Текст книги "Эвкалипты под снегом (сборник)"

Утром, чуть свет проснувшись от петушиного крика, подхватив корзины, пошла пешком до станции. Пошла… Почти бегом неслась – пропустишь электричку и жди два часа следующую. Позже до рынка доберешься – весь день будешь стоять, пока все не продашь. До колотья в боку, до онемения под лопаткой оттого что большую корзину с грибами нужно было держать чуть на отлете, чтобы об ногу не билась, неслась. И повезло Панке, успела на электричку, запыхавшись до испарины на носу. Зато нисколько не стояла, и усевшись, как королева: одна на все сиденье, быстро отдышалась. И через полтора часа – вот он, город, с еще полупустыми по случаю воскресенья улицами.

Кучно ринулся люд из вагона, торопясь вырваться на простор вокзала и помчаться по своим делам. На всех лицах нетерпение. Но что-то не так, что-то долго нынче народ выходит.

– Да что там, уснули что ли? – не терпелось Панке покинуть вагон.

– Контролеры там, – впереди стоящая бабушка что-то искала в отвислой тощей черной брезентовой сумке, – билеты проверяют…

На выход пошла Панка, примерившись, не к сухощавой тетке в черных грубых туфлях на каблуках и в белых носках, а к контролеру, что справа от выхода стоял. К пожилому и усталому, но, главное, полному.

Полный, что добрый.

– Ваш билетик.

Панка, поставив на землю корзины, полезла в одну из них будто за кошельком, в котором будто и спрятан ее билет. А потом, быстро выпрямившись, спросила:

– Ой! А пацана моего не видели?

– Какого пацана? – опешил контролер.

– Да моего мальца, только со мной был… Ой, люди, пацана моего не видели? Маленький такой, с белым чубчиком… Ва-а-ня!

Все, и контролер тоже, стали оглядываться по сторонам, искать Панкиного мальца. А она не унималась:

– Да только что был рядом… Да куда же это он делся?.. Это ты, со своим билетом, а он и убег… Ваня! Ванятка! – вытягивая голову, кричала во все стороны. – Ой, люди! Мальца не видели!?.

– Да иди, иди, поищи, своего мальца. Да не волнуйся так, здесь он где-то, далеко не убежал… – засуетился, раскрасневшись от своей неожиданной вины, контролер.

Панка подхватила корзины и пошла к выходу из вокзала, некоторое время крича Ваню и оглядываясь по сторонам.

…Еще солнце не садилось, вернулась домой. Привезла детям по пачке цветных карандашей, Ванятке рубашку белую – вырос из всех своих, и в школу пойти не в чем, сахар и большой кулек конфет-подушечек. Матери на сохранение отдала отдельно отложенную в кошельке от двух мятых рыжих рублей и горстки копеек голубую пятерку. Еще три поездки, и на теплую одежку Ванятке можно будет примериться. На вырост нужно брать, на глазах растет.

Не успев поесть, увидела в окно Марию. Та точно к ней направлялась. Вспомнила про обещанный платок, и хоть жаль уже Панке было с ним расставаться, а слово не воробей. Пошла в чистую горницу к сундуку, крашенному голубой краской и прикрытому для красоты цветастой шалью. Откинув скрипучую, на старых кованых петлях крышку, склонилась над своим «богачеством»: стопка простыней и полотенец, чистые Витины рубахи, что теперь ждали старшего сына из армии или подраставшего Ванюшку, узелок с материнским бельем «на смерть», пуховый платок, что надевали они только по праздникам попеременно с матерью. И в самой глубине, ища свой нарядный, в большой жалости к подруге подаренный платок, наткнулась Панка на свою вышивку, что забывала с собой прихватить бабам на показ. Встряхнула ее, пахнущую нафталином. Олень все так же смотрел на девушку в белом, а та – прямо на Панку. Безучастно смотрела, но проникая взглядом в самое Панкино сердце. Ничуть не изменилась, не то что Панка. А тогда, когда она ее вышила и подарила Василию, она надеялась, что он сразу скажет, кто сидит в вышитом Панкой мире. Да она сама там сидит и ждет Василия! Ей тогда казалось, что все, не только он, это должны были тотчас заметить. А уж Василий так тот должен был знать наверняка. Ведь только он один замечал, какие красивые у нее были руки.

