Текст книги "Эвкалипты под снегом (сборник)"

Артистка

Уже все спали – дети на печи, мать, постанывая во сне, на лавке. По стенам, только задула лампу, с шорохом пополз прусак. Подумала уже в полусне, уже в легком забытьи, что надо бы сходить к старой больной Садовничихе да обмазать ей избу изнутри, а то сожрут ее зимой клопы да тараканы – столько у нее их там расплодилось в старых деревянных стенах.

Теплый носок, который она обязательно вязала перед сном и не укладывалась спать, пока не закончит, грел, чуть покалывая, ногу.

Вскрикнула на печи во сне, будто перед прыжком, младшенькая Анюта и тут же, вслед своему крику, весело хохотнула…

– Набе-е-галась, – улыбнувшись дочкиному смеху на самом краю глубокого сна, с умилением подумала Панка.

Но что-то сдергивало ее с самого тонкого края, что-то мешало ей, не давало нырнуть, как в омут с головой, в спасительный сон. Не найдя в себе сил присесть, чтобы дотянуться рукой, стянула, потерев нога об ногу, просторный, только что связанный носок из самопряженной шерсти – может, это он колет, сон отгоняет. В лицо ударил лунный снопик, проскочивший через низкое окно. Прикрыла, не найдя в себе сил от него отвернуться, глаза ладонью. Что-то мягкое щекотнуло лицо. При лунном свете оглядела ладонь – край суровой, кольцом завязанной на безымянном пальце нитки, отмотался и щекотал ладошку. Не сумев распутать, перекусила нитяное кольцо и, решительно рванув свое изломанное дневной работой тело на бок, отвернулась к стене:

«Спать, спать… Скоро вставать…»

Уже три года, как Панка похоронила мужа – знатного тракториста, имевшего даже в войну за свой необходимый колхозу труд бронь от фронта. Завидовали тогда ей селянки – муж дома, не боишься, что убьют… А он, когда уже и война кончилась, и даже понемногу стали о ней забывать, в марте, перегоняя новый трактор из МТС в колхоз, чуть не провалился с ним под лед. Возле самого берега лед не выдержал. Но на последнем сильном рывке, не растерявшись, успел Василий, наддав газу, выхватить трактор из ледяной крошки. И заглох тот, захлебнувшись водой, уже почти на самой кромке, не сумев перескочить вставший перед ним дыбом ломаный ледовый затор. Пришлось лед расчищать да быков пригонять, чтобы вытянуть его. Бегал вокруг трактора Василий в мокрой одежке и запускал его, почти оледенев. В бане отогревали, а не отогрели. Слег с воспалением и не поднялся.

На тракторе сейчас Михаил работает, чья жена Анфиса особенно завидовала, что и Панка сама молоденькая, и муж у нее не на фронте. А Василия нет.

Рыдала-голосила Панка, не жалея горла: Как жить? Как жи-и-ть? Спрашивала его, лежащего посреди избы на столе, безучастного, и даже будто помолодевшего, с чужой строгостью на лице.

Да, вот, живет.

Мать-старуха помогает, ей и днем минуты покоя нет, и ночью стонет-переживает и изломанные работой руки не знает, куда пристроить. Без нее Панке с тремя детками хоть в омут с головой – трудодни надо зарабатывать в колхозе, а дома все дела бы стояли да дети бегали без присмотра.

Да и как без него, без колхоза? Зерно курам на прокорм, мука на зиму – из колхоза. Бригадир обещал и подводу, сено свезти, дать. И, опять же, на тракторе Мишка дров привезет. Как же без колхоза? Только Витьке после армии здесь делать нечего. Лучше бы и не приезжал…

Рано подоила корову, еще пастух, дед Чипизуб, не кричал, не щелкал кнутом в дальнем конце села, и бегом к подруге и соседке Марии библиотекарше. Да не в хлев, как надо бы было, ясно же, что все хозяйки еще коров доят, а прямо в открытые двери дома сиганула. И в сенях не задержалась, сразу шасть в горницу – время же не терпит…

А там, на кровати с простынями в кружевах, что Мария всю зиму плела, ее муж, Панкин бригадир, Иван, с Марииной сестрой, кривой Стешкой, хлещутся…

Выскочила, как ошалелая, заметив краем глаза только, как Иван стал на нее голову поворачивать. Из-за плеча, воровато так…

Как кипятком ожёг.

