Текст книги "Эвкалипты под снегом (сборник)"

Еще с горы увидела, что что-то за день в селе изменилось: автобус – коробочка с тупым носом – непривычно синел возле Дома культуры, белая «Победа» ехала по дороге, прямо к правлению. И непривычно людно на улицах. Заторопилась – не случилось бы чего.

Мать с Ванюшей и Анюткой стояли во дворе, что-то обсуждая. Панке было видно, что Ванятка размахивал руками, в которых белела бумага:

«А не письмо ли от Вити?..» – радостно подумала и заспешила, чуть не бегом.

Мать, заметив ее почти у ворот, прикрикнула на внука:

– Ванюшка, скотинка безрогая, встречай мамку, подсоби немного…

И сын, размахивая неуклюжими, похожими на грабельки руками из-за несоразмерно выросших этим летом кистей рук, радостно припустил к ней:

– Письмо от Витьки и с фотографией, – выдохнул, выхватывая, чуть не рассыпав, ведро ягод из рук, – и побежал впереди, косолапя и счастливо оглядываясь на нее, проверяя, не отстала ли.

Витя на фотографии был такой взрослый и такой важный, что Панка в первую секунду даже оробела – ее ли это сын? И тут же залилась счастливыми слезами – весь на Василия похож… Но, однако, и Панкиного в нем много – бровки прямые, взгляд открытый… – Сыночек, кровиночка, – шептала сквозь слезы, разглядывая фотографию, внизу которой на белом широком поле красиво, как в школьной прописи, было написано: «Москва-1962 год».

Не успела письму порадоваться, как еще новость – кино в селе будут снимать и актерку жить к ним приставили. Председатель расселяет по домам, у кого место есть, актерок и артистов.

Анюта щебетала без устали – им досталась красивая, вся в светлых кудерьках и на каблучках, которые громко стучали по деревянному настилу, когда актерка шла по двору, и она от этого тихонько ойкала, стараясь ступать потише. Анюта поойкала матери, показывая, как шла актриса к их дому.

Дочь была рада – самая настоящая артистка, такая, какой хочет стать она сама, когда вырастет, будет жить в их доме.

– Кому радость, а кому забота, – ворчала Панкина мать. – Как ее кормить? Поди, к хорошему привыкла…

– Да что ты, ма, да кто лучше тебя готовит? А если что – то хлеб и стакан молока. От такого никто не откажется… – Панка тоже, как и Анюта, по-детски обрадовалась новому человеку.

Актерке определили горницу, в которой сами летом не жили, держа ее в чистоте на случай неожиданных гостей. Мать взбила подушки, что готовила еще Панке к свадьбе, и которые теперь Панка думала сохранить для Анюты, просушила простыни, раскинув их вольно на проволоке для сушки белья, протянутой из одного конца двора в другой, выхлопала ватное одеялко, если вдруг той станет прохладно, и засунула его в новый, белый, в мелкий голубой цветочек, пододеяльник. Панка, собрав кучей самотканые полосатые половики, мигом смахнула с пола пыль, поправила скатерть на столе, вытерла пыль на подоконниках и, придирчиво оглядев готовую к приему гостьи горницу, прикрыла за собой дверь.

Сидели возле самовара, когда раздался дробный постук каблуков по двору и голоса, а потом и стук в дверь.

– Не заперто… – Ванюшка вскочил, желая открыть перед гостями дверь, но она распахнулась без него.

На пороге стоял мужчина в шляпе от солнца, плетеной из мелкой соломки, в темно-коричневом в редкую тонкую белую полоску костюме и в светлых, таких в селе никто никогда не носил, туфлях. Немолодой, но и не старый. У городских людей Панка не могла определять возраст – все они ей казались молодыми с их незагорелыми, белыми лицами. Но лицо этого мужчины Панке показалось знакомым.

Видела она его, что ли, где-то?

Но не могла припомнить, где и когда. За ним, чуть только он прошел в дверь, показалась и та – в кудерьках, что так весело стучала своими каблучками по двору.

– Можно войти? – спросил мужчина, уже шагнув в избу, а актриса только улыбалась, стоя на пороге, во все красивое лицо широкой экранной улыбкой.