Но он так и не догадался, что эта девушка и есть Панка.

Мария хлопнула входной дверью, привалилась, будто без сил, к косяку.

– Проходи, дорогая, – Панка неслась к ней с платком, – во-о-т. Тебе он нравился, а я его и не ношу… А вдруг моль побьет? Жалко даже… А тебе как хорошо! Ой, как тебе в нем хорошо! – отошла от Марии, любуясь и платком, и соседкой.

– Да что ты, – вяло махнула та рукой, снимая платок, – Анютка у тебя растет, – посыпь на него побольше нафталина и пусть лежит себе…

Принялась складывать платок тщательно, будто не было ничего важнее в мире для нее, как очень аккуратно сложить платок, встряхнуть и опять сложить, чтобы складка в складочку попала, чтобы никак не по-другому:

– Что это мой Иван выпытывал у меня, зачем ты вчера приходила, да что ты мне сказала?.. – и глянула быстро и остро на Панку, и тут же опустила глаза, тщательно расправляя платок:

– Знаешь ли ты чего про него?

– Чего я могу про него знать? – Панка даже отступила от Марии на шаг, простодушно удивившись. – Чего мне про него знать? За мной не ухаживает – это точно, это знаю, а еще чего? – наивно глянула на Марию и взялась за платок и тоже стала его перекладывать и перетряхивать, тщательно выискивая какую-никакую пылинку, что притаилась на нем. Хотела уже перевести разговор на городские покупки, да поняла, что если поторопится, не поверит ей Мария. Глянула на нее участливо:

– Ай, заметила что за ним?

– Да не-е-т… – задумчиво протянула та. – Боюсь, что пристаю к нему… Ребенка не могу ему родить, а ревновать – ревную. Сбежит еще к кому-нибудь. Родит там и сбежит. Иногда озлится, выпьет, так и говорит: хоть к кривой, хоть к косой уйду, только бы ребенка мне родила, что толку мне от твоей красоты…

– Ой! – схватилась за щеку, перепугавшись, Панка, – так и говорит?..

И Мария, глядя ей глаза в глаза, тоже, казалось, в этот момент подумала о том же.

– Да что ты?! Да не может быть ничего плохого! Да куда он от тебя, такой красавицы, денется?! Это он шутя говорит. И не думай об таком, – зачастила, словно обожглась, Панка. – Живет, как сыр в масле катается на всем готовом, куда ему от такого уйти… Шутит он. И не думай по-другому… – Не отрывая глаз от лица Марии, присела на лавку, нащупав ее рукой у себя за спиной. – Чем о пустом молоть, ты вот лучше погляди, какие карандаши я сегодня ребятам привезла – по двенадцать цветов в каждой коробке! В очереди в «Детском мире» отстояла, чуть бока не отмяли и ноги не оттоптали… Во-о-т, по-о-гляди… Смотрю, и самой рисовать хочется. Счас дети придут, очинят, я с ними маленько тоже порисую… – перекладывала Панка коробки с карандашами по столу.

Заметно повеселевшая Мария, быстро оглядев Панкины покупки и отказавшись от чая с подушечками, побежала домой.

– Чего Мария приходила? – мать, остановившись на пороге, вытирала фартуком руки.

– Да-а… За Ивана боится.

Мать кивнула головой, будто этим подтверждая свои, такие же, как и у дочери, мысли:

– Разнесчастная она баба.

