Текст книги "Сука"

Глава 8

О роли батарей в домашнем хозяйстве

Последние четыре дня меня преследует старая песенка, простая и бесхитростная, которую в свое время мы обожали и без которой не обходилось ни одно наше студенческое сборище, – видимо, что-то в ней было созвучное каждому. Последние четыре дня я просто не могу от нее отделаться. Ха! Если б от нее…

Последние четыре дня я – в отвратительном расположении духа, все и вся меня раздражают, ни в чем и не в ком не нахожу я радости и отдохновения.

Ощущение своей никчемушности и напрасности идет за мной по пятам… «Когда судьба по следу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке». И этой бритвой меня – хлобысть – по душе, по глазам.

Сегодня в ночь я села капать слезинки-буковки, ибо от всего этого необходимо освободиться, произвести, извините, самостоятельный выкидыш – душевный. Потому что ребеночек от этого самоистязания может родиться только мертвенький.

…Что ж эта песенка меня прямо замучила?

 
Потянуло, потянуло
Холодком осенних писем…[2]2
  Здесь и далее цитируется текст песни Ю. Кукина.


[Закрыть]
 

Ну, во-первых, писем в данном варианте вообще никаких не было. От этого мужчины писем у меня не останется. Стихов и цветов – не останется. Слов – достаточно… И постепенно пустеющие флакончики французских духов.

А еще останется удивленно-недоуменное чувство от образа больного чуда с глазами, из которых тихо-тихо падают слезы.

А потом все размывается, глаза становятся слезами, слезы начинают говорить человечьим голосом: «Я не могу больше жить без тебя. Я никому не нужен. Меня ничто не связывает с женой. Дочь меня ненавидит. Только мать… Только ты…»

С усмешкой поблагодарю судьбу за то, что еще раз «послучалось».

Благодарю тебя, Господи. Я благодарю тебя, Господи, потому что ради тех минут и часов и ночей, что мы были вдвоем, стоило жить. Ты дал мне величайшее счастье любви к другому человеку. Мне не в чем упрекнуть тебя, Господи… И его упрекать я не могу – ведь это любовь, какие ж могут быть упреки.

Но это вовсе не значит, что в настоящий момент, когда он готовится к осенне-зимнему сезону – меняет батареи в квартире, я должна с восхищением к этому относиться.

Ай, как повезло его жене Галине, как не повезло мне – у меня Алешин со свойственным ему полным отсутствием предприимчивости перманентный ремонт в квартире устроил: сколько живем, столько и ремонтируемся, а конца и не видно.

Да, хороший ты, Романов, хороший… Ремонт должен сделать, прежде чем из семьи уйти. Все правильно. Вексель ходячий – всем должен, жаль только, когда векселя свои выдавал, меня не было, глядишь, что-нибудь бы перепало…

«Мы с тобой будем знаешь как хорошо жить… Мы все им оставим. А сами будем жить в нашей квартирке. Поедем отдыхать на твои любимые Канары, что ты улыбаешься? Я тебе совершенно серьезно говорю. Не могут быть любимыми, потому что ты там никогда не была? Ерунда. Мы все равно поедем. Я только должен отдать все долги семье.

И еще мне нужно дочь выдать замуж. Это скоро. Я не могу так от них уйти, это не по-людски. Нет, это не годы, может быть, несколько месяцев. Что ты говоришь, что ты говоришь? Между прочим, это не комплимент, но с годами ты становишься гораздо интересней, честное слово. Сейчас ты красивей, чем была десять лет назад…

Не чушь! Это не чушь, ты самая красивая женщина из всех, кого я только видел в этой жизни… Нет, я не хочу встречаться с тобой в другой жизни, то есть если она есть, то очень хочу. Но все дело в том, что будем вместе в этой жизни, вот посмотришь…»

 
И в тайге гремящий выстрел
Ранил птицу и меня…
 

Ранил-то он меня давным-давно, ранение оказалось опасным, никакие лекарства не помогали. Врачи сказали, такие раны вообще редко затягиваются. Говорят, они вообще-то несовместимы с жизнью.

 
Думал, все во мне уснуло,
Не важны ни боль, ни смысл.
Защемило, затянуло
В печь осеннего огня…
 

Отвечаю, как на страшном суде:

– Не уснуло.

– Важны.

– Затянуло – «глаза полны такой горизонтальною тоской».

Очнусь – близорукими глазами, щурясь, посмотрю вокруг – небесных судей нет, как не было.

Я стою перед тобой на коленях и прошу…

Господи, видел бы меня сейчас кто-нибудь из моих начальников, один из которых без обиняков недавно сказал мне, не скрывая раздражения: «Больно независима. К Хованскому на коммерческие планерки ходишь, а ко мне на планерки – нет». «И не буду ходить!» – «Будешь, будешь к ногтю ходить!» «На! – показываю я выглядывающий из кулака первый палец. – Лучше уволюсь!»