– Ждем, ждем… С нами чай пить… – пригласила на свежие пироги с ягодой, что уже успела напечь мать, Панка.

– Не откажемся… – с нескрываемым удовольствием потирая руки, пробасил мужчина, снимая шляпу и кладя ее, не глядя, будто по привычке, на печь. – Правда, Светлана?

Светлана кивнула и, чуть подождав, пока Панка смахнула чистым полотенцем для нее стул, присела к столу.

Голубое крепдешиновое, отороченное по узкой горловине белым атласом, платье с тонким пояском на талии, белые туфельки на каблуке… Панка такой красоты и не видывала. А Анюта та и вовсе рот открыла, глаза распахнула – сидит, смотрит-не насмотрится.

– Не замарались бы… – кинулась Панка к сундуку, чтобы чистое полотенце достать, на коленях ей расстелить. Но гостья отказалась.

Чай попила Светлана, что Анюта, – с одного пирожка да с одного стаканчика сыта. А тот, что ее привел, и что режиссером назвался – Львом Николаевичем, тот все и что на завтра с собой на работу Панка отложила – поел и чаю выпил, не стесняясь. И все нахваливал, все охал над каждым пирожком и головой крутил.

Мать сидела, как именинница – какие люди, а ее простой стряпней так довольны.

Режиссер, наевшись пирожков и оставив у них Светлану, ушел, а Анютка с Ванюшкой принялись смеяться над именем режиссера – ни разу до этого не слышали такого. Ванюшка лохматил волосы, скалил зубы и вставал, растопырив для предполагаемой широкости локти, посреди кухни перед Анютой, подавая ей руку и говоря между рычаниями, что он Лев. А той того и надо было – хохотала, боясь, в то же время, взять брата за руку, будто и верно тот мог ее укусить. А Панка с матерью разговаривали тихо, будто в чужом доме, прислушиваясь к жизни за закрытыми дверями горницы.

Панка не изменила своей привычке – связала носок и только когда надела его на ногу, воткнув пять спиц в тугой, что твой мяч, клубок пряжи, который утром принесла Мария, выключила свет.

«Как-то она теперь там, – подумала, – заварила ли траву, аль нет?»

Неделя промелькнула – будто ее и не было. Артистку почти и не видели – просыпается, когда одна мать дома остается, а когда вечером приходит – скоренько поест и закрывается в горнице. И что она там делает – спит или роль учит – никто не знал, но старались не шуметь и не стучать, чтобы не потревожить Светлану.

Утром Панку разбудил не крик петуха, а стук дождя. Колотился о ведро, что висело вверх дном на рогульке, будто в твой барабан. Выскочила под дождь, прикрывшись старым брезентовым плащом Василия, сняла ведро, чтобы всех не перебудило, принесла в дом. Мать, тихонько охая и потягиваясь со сна, сказала, что вчера еще знала – погода переменится, корова мычала тяжко, да и суставы ломило. Но, нет худа без добра, – добавила, ища под лавкой растоптанные войлочные тапки, – какая теперь в поле под таким дождем работа… Хоть передохнешь денек…

Небо было сумрачно. Дождь, начавшись так остервенело, заметно стих, но весь день, накрапывая тихо и покойно, ни на минуту не прекращался. Теплый дождик действовал на Панку с непреодолимым могуществом – успокоительно. Она, занятая работой по дому, погружалась в свои мысли, тихонько напевая себе под нос в ожидании того, когда мать, переделав работу в хлеву, придет в избу и начнет варить борщ на керогазе в большом чугуне, а она, Панка будет, как в детстве, чистить ей лук и морковь, шинковать капусту.

И будут они с ней вспоминать что-нибудь или пересказывать друг другу все сельские новости.

И Анюта будет подле крутиться…

Иван, надев отцовские сапоги и достав из-под застрехи удочку, несмотря на все уговоры остаться дома, ушел удить рыбу с пацанами. И если ему повезет, то будут они вечером хлебать ушицу и нахваливать рыбака.