И помедлив, пытливо глянула на Панку:

– Сходила бы она к Дыбихе… Дыбиха многое знает, и людям хорошо помогает…

– Да не пойдет она. Партийная она. Или забыла?

– Так партбилет Дыбихе ни к чему. Она в нем печати ставить не будет. С умом сделаете, так никто и знать не будет, что к знахарке ходили. Последние годочки у Марии на исходе, а то спохватится, когда уж поздно будет… Каждый день, поди, уже на счету…

– И верно, – загорелась Панка, – будто за смородой красной пойдем, а сами к бабке… Только б согласилась…

Два дня не могла с Марией встретиться – Иван, как назло, выезжал на своем коне на работу позже Панки. А прийти в хлев, когда Мария корову доит – боялась. Увидеть могут ее родные и снова к ней с расспросами пристанут: чего приходила да чего сказала…

А в среду утром, только дождь смолк, слышит топот – Иван ускакал. Накинула платок и бежать. Да на полпути остановилась, одумалась-вернулась – Стешка-то дома, и точно, Марию караулит. Не отойдет от нее, переступи Панка порог.

Но только в дом вернулась Панка, Мария следом – шерсть пряденую принесла.

И Стешка с нею. Стала в дверях, улыбается, смотрит на Панку ясным взглядом…

– Как хорошо, – заметалась Панка по комнате, не зная как быть, – а то у меня пряжи с гулькин нос, на два носка только и осталось. Опять, Мария, удружила ты нам. Пряжа какая хорошая-то у вас получается – тонкая. Ну, и я вас не обижу, носков всем навяжу, еще лучших, чем на продажу…

Мария махнула рукой:

– На две зимы ты уже их нам навязала. Вяжи для базара, а нам не надо…

Ушли. Панка видела, хоть и не смотрела на нее, как Стешка с облегчением вздохнула, когда следом за сестрой пошла в сени…

Сенокос в разгаре. Травы цветут на лугах. А не успеешь оглянуться – убирай зерно, которое, вот только что, казалось, отсеяли. А следом – дергай лук, руби капусту, шелуши кукурузу, а там и посев озимой ржи… Много, много у крестьянина работы. Но особенно любила Панка сенокос – макушка лета – дни длинные, что лисий хвост, а ночь, что воробьиный шажок. Светло и привольно вокруг. Любила запах свежескошенной травы и легкость уже просохшей, что бралась на вилы непомерными охапками, роняя на копнильщиков, будто играя с ними, высохшие, почти бестелесые, полевые цветы.

Лес обильный, река теплая, что твое парное молоко. И жизнь в эту пору казалась ей необъятной. Когда это еще зима навалится, когда это еще мороз затрещит, когда это еще будет. Даже не верится, что будет. А пока цветы по лугам яркие, бабочки бесшумные, птицы голосистые.

Сколько еще таких дней впереди?

А сколько бы ни было – все ее.

«А не пойду на работу, – решила вдруг, глядя вслед сестрам, Панка. – Да сейчас мне Иван и слово побоится сказать – мне-то тяжко от правды увиденной, а им каково, греховодникам… Скажу – заболела… Живот схватило…»

Поставила в угол корзину с перехваткой, пошла в сени ведро искать под смороду. – «Даже если и не успею нарвать, скажу, не нашла ничего…» – размышляла, разглядывая старые с оббитой эмалью ведра.

За Скороходовской пасекой – это горы три плосковерхих пройти нужно – в отдалении от людей, на берегу озера, в ветхой избенке проводила лето Дыбиха: травы собирала, рыбу ловила. Люди к ней тянулись, несмотря на то, что давно уже в правлении колхоза и в районной газете «Сельская новь» эту Дыбиху обвинили в чем только можно было обвинить нежелающую жить колхозной жизнью старуху – в несознательности и в отсталости. Даже такое слово писали рядом с ее именем – мракобесие. А она, несмотря на это мракобесие, всем помогала. И отчаявшимся, уставшим ходить по врачам, и тем, кто ни одного врача и в глаза не видел, потому что далеко больница с этими врачами была. Не только травами лечила; зубами грыжу выгрызала, надорванный тяжелой работой живот чугуном выправляла, переломы открытые залечивала, вывихи выправляла, детей от заикания и испуга заговаривала…

Положит свою сухую, маленькую, что лягушачья лапка, руку на запястье, глаза прикроет, посидит так немного, встанет, легко, будто невесомая, пошарится в пучках трав, разложит их подле тебя и накажет, что, зачем, когда и как пить.