Выскочила, в хлев к Марии заскочила и стала у нее за спиной, как оглушенная. А та сидит под Майкой своей и песни поет. А Панка и забыла, зачем к ней торопилась. Стоит дура-дурой – только улыбается.

Мария, заметив ее, сама напомнила:

– Что ты, Панка, я еще шерсть и не начинала прясть, сама принесу, как только закончу. Да не бойся, не затяну, мы с сестрой вдвоем быстро сделаем. К будущему воскресенью и сделаем…

– Ага… – только и сказала Панка, потоптавшись еще немного в хлеву, да и пошла домой. Но у ворот остановилась, кинулась обратно к Марье:

– Приходи, когда время будет. Помнишь, тебе мой платок сильно нравился? Так я его тебе подарю…

И пошла домой корову выгонять, – уже закричал дед Чипизуб, уже защелкал кнутом на дальнем конце села, да Иван-бригадир на крыльцо вывалился, поверх головы Панкиной глядит, от дыма глаза щурит.

Мария давно сестру к себе в дом взяла – в войну еще. Сестра младшая, на поле девчонкой глаз повредила – он и вытек. Не было лекаря рядом никакого толкового, бабки ее лечили – кто во что горазд – и глаз не спасли, и повело малость лицо у девчонки в сторону. А ладная девка была бы. Мария, старшая сестра, красавица, все у нее в руках спорится. Младшей и лицо жизнь испортила, и характер – все бы ей полежать, поболеть, да позлиться. Но и сама Мария ее баловала и всегда жалела. А она, Панка, надо же, как-то раз ей возьми и скажи – ну, просто так, просто к болтовне бабьей, когда как-то вечером на лавочке сидели – а не боишься ты, что сестра у тебя, девка старая, живет?

А та ей:

– Да ты чего мелешь, Панка?

И задумчиво так прибавила:

– Да нет. Не позарится на нее Иван…

Не позарится…

Выгнала корову, взяла, положив в просторную корзину приготовленный матерью узелок с перехваткой: двумя картошками, огурцами да шанежкой с бутылкой молока, и на работу. Сено сгребать.

– Ну, принесла? – обступили бабы, только подошла к конторе, откуда их на полуторке на дальние луга развозили.

– Чего? – уставилась на них Панка.

– Как чего? Да вышивку, что ты в девках вышивала? Аль не помнишь? Уже две недели несешь! И вчера, чтобы не забыла, сама себе нитку на палец в обед навертела! Неужто забыла?! Говорила – гляну и вспомню…

– Ну, пропасть, – хлопнула себя Панка по бедру, – да я ее перекусила и выплюнула… Тьфу, пропасть… Да и чего это я сегодня с утра все не туда попадаю?

Полезла, засопев, вместе с бабами в кузов, язык прикусила, радуясь, что вовремя подъехавшая полуторка никому не дала возможности зацепиться за ее последние слова.

– А давайте, бабы, ей лицо солидолом намажем! Как дети ее испугаются, так она враз вспомнит, что в сундук надо лезть и вышивку взять… – смеялись, рассаживаясь в кузове по лавкам, бабы.

В девках Панка вышивала хорошо. Лучше всех. Сама придумывала, что вышить. Карандашом нарисует на бумаге, что задумала, на тряпицу затем перенесет, и вышивает. Крестиком особенно любила и как можно помельче его клала, чтобы рисунок, как бархатный, получался. Но и гладью цветы ей удавались. Во многих домах ее вышивки в рамках под стеклом красуются – дарила добрым людям к празднику на память. Дома только и уцелели те, что матери дарила. Да еще та, что Василию ко дню их свадьбы вышила. Целую картину – олень, водопад, рядом с водопадом камни круглые да кусты невиданные все в цветах. А рядом на траве девушка сидит в длинном белом платье. Олень смотрит на девушку, а та прямо глядит. Красиво получилось. Сказочно. Думали сразу в рамку завести, да потом решили – как отдельно жить станут, тогда. Но не получилось им вдвоем этой вышивкой любоваться. Как лежала в сундуке, так и лежит. Теперь ее сама Панка не хочет в рамку заводить. Пусть детям остается.