Светлану дождь тоже оставил дома. Но не было слышно за прикрытыми дверями никакой жизни. Неужели до сих пор спит? – не верилось Панке, но все же ступала тихо и Анюте не давала щебетать в полный голос.

Уже борщ поспел, незаметно как в разговорах приготовленный, а Светлана не выходила. По-прежнему за толстыми, домашней столярной работы распашными дверьми, было тихо.

– Зайду, – решила Панка. – Вдруг, что случилось? – И, постучав, потянула на себя дверь.

Светлана лежала на кровати не расчесанная, с красным, явно после долгих слез, носом.

– Обед уже готов, надо поесть, а то и сил не будет в кино играть…

Актриса, картинно заломив над головой руки, будто приговоренная на смерть, отказалась:

– Не хочу… Не до обеда мне… – И к стене отвернулась.

Пообедали без нее и стали ждать с рыбалки Ванюшку. Панка, было взявшись рисовать с Анютой, все же не выдержала, опять пошла к артистке, что так и лежала в постели:

– Случилось что? Помер, может, кто? Так скажи. Знаешь, всегда легче, когда с людьми поговоришь…

– Что ты? – махнула на нее рукой плачущая Светлана. – Роль у меня не получается…

– Ну вот, – присела Панка к ней на краешек кровати, – а плачешь, будто кто помер…

– Не понимаешь ты ничего, – отвернула к стене лицо актриса. – Это моя первая хорошая роль в кино. Если не получится, то никто меня больше снимать не бу-у-де-е-ет… – слезы ручьем хлынули из глаз.

– Что ты? Да ты посмотри на себя? Да как это – тебя никто снимать не будет? Да где еще кто видел такую красавицу? Да кого же тогда в кино снимать, если не тебя? Личиком красивая, а ручки – посмотри на свои ручки, как у куколки! Я и не видела такой красавицы! Вот обойди все вокруг на сто километров – нет такой. Разве в Москве где одна еще такая есть, так одну же во всех фильмах снимать не будут. Верно я говорю? Так что не плачь – встань, оденься, умойся, поешь, сядь к окошку да учи свою роль…

Подошла к окну, распахнула его в тихий, теплый дождь.

– А хочешь, перед нами ее репетируй… Мы будем смотреть, сколько надо тебе будет…

Светлана сквозь слезы с улыбкой глядела на Панку:

– Вы, как красное солнышко, – пришли и обогрели… – Крепко вытерла новым пододеяльником нос. – И правда. Чего это я так разревелась? Скоро и Лев Николаевич придет, репетировать будем…

Быстро поднялась, удивив Панку тем, что не в рубашке кружевной она спала, а в кофте со штанами.

Ну, настоящая артистка.

Только в кино Панка один раз и видела такой наряд.

Лев Николаевич пришел как раз после того, как Светланин нос был припудрен и кудряшки на ее красивой головке расчесаны. Поздоровался с порога, что громом оглушил. И придумал совсем невиданное: подошел к матери, встал, перепугав старуху, перед ней на одно колено, взял ее руку и поцеловал – за самые лучшие в мире пирожки – заявил.

Мать так и села на лавку.

Что нужно, говорит, вам принести, чтобы вы мне еще хоть разок их напекли…

Панка радовалась. Ни в каком дому вкуснее не едала, чем у матери. И всегда ей говорила об этом, но старая отмахивалась – делов-то. А уж если ее режиссер так поблагодарил, так уж точно мать стряпуха знатная, и в это ей самой теперь придется поверить. А и не поверит, так все равно приятно старухе такое внимание, даже щеки порозовели. Панка и не видела мать такую. Как девушка зарделась…

Ушел режиссер в горницу, а у Панки с Анютой своя репетиция. Перед матерью изображают – Панка мать, а Анюта режиссера. Как он на колено пал, как руку к сердцу прижал, а в другой руке пирожок. И как режиссер, быстро оборачиваясь на пирожок, его откусывает…

Это Анюта придумала.