И встанет перед тобой молча, спрятав ручки свои под фартуком, всем своим видом давая понять – получил и иди с миром.

Ничего за свои труды у людей старуха не просила, но если кто с подношением приходил, не отказывалась от него, однако и больших почестей за подношения не давала. Поблагодарит – и все.

Вот про эту Дыбиху и говорила Панке мать.

…Мария, сидя в пустой по случаю лета и раннего утра библиотеке, увидев перед собой Панку, от неожиданности вздрогнула:

– Напугала! Будь ты неладна… – рассмеявшись, схватилась рукой за сердце. – Я даже коленками столешницу достала, так подскочила… А ты чего такая, будто мы с тобой яблоки в саду колхозном воровали?

– Эк, вспомнила… – тоже хохотала от произведенного на Марию эффекта Панка. Взяв за гнутую спинку легкий венский стул и усевшись напротив, утирая слезу, выступившую от неожиданного смеха, и в тоже время размышляя, как приступить к разговору.

Мария ждала. Видно, всякие мысли приходили ей в голову, но виду не подавала.

– А пойдем мы с тобой сходим к Дыбихе, – не придумав ничего и не умея ходить вокруг да около, напрямую помчалась Панка. – Но, чтобы никто не знал. Я как будто за смородой побегу с ведром, а ты просто так… Тебе надо, чтобы разговоров не было… Чтобы ты и за смородой не ходила, а будто ты весь день на работе… Сможешь?

И видя, что лицо Марии окаменело, скороговоркой зачастила:

– Ну, не веришь ты ни во что – и не верь. Давай и так сходим. Убудет с тебя, что ли? Красоты твоей или здоровья? А вдруг?! Вот я все думаю – а вдруг? И что тебе стоит это узнать? Ведь жизня такая короткая…

– Жизнь… – поправила Мария, глядя в окно.

– Что? – не поняла Панка.

– Жизнь, говорю, не жизня, – оторвала взгляд Мария от окна.

– Да, какая разница? Все равно она у тебя одна, и короткая, как бы ты ее правильно ни называла… – привстала со стула Панка, просительно наклоняясь к лицу Марии.

– А! Пойдем! – вдруг неожиданно вскочила весело та, испугав в свою очередь Панку.

Панка, будто и не сидела вовсе, будто по воздуху пронеслась, а не по полу крашеному прошла, уже от двери заговорщицки зашептала, согнувшись напополам в сторону Марии:

– Чтобы никто-никто не знал! Слышишь ли? Только я и ты. Поняла?

…Когда-то в селе жил купец богатый. Много богатства у него было, многими товарами торговал и еще медом своим далеко славился. Пасеку держал на землях, непригодных для пахоты, но отличных для садоводства – на трех больших холмах с широкими, покатыми распадками, на дне которых били родники. Места эти и засаживал купец всевозможными деревьями и кустарником – от лип и яблонь до смородины. И расплодилось с тех пор по тем распадкам одичавших яблонь да смородины видимо-невидимо. А липы вымахали, что твои великаны.