Умоляю, пожалуйста, не бросай меня…

Стоп, я этого не говорила и на коленях перед тобой не стояла. Но ведь мысленно, мысленно… «Ну что ты…» – и я не знаю, как эту твою фразу воспринимать, так что в целях поддержания себя в равновесии на случай трагедийности нашего окончания, расшифрую как мое – тому начальнику «На!».

 
Уезжал в зеленый омут,
Убегал в волшебный город
И в прыжках сквозь арки радуг
Сам себя тренировал…
 

Все это я делала постоянно. А вот итог моих стараний за эти невыносимые четыре дня.

СУББОТА. Из нашего подъезда я вылетела мартовской кошкой. И до остановки шла в каком-то блаженно-расслабленном состоянии. Там ощутила себя натуральной шлюхой, по пути зачем-то купила мужу бутылку пива – чего не делаю никогда и ни при каких обстоятельствах. «Не пью я пастеризованное пиво. Ты же знаешь», – удивленно сказал Алешин. «Опять попала на модель Черномырдина, а ведь хотела как лучше, – беспечно ответила я. – Что ж, это еще один знак, что нам пора расстаться. В понедельник я ухожу. Решение обсуждению не подлежит». Я сделала властный жест рукой. После чего завалилась спать, чтобы быстрее текло время. Проснулась – позвонила тебе. Твой телефон молчал. Ушла к подруге. В общем разговоре участвовала не в лад и не к месту, неудачно. Оттуда снова позвонила тебе. Почему-то расстроилась, ведь ничего членораздельного ты мне не сказал. Ушла домой, нахамила всем и опять легла спать.

ВОСКРЕСЕНЬЕ. Утром договорились ехать с братом за раками. Я скомандовала мужу:

– Опаздываем – в гараж!

Тут раздался длинный звонок в дверь, я открыла – мой любимый Катанян стоит. Я стала лихорадочно убеждать его поехать с нами – мне нужны были «уши».

– Идиотка, ты спустись вниз, я машину новую купил, – сказал он, приходя в недоумение от моего возбуждения.

– Слушай, у меня любовь! – орала я.

– А зачем тебе это нужно?

– Нужно, нужно, потом это особенная любовь, я сейчас тебе расскажу, это очень старая история.

– Нет, ну ты сумасшедшая. Я же тебе сто раз говорил, там ничего не будет, и вообще мне он не нравится.

– Зато мне нравится. Иди ты к черту! Он что, баба, чтобы тебе нравиться?

– Ой, дура…

– Ну поедем с нами, я с тобой поеду, мне нужно тебе рассказать…

– Слушать твои сумасшедшие россказни? Уволь! Пошли на улицу – у меня Людочка в машине сидит.

– Как я ненавижу всех ваших жен! Тогда не езди, все равно при ней не расскажу.

– Друг мой, у тебя что-то с головой.

– Я же и говорю – влюбилась.

– Ладно, мы с вами не едем, лучше пойду-ка я жилетку куплю – приходи потом плакать.

– Да?.. – обреченно спросила я.

Катанян взял меня за плечи и потряс как яблоню:

– Приди в себя – возьми себя в руки. Он же страус – из тех, кто прячет голову, «отсюда смотрит и мыслит задом».

– А ты грубый и лезешь, куда тебя не просят, и меня твои характеристики не волнуют.

Он махнул рукой:

– Делай как знаешь.

…На пруду мужики ловили, а я лежала в штормовке на спальном мешке в сладкой полудреме и все жевала сказочно прекрасную пятницу, медленно переходящую в субботу.

ПОНЕДЕЛЬНИК. У центрального офиса вывалилась из машины – навстречу проводящий планерку Хованский. При виде меня лицо его засветилось радостью. Ее избыток вылился стремительным поцелуем, попавшим мне куда-то в район между носом и губами.

– Э-э-э, – пробормотала я непонимающе.

Он уже стоял спиной ко мне и отдавал указания своему шоферу. Я не стала его ждать.

– Здрас-сте, – сказала я, входя к нему в кабинет, набитый мужиками – директорами и коммерсантами, и тут же наткнулась на ненавидящий взгляд бывшего куратора, с треском освобожденного от наблюдения за работой нашей фирмы.

Мест свободных не было, я села у раскрытой двери в приемной на приставной стол. Кто-то из мужиков вышел из кабинета и предложил мне свое место. Я отказалась, сидела на этом столике, прямо напротив дурацкого бывшего куратора, думала о том, вдруг ты уже приехал, и нервно отрывала кусочки кожи около ногтей.

Наконец в приемную влетел Хованский, схватил меня за локоть:

– Ольк, иди ко мне.

Б/у куратор окатил меня уничтожающим взглядом.