А Панка, что бабка, как только режиссер к пирожку отворачивался, быстро-быстро кухонной тряпкой свою руку протирает и потом ему ее выставляет для поцелуя…

И заливались, давились смехом, чтобы там, в горнице, никому не помешать, пока бабка, устав смеяться, не построжилась:

– Нельзя с хлебом играть… Накажет, колом в горле станет. Узнаете тогда…

Из горницы только и гремело:

– Реплику подавай! Реплику! Жесты сдерживай… Еще повтори… Жесты, жесты где? Не замирай столбом!

– И верно, без муки нет науки, – вслушалась мать в крики режиссера.

Целый день неожиданного отдыха от колхозной работы подарил дождь Панке, да и матери облегчение – дочь в доме не сидит сложа руки. И весело, когда все в сборе. Ванюшка только все со двора норовит сбежать, хоть на цепь его сажай и держи так. Но иначе, без убегов, и в мужика не вырастет.

Режиссер, толчком распахнув дверь, принюхивался к запаху кухни. Панка оробела – может, пахнет нехорошо? А он, увидев, какой поднял переполох, засмеялся:

– Пирожки вынюхиваю…

Борщ Лев Николаевич, вновь пристроив свою соломенную шляпу на край печи, ел тоже с удовольствием. Мать цвела. Но видела Панка, сначала отлила отдельно в кастрюлечку немного для Ванюшки, а уж потом чугун на стол поставила – никаким похвалам не под силу заставить ее позабыть, что внук еще не обедал.

Анюта, перестав рисовать, не отводила взгляда от чужого дяди, и Панке пришлось даже ее погладить по голове, чтобы та хоть немного глазами поморгала.

А то глядит – как дичок.

Как сроду чужого человека не встречала.

Лев Николаевич, и верно, ел, что твое кино, недаром режиссер. Зеленый лук пучком сворачивал и, в соль не макая, весь в рот отправлял, и жевал, не морщась, будто это и не лук, а мармелад какой-то. А горбушку хлеба прижаристого – кусочек с коровий носочек – будто ему лука мало, еще и чесноком натер, и кусал ее, аж крошки по сторонам летели. Да так весело ел борщ, стуча ложкой по просторной чашке, в которой бабка тесто на оладьи заводила, что и Анюта бы вместе с ним села и тоже борща бабкиного поела…

И только подумала так Анюта, режиссер и подмигни ей одним глазом.

Та так и залилась смехом.

– Анюта, – укоризненно позвала Панка, – тебе пальчик покажи, ты и рада смеяться. Подумает дядя, что ты у нас дурносмех…

– Дядя так не подумает, – стукнув ложкой о дно пустой уже чашки, весело пробасил режиссер, – дядя подумает, что Анюта хорошо смеется. Смеется, как и положено смеяться над дядей, что подъедает один весь вкуснющий борщ.

– А ты поди ко мне, что я тебе дам…

С этими словами режиссер снова заговорщицки подмигнул Анюте и полез в карман своего широкого, не застегнутого на пуговицы пиджака. И вытащил оттуда, отчего-то долго там рывшись, конфету.

Настоящую конфету!

В блестящей, хрустящей обертке!

Не подушечки, что выдавала бабка всякий раз в воскресенье к чаю, и не карамель, повидло из которой они с Ваняткой любили выковыривать спичкой – чтобы надольше оставалось, а настоящую, большую, шоколадную конфетину, сквозь прозрачную обертку которой светилась подложенная под нее золотинка.

Анюта, как завороженная, глядела на конфету, но к режиссеру не подходила.

– Не хочешь конфету? – режиссер сделал вид, что обиделся и что сейчас спрячет ее обратно в карман. Но Анюта, не спуская глаз с конфеты, по-прежнему не двигалась. Режиссер, снова ей подмигнул и, будто кладя обратно в карман конфету, в тот же миг вытащил из него сразу две и протянул их Анюте.

– А две возьмешь?

– Возьму… – прошептала та. – Мне и Ванюшке…

У режиссера как-то странно заблестели глаза, и он, уже не подмигивая, стал быстро вытаскивать из всех карманов своего свободного, как бредень, костюма, конфеты и складывать их на столе. Конфеты, укладываясь скользкой шелестящей горкой, как живые, распадались и рассыпались по всему столу, вмиг все вокруг сделали праздничным, будто через окно в комнату заглянуло солнце и щедро осветило темные ее углы.