Еще в ту пору, когда мать Панкина несмышленышем бегала, прокутил, промотал купец все свое состояние. Так мошной тряхнул, что весь край до сих пор нет-нет да и вспомнит его кутеж по какому-нибудь случаю. Полюбил купец. Так полюбил, что ничего, кроме любви, и не желал больше знать. Старую жену с детьми отселил и забыл к ним дорогу. А полюбил-то, тьфу, пропасть, плевалась, рассказывая, мать – актерку из цирка или из театру. И не только для нее цирк или театр купил, а и поил-кормил со всеми ее сотоварищами и на воды заграничные возил. И так она ему люба была, что даже когда умирал, уже нищий, не захотел видеть рядом никого из своей семьи.

Еще до любви его пропащей церковь в селе каменную купец Скороходов построил. Когда ее ломали, мать видела. И запомнилось ей крепко, как колокол оземь ударился, и вздрогнула земля, и гул по земле пошел – низкий да тягучий, как стон.

И как крест падал, помнила – вздрогнул, поддался, медленно-медленно начал клониться и, замерев на миг на самом краешке, сорвался вниз.

И цвета он был, как уверяла мать, голубого. И блеснул он напоследок, крест этот всему селу – будто молоньей – тоже голубым.

Все в жизни этого купца Скороходова прахом пошло. Даже дом, что семье своей отделил, новая власть по бревнам раскатала. Хотели в район вывезти, да так и не вывезли. Лежал разобранный дом на опустелом дворе, пока не сгнил. Жена его задолго до этого печального дня умерла, а дети, как дом отобрали, вскоре тоже куда-то сгинули.

Осталось от всего его капитала и от всех его дел только имя обширного куска земли, где когда-то стояла его пасека. Память людская за этой землей его крепко закрепила. Да еще сады, хоть и одичалые, но сохранились в распадках, и по сей день бегают люди за яблоками да за смородиной. В голодные военные годы хорошее подспорье было набрать на Скороходовской пасеке ягоды да яблок на зиму. Насушивали бабы их помногу и отваривали потом детям всю долгую зиму – хоть и кисло без сахара, а все еда.

Хорошо, в полную грудь дышалось подругам. Шли под ручку, с непривычки к такой ходьбе подталкивая друг друга то плечом, то бедром. Панка еще время от времени стукалась коленкой о ведро, в которое положила два десятка яиц Дыбихе да каравай хлеба. Мария несколько раз хвалила Панку – сама впопыхах не подумала ничего взять для старухи. Шли, перебирая житейские дела свои, и не заметили за разговором, как и озеро показалось.

Дыбиха еще издали заприметила подруг – стояла у порога, приставив ладошку к глазам, смотрела, как те подходят. И можно было бы назвать ее бабой-ягой – вся на солнце прожженная, сухая, высокая, в черной, долгой, солнцем выбеленной на плечах одежде – если бы не взгляд. Взгляд Дыбихи никак не был похож на бабиягин – ласковый и спокойный. Казалось, все она уже знает: что было, что есть и что будет. И ничему не удивляется.

Поправила седые волосы, выбившиеся из-под платка, пригласила в избушку.

Избушка ветхая, только дунь, тут же развалится, и выскочить не успеешь. Оконце маленькое, чуть не вровень с землей. По стенам лавки, стол из горбыля и печь, только войди, вся в копоти. Потолок, оконце и сама печь – все завешано пучками трав. И дух от этой травы в темной, почти непроглядной со свету, избушке стоял легкий, душистый, что на сенокосе.

Присели подруги за стол, оглядываясь и робея, в ожидании, когда Дыбиха вытащит из печи старый закоптелый чайник, не начинали разговора. Панка выложила гостинцы в старую, без ручки, корзину, что подала ей Дыбиха, сидела, озираясь. Ей все здесь нравилось. Показалось, что она здесь уже когда-то была. Особенно ей это чудилось, когда она смотрела в оконце, в которое, как картина в рамке, виднелась зеленая в белых частых ромашках луговина с округлым кустом шиповника посередине.

– Ну, с какой нуждой пришли? – налив в старые, битые алюминиевые кружки душистого чаю из сухих ягод и свежих трав, спросила Дыбиха, окинув взглядом подруг.