Как память.

Захотят – заведут. А ей уже не до рамок. Бабы вот, вспомнили, надумали для себя перерисовать, а Панка принести все забывает.

Год выдался дождливый. Да так умно дождь шел – просто на радость людям. Ночью простучит-проколотит шумно по крышам, а с самого раннего утра солнце сияет во все небо. Грибов в лесу – хоть литовкой коси. Младшие, Ванюшка с Анютой, как на работу в лес бегают, грибы таскают. Бабка не успевает чистить и в кадушку рядами складывать. Да сушит еще. Но никто не стонет – зимой будет жить веселей с грибком-то. А смороды, что на Скороходовской пасеке в ложбинах возле ручьев зарослями стоит – хоть черная, хоть красная – сказывают, уродилось тоже нынче немерено, рви, что корову дои. Ведро за час играючи напластать можно. Тоже нужно хоть разок туда сбегать, время выбрать.

Ворочая сено, уложенное в рядки на просушку, чтобы к вечеру в копны собрать, думала Панка о том, как сбежать с работы пораньше, чтобы пешком пойти да по дороге грибов насобирать. И все поглядывала по сторонам, словно от ее поглядов станет понятно, нагрянет к концу дня бригадир или нет. Неизвестно, когда примчится – то не всякий день приезжает, а то может зарядить несколько дней подряд наведываться. После сегодняшнего Панке особенно не хотелось с ним в разговоры вступать. Боязно почему-то, да и стыдно – приперлась в дом, колода, в самый неподходящий момент.

Теперь хоть шторки на глаза вешай, не знаешь как ими на соседей смотреть…

Когда бабы к концу дня, уже в ожидании машины, что вскоре должна за ними приехать, стали работать спустя рукава, Панка, сказав им, чтобы не теряли, что пойдет домой сама, подхватилась напрямик через лес – хорошо бы найти гриб дорогой, белый да в город завтра свезти.

Как-никак копейка.

Любила Панка лес. Покойно ей в нем становилась, весело, будто и нет никаких бед и трудностей на свете. С грибами разговаривала. Да. Идет если, идет, а грибов все нет, начинает с ними говорить – ласково, с укоризной:

– Чего вы это, ребятушки, не хотите со мной встречаться? Да чего это вы со мной так долго в прятки играете? А кто первый, а кто смелый?! Да домой вас принесу, да деткам покажу. А уж как они рады буду-у-т. Особенно Анюта…

И много еще чего говорила. Иногда даже сама смеялась, как удачно выходило. Никому об этом не рассказывала, но уверена была: грибы на ее голос отзывались – то один покажется, то второй, а потом – рядами да кругами, на каждой полянке, под всякой березкой да под сосенкой. Никогда пустой из леса не приходила. Из-за этих с грибами разговоров всегда и отнекивалась от компании – никого с собой не брала и ни с кем не соглашалась в лес идти.

К ней бабы уже и не привязывались:

– Да иди, чтоб тебя волки там съели… Есть ли во что собрать аль свою корзину дать?

Предложенную корзину Панка взяла – если гриб пойдет хороший, и три корзины упрешь, не только две – своя ноша не тянет.

Побежала к лесу, будто и не работала весь день на солнцепеке.

Грибов в лесу и без разговоров с ними было много, но белых все же нужно было поискать. Под них Панка оставила корзину свою, побольше, а всю остальную грибную братию брала в чужой кузовок. И как только начала она белый гриб кликать, поклонившись ему в пояс, попросив его пожаловать к себе в лукошко, так он и попер – не успевала ахать и благодарить…

Даже в горле пересохло от удовольствия, даже запыхалась от какой-то жадности, заставляющей ее быстрее грибы хватать, будто и не одна она в лесу, будто из-за спины сейчас кто-нибудь выскочит да и посрезает все грибы быстрее и проворнее ее…

Еще солнце не скатилось к горизонту, наполнила корзины, вышла на дорогу и побрела по ней, пытливо оглядывая обочины – не мелькнет ли где грибная шляпка.

Особенная, которую просто грех не взять…

В предвечерней тишине слышно далеко. Скрип колес бригадирской брички услышала Панка еще до того, как та из-за поворота показалась. Не мешкая, вместе с корзинами, нырнула в овражек близ дороги и упала на землю. Лежит – затаилась.