Анюта засмеялась.

Подойдя к режиссеру и совсем не дичась его, подняв на него свои глазенки, спросила:

– Это ты для нас привез?

– Для вас.

– Для меня, Ванюшки и мамы с бабулей? – уточнила, глядя на него восторженно.

– Для тебя, Ванюшки и мамы с бабулей, – повторил за ней режиссер.

И Анюта вдруг, неожиданно для всех, схватила обеими ручонками громадную руку Льва Николаевича и прижалась к ней щекой… И, не дав никому опомниться, прошептала:

– А я знала, что ты самый хороший!..

Ванюшка вернулся с полным куканом рыбы – счастливый и довольный – в дождь клев хороший. Никому не позволил чистить – сам в сарае сражался с чешуей. А уж бабка нажарила да ухи наварила на целую артель.

Даже режиссеру было не по силам съесть.

И на следующий день дождь не утихал, и на всю неделю зарядил – не радуя уже отдыхом, а заставляя переживать за неубранное сено.

Сгниет, чем коров кормить? Зима длинная.

Знатно мочил дождь землю, чуть ли не до середины. Овощам пока хорошо, но еще пару дней и их плесень замучает. К огурцам уже не подступиться, тонешь в насквозь промокшем и раскисшем черноземе. Бабы под ноги себе доски мостили и по ним, куда могли, пробирались, чтобы их выбрать, пока те не переросли.

Панка надумала было, раз выпало свободного времечка немерено, старой Садовничихе избу обмазать. Да разве кто в дождь глины привезет? Не догадалась раньше об этом деда Чипизуба попросить. Тот бы не отказал. На тележке пару раз привез бы. А теперь – сиди, догоняй вчерашний день…

К Марии идти боялась, думала: приду, а «те», – теперь Панка именно так думала о ее муже и сестре, – начнут опять расспрашивать да выпытывать. Неровен час, еще начнет о них догадываться…

Как жить тогда станет?

Сидела неотлучно дома, на детей радовалась да нескончаемыми домашними делами занималась. К тому же еще и веселье всякий день – то какой-нибудь артист к Светлане забежит, прикрывшись от дождя зонтом, то режиссер нагрянет и, наевшись материной стряпни, уйдет в горницу репетировать роль со Светланой. У артистов тоже простой, им тоже, как и колхозникам, для съемок солнце нужно. Уже всё, говорит Светлана, готово, только снимай, а солнца нет. Им «натура» с солнцем нужна.

Такие чудные слова иногда говорит эта Светлана, каких Панка никогда не слышала, и нравятся они Панке необыкновенно – тотчас их запоминает.

Когда режиссер со Светланой репетирует, они сидят у себя в комнате и слушают все через дверь. А потом и сами начинают что-нибудь изображать. Даже Ванюшка от рыбалки немного отстал и стал с ними вместе бабку смешить. Всем нравилось, как та смеется – беззвучно, только плечами потрясывает – вот сейчас, кажется, еще чуть веселее засмеется, сильнее руками взмахнет и полетит, как горлинка, из дома в чистое небушко. А уж если той совсем смешно становится, то все же хохотнет в голос, да и заругается на тех, кто ее до такого смеха довел:

– Ой, перестаньте! Ой, не к добру так смеяться…

И на себя заворчит, утирая выступившую от смеха слезу:

– Ишь, расхохоталась, старая…

Панка довольна была, когда мать смеялась. Не много в ее жизни смеха-то было. В Панкиной не до веселья, а в материной и просто тихие деньки по пальцам пересчитать можно.

Дверь отворил Лев Николаевич, как всегда, резко – толчком.

– А вот и наши первые зрители… Ну-ка, – оглядел притихших, застигнутых врасплох во время своих спектаклей, где они как раз его и изображали, – пожалте посмотреть… Будьте, так сказать, нашими первыми зрителями… Оцените, не зря ли мы тут со Светочкой время теряли?

Подождал, стоя у двери, когда Панка с детьми и с матерью вошли в горницу, куда теперь и войти робели, будто и не своя теперь эта горница стала, и чинно расселись по стульям, что как на параде стояли вдоль стенки.