– У меня все хорошо, – почему-то громко, как глухой, заторопилась с объяснением Панка. И, оглядываясь на Марию, уже тише добавила:

– Я, наверное, счас выйду, пусть она вам все свое и обскажет…

– Не выходи, – придержала та ее за руку. – Нет у меня от нее секретов, как сестра она мне, – добавила для Дыбихи, не зная, каким глухим эхом отозвались эти ее слова в Панкиной душе. – А беда у меня, что детей нет. И, боюсь, муж меня из-за этого бросит. Лечусь, лечусь, а все не впрок, все детки не заводятся… Вот, она уговорила к вам придти…

Дыбиха взяла Марию за руку. Долго сидела, прикрыв глаза, словно уснув, во что-то в ней вслушиваясь. Потом, будто перед пробуждением, глубоко вздохнула, глянула на Марию ласково и весело:

– Что скажу – запомни. Хочешь сделай, хочешь нет – твоя воля. Но если делать будешь, – чтоб точь-в-точь. Дам травы. Заваришь ее и выпьешь на ночь. А утром встанешь с первым петухом и выйдешь за околицу, и кто тебе на пути первый встретится, от того и будет тебе дите…

И замерла.

И не проронила больше не слова, спрятав под фартуком руки.

Мария долго не могла оторвать от Дыбихиного лица взгляда. Наконец поднялась из-за стола.

– Траву дать?

– Дай… – как во сне ответила знахарке Мария и тут же поправилась. – Дайте…

Старуха ушла за печку, недолго шелестела там сухими пучками и вышла с полотняным мешочком. Вынула из него горсть измельченной травы, завернула в большой лист лопуха и, перетянув его, чтобы не рассыпался, суровой ниткой крест-накрест, молча протянула Марии.

Притихшие, вышли подруги за порог. Уже уходя, когда смущенно кланялись на прощание этой чудной старухе, та, придержав Панку за руку, сказала:

– А ты была у меня с матерью своей еще младенцем… Я тебя от сглаза лечила. Признала хату мою?

– Признала! – распахнулась навстречу ее словам Панка. – Зашла – и вроде как я знаю все здесь. Запах знаю! И еще солнце за оконцем…

– И то. Знаешь. Матери кланяйся, а боле никому не говорите, где были, – выпрямилась на пороге черным, корявым стволом дерева. – За гостинцы спасибо…

Панка шла, боясь окликнуть Марию, которая будто и не замечала ее, идущую рядом, и не думала ничем с ней делиться, погрузившись в свои мысли. А боялась Панка, что та вот сейчас возьмет и скажет что-нибудь обидное о Дыбихе из-за того, что не взвалит она на себя все, что та ей насказала, а от этого и озлобясь на нее.

Да и мыслимое ли дело – иди туда, незнамо куда, да еще и роди от того, незнамо от кого…

Тут что угодно скажешь.

– А вдруг мне дед Чипизуб попадется… – голос у Марии задрожал в преддверии близких слез. – Чего молчишь? Тебя спрашиваю? Что мне делать, если кто-нибудь старый да страшной… Или свояк вдруг какой попадется?

– Она же сказала – твоя воля… Не захочешь, мимо пройдешь… Забудешь и все…

Дорога обратная показалась им еще короче, чем к Дыбихе. Чуть было не проскочили самые смородиновые места, да Панка спохватилась. Приказала Марии идти в село, чтобы успеть домой в то же время, что и с работы, а сама кинулась к смородине – хоть с полведра нарвать, когда это еще вырвется по ягоду. Да разве остановишься с ягодой, нарвав ее полведра? Где полведра – там и ведро. Хватала, боясь, чтобы темнота не застала ее в дороге, кисти вместе с листьями, и напластала ее совсем скоренько.

Часа через два после Марии и пришла в село.