Как только скрип колес мимо прокатился, выглянула из травы. Иван впереди, а сзади него, к нему спиной, Стешка сидит, ноги с брички свесила. Безучастны друг к другу, будто и не их видела сегодня Панка на Марьиных кружевах.

Любой глянет и ничего худого не заметит.

Сердце у Панки аж в горле стучит, а саму смех разбирает: а что, думает, будет, если сейчас как выскочу да как закричу: «Ах вы, обманщики, все про вас людям расскажу-у-у…» – и представила себе эту картину, и чуть ли не до слез зашлась в тихом смехе.

Отсмеявшись, вольно откинулась на спину и замерла – плотной синевой раскинулось над ней небо, чуть розовеющее с одного края вечерней зарей. Высокая трава выделялась на нем будто на цветной фотографии с обложки журнала. Одинокое белое облачко куриным перышком прицепилось в вышине и краями размыло небесную синеву до голубизны.

Басовито жужжал бархатный шмель, возившийся в желтой серединке цветка, своей тяжестью пригнувший его чуть ли не к самому Панкиному лицу.

Лежала, глядела, пока не потянуло от земли холодом по спине.

Мать стояла, опершись на жердину ворот, ее выглядывала – баню уже истопила, воды в нее натаскала. Подхватила из рук дочери корзины, отнесла на погребник – без слов поняла, что эти грибы на продажу. Когда вернулась, Панка на крыльце осела тяжелым куском глины – не сдвинуть. Мать прошла мимо, ласково дотронувшись до плеча:

– Айда в избу, родимая, поесть надо…

Зеленые щи с щавелем и грибами да со сметанкой ела поначалу, забыв и о детях справиться – сыты ли?

– Сыты, ешь не волнуйся, – успокоила мать, – на речку отпросились искупаться. Ивану за Анютой наказала смотреть… – сидела напротив на широкой и долгой, во всю стену, лавке, смотрела на дочь, спрятав, словно укутав, под фартуком изработанные руки.

Панка облизала ложку с последними каплями щей и тоже посмотрела на мать:

– Ох, мастерица, ты, мама, щи варить… Да все делать… Вон какие блюда нам готовишь, прямо из ничего. Прямо – из топора…

И пригорюнившись, добавила:

– Что бы я без тебя делала?

– А и нечего тебе без меня шлындать, – нарочито сердито ответила мать, вставая с лавки и забирая у дочки пустую чашку.

– А и не буду… – улыбнулась, совсем обмякнув после еды, Панка.

Дети ввалились в дом с шумом и визгом и сразу к ней, обхватили за шею. Ванюшка уже стеснялся обниматься, а все же руки свои на плечи ей положил – мужичок. А Анюта все бы свое тельце худенькое на нее взгромоздила – так соскучилась, что не знала каким боком к матери теснее прижаться.

И та в такие минуты ничего более для себя не желала.

Старший уже год, как в армии. В самом Кремле служит. За стать и за красоту его выбрали. Именно так решили они с матерью, получив от него известие о месте службы. И мать Панкина, как-то раз увидев в киножурнале, что перед фильмом обязательно демонстрировали, смену караула у мавзолея Ленина, целый вечер ахала и радовалась:

– От, у хлопца нашего служба! От у Витеньки нашего, только и заботушки, чтобы пятки себе не отбить! А красивый какой он там у нас стоит! Да ладный… В форме, при погонах и с ружьем…

И качала головой и умилялась своим видениям, в которых ее старший любимый внук стоит на карауле у мавзолея в красивом, с каракулевым воротником, военном пальто. А за его спиной елки снежком припорошены, тоже, как стражи, стоят…

Панка от этих ее восторгов, тоже поуспокоилась: все хорошо у Витеньки будет, и служба не в тягость, и жизнь пойдет как жизнь.

Анютка не выдерживала пара, ее Панка мыла первой. Девка хилая, ветерок дунет, а она уже чихает. Торопилась, одевая ее в прохладном, сыром предбаннике, а та, уворачивалась от ее шершавых рук, ежилась и ойкала, когда ее тонкие волосенки тянулись за Панкиными пальцами:

– Ниче, ниче… Зимой у мамки руки отмякнут… – приговаривала та, стараясь все же как-нибудь тыльной стороной ладоней прикасаться к дочери.