– Значит так – она невеста другого. И скоро свадьба. И все вокруг о ней знают, – не присел на стул режиссер. – Но вдруг появляется Он. – Режиссер многозначительно обвел всех взглядом, подняв для важности момента вверх палец. – Они полюбили друг друга, но Он не знает ничего о ее чувствах к себе. Поэтому, чтобы не мешать и не страдать, уезжает. Уже за село ушел… Она в это время думает, как быть – всё бросить из-за него или всё оставить, как есть… – Лев Николаевич потянул паузу, снова оглядывая всех и снова поднимая вверх указательный палец…

– Ну! – не выдержала Панка. – Бросилась? За ним бросилась?

– Бросилась, – засмеялся режиссер, опуская руку. – Вот сейчас Светлана это вам покажет.

Вышел на середину горницы:

– Я буду – Он…

Вот он идет… дорога между хлебов вьется, и они колышутся, вольно так, во все стороны… И музыка такая будет звучать, быстрая, свежая – как ветер.

Представили? И вот она к нему подбегает… – Оглянулся на Светлану:

– Ну, начали…

Светлана, заломив руки, в которых держала платок, быстро шагнула ко Льву Николаевичу и, потупя глаза, стала говорить ему в пуговицу те самые реплики, которые он от нее всякий раз требовал. Кончив говорить, рывком подняла к нему лицо, немного скособочив туловище и заломив руки, будто вывихнув, чуть в стороны и немного за спину. А он, глядя на нее сверху, как орел или коршун, что летает иногда над селом и высматривает цыплят, схватил ее за плечи и резко придвинул к себе, и навис над ней, пожирая взглядом…

– Ну, как? – отпустив Светлану и встряхнув чубом, улыбнулся режиссер зрителям.

Те молчали.

Быстро весь этот спектакль кончился. Особенно если учесть целую неделю криков за дверью – давай реплики, давай жесты.

Ни жестов, ни реплик.

Так быстро закончилось, что и не то, что оценить, посмотреть еще не успели – и на тебе, ставь оценку…

Анюта прыснула в ладошку, бабуля, будто не выучила уроков, стала смотреть в угол горницы, а Ванятка, не скрывая во взгляде удивления, воззрился на мать.

– Плохо… – тихо произнесла та, поняв, что ей придется отвечать за них.

Светлана улыбнулась, кинув быстрый лукавый взгляд на Льва Николаевича.

– Нет! – заметив эту улыбку, бросилась объяснять Панка. – Я знаю, что я неученая и много чего не понимаю. Вон – подруга выучилась, а мне на работу надо было… – отряхнула невидимый сор с колен. – У Ванятки вот спрашивала, что такое «реплики», и он в библиотеку бегал узнавать… – Подняла на режиссера и на Светлану глаза. – Но я же ведь кино смотрю. Для нас же вы его снимать будете? Так? Я, когда хорошо играют артисты, – я же плачу. Плохо – зеваю… Иная артистка так сыграет, что думаю: «Где-то я бабу такую встречала…» Знакомая она мне сразу становится… Или сама бы так сделала, как она…

А ты, – обернулась к Светлане, – глазки потупила, ручки вывернула…

Не так!

Если любишь – все вынешь и положишь и ничего не забоишься! Решилась – глаза в глаза смотришь – не оттащить!

А ты что? Это ты не его любишь, это ты себя любишь… Вот это и видать…

Стоило свадьбу срывать ради такой-то любви…

Тишина наступила долгая.

– А мама еще лучше вас умеет играть… – вдруг ни с того ни с сего бухнула Анюта, почему-то неприязненно глядя на режиссера.

– Та-а-к! – режиссер взял стул, поставил ее на середину горницы и сел на него верхом, сложив руки на гнутую спинку:

– Глаза в глаза говоришь? Интересно… А ведь она, – оглянулся на Светлану, – права.

– Ну, вы играйте тут, – поднялась мать, – а мы пошли… Идемте, идемте, нечего людей от дел отрывать, – позвала всех своих следом за собой и, прикрыв дверь, укоризненно глянула на Панку:

– Чего ввязалась? Люди старались, а ты…