвало.

Он рыдал, как вдова на похоронах, и в кабинете, и в камере, куда его кое-как дотащили. Потом появился врач, сделал какой-то укол, а он лежал на койке и смотрел на мандарины, смотрел и плакал.

Через три недели его освободили с реабилитацией, и Берия, пожимая старшему лейтенанту на прощание руку, вдруг сказал:

– Я сообщу вашему начальству, что вы достойны полного доверия и можете работать на прежнем месте. Но, может быть, поработаете у нас в аппарате? Вы опытный шифровальщик, нам такие нужны, а перспективы карьеры у нас лучше. Убыль специалистов в НКВД большая, и будет еще больше – много заговорщиков, а теперь еще и всех костоломов и «липачей» отправим к стенке, я это обещал товарищу Сталину. Подумайте, товарищ Котеничев…

Старший лейтенант согласился и честно служил пять лет, в дополнение к основной специальности освоив навыки работы с документами. Перед войной он получил капитана, в сорок втором – майора. А потом однажды, в сентябре сорок пятого, его вызвал Берия и показал подписанное наркомом ГБ представление к правительственной награде и к повышению в звании.

– Я скоро ухожу из органов, – сказал он, – и хочу на прощание отметить заслуги тех, кто честно работал на незаметных постах. Вы все это получите, если захотите. Но у меня есть для вас еще одно предложение. Если вы примете его, у вас не будет ни наград, ни карьеры. Вы будете обойденным вниманием начальства, незаметным винтиком в системе, таким незаметным, что никто не станет сводить с вами счеты. Тем более специалист вы незаменимый и останетесь на своем посту, что бы ни произошло снаружи….