Ох уж эти руки – иной раз, когда и самой станет невмоготу смотреть на них, огрубевших и потрескавшихся от работы, возьмет в баню ложку сметаны, обмажет ею руки и посидит на горячем полке, держа их на весу перед собой, пока та не впитается. Кожа чуть разгладится, чуть подживет. Но надолго ли? А ведь когда-то ими Василий любовался. Когда вспоминала Панка, как он бережно и нежно снимал с них варежки и брал ее ладони в свои – сильные, жесткие от работы, что кора дуба – и, улыбаясь, разглядывал, поворачивая ее руки легонько во все стороны, приговаривая: «Как у куклы ручки у тебя… Как же такими ручками работу делать? Я сам буду все делать, я все умею…» – то не могла сдержать на лице тихой, немного смущенной, улыбки.

Было ли? И с ней ли?

После бани у них в доме царила та особая жизнь, которая до самой кончины вспоминается людьми, оторвавшимися от родных корней, как бы хорошо или плохо они ни жили как счастливейшее время. На столе пирожки с грибами и из распаренных сухих прошлогодних яблок, молоко из погреба холодное, густое да сладкое. Бабка во всем чистом, расчесав свои редкие волосенки и заплетя их в две косички, сидит во главе стола без платка. Панка, от которой никак нельзя было отцепить Анюту, возле самовара, чай разливает. Ванюшка, уже сутулящийся от своей вдруг в один год прибавившейся длинноты, неокрепшим баском рассказывает, где они побывали за день, сколько насобирали грибов, и как он плавал вечером в реке – лучше Веньки и лучше Пашки. А вот Польку Смышляеву, свою одноклассницу, догнать не смог…

И при этих словах такое восхищение увидела Панка в глазах своего сына этой Полькой, что сжалось ее сердце:

«И этот уже вырос… Вырос. А я-то тогда, я-то какая старая!..»

– Мам, а расскажи сказку. – Анюта ждет не дождется материных рассказов.

– Да ну тебя, с твоей сказкой… Лучше расскажи, какая раньше была жизнь? – Ванятка, на правах старшего, командовал сестрой.

– Когда это раньше?

– Ну, когда ты маленькая была…

– А какая тогда она была? Трудная. Но я маленькая была, не понимала. Мне бы только молочка вволю напиться. Сижу, жду, когда ваша бабуля корову подоит. А лягушек тогда было – видимо-невидимо. А бабуля ваша их, ой как боялась… Я сижу на крыльце, а она с ведром уже, как корову подоит, станет в дверях хлева, идти боится – лягушек во дворе рассыпано, что твоих яблок после дождя. Прыгают, скачут во все стороны, комариков ловят… А бабуля станет в дверях и кричит папу моего:

– Алеш! Алеш!

Папа мой приходил, брал в одну руку ведро, в другую, в охапку, под мышку себе вашу бабулю и нес все разом ко мне на крыльцо…

Панка вставала и показывала детям, как их дед нес бабулю на крыльцо, переступая через лягушек, а, иногда, попав и на них, поскальзывался, боясь расплескать молоко и уронить сверху на лягушек бабулю. И дети покатывались от смеха.

Дар был у Панки все весело рассказать и изобразить – никакого кино не надо. Даже мать, устав от работы, не засыпала сразу, боролась со сном, чтобы послушать Панку и вместе с детьми посмеивалась, лежа на лавке, прикрыв сухой ладошкой глаза.

Отец Панки был крупный мужчина, никого и ничего в жизни не боявшийся. Конюхом в колхозе работал. За черпак галушек, было время, работал. Наварят в котле галушек и раздают их в конце дня по черпаку – вот и вся плата. В тридцать пятом году в конторе ему сказали, что в район его вызывают. Завтра же чтобы и ехал. Сказал жене, та переполошилась – кальсоны одни, исподнего больше нет, за ночь не высохнет белье, если постирать, а как на грязное исподнее чистую рубаху одевать? Побежала к соседке, попросила у той белье мужнино запасное – вернется мой, отстираю, пропарю и отдам.

А отец Панкин так и не вернулся…

В чужом белье по этапу пошел.

Два жеребенка у него пропали, вот и загремел по статье за вредительство. По такой же статье в соседнем селе тоже мужика посадили, так в войну он на фронте оказался. А отца в тюрьме чахотка сгубила, а то бы тоже воевал, и, как знать, может быть, героем бы возвратился…

Отсмеявшись, принялись пить чай, поглядывая друг на друга поверх кружек блестящими глазами. А Анютка, та и вовсе время от времени, глянув на бабулю, прыскала в кружку.

– Ну, коза, – бабка притворно строго прикрикнула на нее, – не подавись. Отсмейся и пей на здоровьичко…

– Мам, а расскажи, какая у меня будет жисть? – ничуть не испугавшись бабкиного окрика, просила, не успев отсмеяться, Анюта. И уже в ожидании Панкиных слов опять заливаясь счастливым смехом.

– А какая у тебя будет жисть? Хорошая – одним словом… – не поддавалась сразу Панка, продолжая пить чай.

– Ну-у, ма-а-а – начинала ее дергать за руку и канючить Анюта.

И тогда Панка, отставив кружку чая в сторону, вставала из-за стола. Выходила на середину комнаты и так, будто со сцены или уже из того далекого далека, в котором и должна находиться Анютина хорошая жизнь, такого далека, что и не видно ей было оттуда сидящих за столом своих детей и матери, а лишь только счастливую Анютину жизнь, начинала ее обсказывать.

– Ах, какая хорошая жисть у нашей Анюты! Кругом дома красивые, высокие, белые, и дорожки между ними. А цветов возле этих дорожек всяких разных, и белых, и красных – море! И бабочки над ними так и порхают… – тут Панка, вся еще с самого начала рассказа своего преобразившись в какую-то неизвестную рассказчицу, вдруг взглянув прямо на сидящих перед ней родных, неожиданно смешно привскочила на ногах и замахала, как могла нежнее, руками, изображая бабочку над цветком…

Дети зашлись от смеха.

– Кто ты у нас будешь-то? – вмиг превратившись из бабочки в рассказчицу, которой спешно нужно на выход, спросила Панка Анюту, как школьница спрашивает подсказку на уроке. – Доктор или артистка?

– Артистка, артистка! – Анюта даже обиделась на мать, которая все никак не запомнит, что она хочет быть артисткой, а все норовит ее доктором сделать…

– И вот идет наша Анюта – ой, какая она идет красивая, наша Анюта, – вновь начала Панка голосом сказительницы, – по этим чистым и ровным дорожкам в цветах, и сама как цветок; на ней платье панбархатное, бордовое, что твоя свекла, а туфельки маленькие да красивые, такого же цвета, что и платье. А чистые какие! Ни пылинки на них, ни соринки! А на шее, ой, я что-то никак не различу, что на шее у нашей Анюты… И названия тому не знаю, красоте такой – блестит-переливается… И подходит наша Анюта к громадному дому, с колоннами…

Каждое слово свое Панка умудрялась не только произнести особым голосом, почти таким, каким говорит дикторша по радио: «Доброе утро, товарищи! Передаем „Утреннюю зорьку“… а еще и показать всякое свое слово и лицом, и телом, и движением, что все вместе с ней видели и дорожки гладкие, и Анюту красивую, и бабочек разноцветных, и букеты цветов огромных размеров, что дарили ей поклонники, да так много, что отдавала их Анюта бабке двор мести… А один такой ухажер настырный попался Анюте, что никак иначе от него не могла отделаться она, а лишь стукнув его по лысине цветком…

И хохотали все от рассказов Панки. Ванюшка даже похрюкивал от смеха и ногами своими, такими несоразмерно длинными и мосластыми, сучил. А Панка не только не смеялась вместе с ними, а и не улыбалась ничуть, будто и правду стояла она на высоком-высоком месте, откуда видела уже взрослую свою дочь и пересказывала всю ее замечательную жизнь, как кино, не подозревая, что ее слушатели плачут от смеха.

Угомонившись, ребята затихали на печи, а Панка, тихонько поговорив с матерью о делах будущего дня, связав положенный носок и надев его для шику на ногу, гасила лампу.