Я на планерке не была четыре недели, все находила пути и способы, как бы слинять, и, наверное, кроме как обо мне, говорить там было не о ком. Если бы не мысли о тебе, можно было бы и воспарить, насколько я умна и хорошо работаю. Это все перемежалось рассуждениями о ресурсах корпорации, цементе и трубах, а также автошинах. Оказывается, это была прощальная планерка перед недельным отпуском Хованского, и у меня возникло такое ощущение, что это он со мной на неделю расстается.

– Он без тебя жить не может, – шепнул мне зам по рекламе, – даже смешно – везде Ольга… Видишь, говорит Зайцеву, а смотрит на тебя.

– Что, Игорь? – Я еле-еле оторвалась от своих мечтаний о тебе. – Да ну, чушь, блажь, у него две жены и три любовницы. А я могу быть только первой…

– Но тебе бы хотелось?

– Честно говоря, я об этом не думала.

Честно говоря, в этот момент я думала, что ты уже сидишь у меня в приемной, досадуя, что меня нет на месте. Потому, выйдя на волю, я тут же позвонила на работу. Увы, ты ко мне пока не заезжал.

Через десять минут я была у себя в офисе. А еще минут через пять произошел самый значительный эпизод утра понедельника.

Дверь в мой кабинет распахнулась, на пороге появился ты с сообщением о том, что купленные неделю назад обои твоей жене не понравились. К тому же в квартире придется менять батареи. Дальше примитивно, как в песне: «Мое сердце остановилось, мое сердце замерло»…

ВТОРНИК. С утра стало грустно совсем. Мне все казалось, вот сейчас ты вернешься, подойдешь ко мне, обнимешь и прошепчешь на ухо: «Ну прости меня, дурака. Шутки у меня такие убогие».

Вместо тебя пришла подруга: просить денег в долг. Я вышла с ней во дворик, посадила на скамеечку в беседке, а сама пошла за забытыми в офисе сигаретами. Вернувшись, я с размаху ударилась лбом в верхнюю железную перегородку беседки, а носом – в нижнюю.

Она заверещала:

– Ой-ой, дурацкая штанга, больно?

– Ты знаешь, нет, – удивленно сказала я, потирая лоб и переносицу, – но синяк, наверное, будет.

Ничего себе, я не чувствую боли. И в этот же момент я поняла, что и сегодня ты не позвонишь, и завтра, и долго еще не позвонишь и не приедешь. Ты просто оставил меня. Навсегда.

Когда шла домой, на улице меня поймала цыганка и сказала, что жить мне осталось недолго, если я буду позволять другим осквернять свою душу, что она у меня очень чистая.

И мне сделалось немножко страшно, и я подумала о том, что я сейчас тебя люблю безнадежно, дико, безумно, наверное, так любят перед смертью. Еще мне было интересно, в чем, по ее мнению, выражается осквернение души, я по наивности своей всегда считала, что, кроме меня самой, ее никто осквернить не может.

А сейчас – ночь, чудесно переходящая в утро, я пишу свои слезки, а ты, наверное, спишь без задних ног, впрочем, почему без задних?

Тут я вспомнила, что в песенке этой дальше поется, что все, что бы герой ни делал, не помогло.

Я встала на подоконник, потому что подумала, что счастливей я уже никогда не буду. Я зажмурила глаза, сделала шаг вперед.

Я забыла, что живу на первом этаже.

Невдалеке слышался приближающийся гул первого троллейбуса.

Глава 9

– Н-да, – протянула Светка, возвращая ей короткую исповедь. – «Литература и жизнь», кажется, журнал такой был когда-то. Только жизнь на этом не кончается.

– Да знаю я. Дайте мне время – оставьте все меня в покое. Нет во мне сейчас жизни. И помогать мне не нужно. Выкарабкаться я смогу только сама.

– Вас понял. Дерзай, – сказала на прощание Света.

На третьи сутки Ольгиной добровольной изоляции позвонила ее невестка Наталья, сказала, что заболел Барик, их сенбернар. Шесть лет назад они вместе притащили в дом брата пушистый бело-рыжий комок, и с тех пор эта собака стала для двух семей самой любимой на свете.

Она поднялась, накинула куртку, вышла на улицу, перешла дорогу, пришла к ним. Расстроенная Наталья открыла дверь, посмотрела на нее и сказала:

– Да у тебя у самой какие-то проблемы… С ним?

– С собой.

– У тебя страшные глаза.

– Это не глаза, а впадины. Глаз нет – их выели кролики.

– Что ты мелешь, какие кролики? Не дури. «Все проходит» – не зря эта надпись была на Соломоновом кольце. Значит, мудрость в ней большая.

– Но если все проходит, что же остается? – спросила Ольга, подходя к Барику. Он лежал в коридоре – от него пахло нездоровьем. Прежде закручивающаяся красивыми шелковистыми кольцами шерсть потускнела. Сенбернарьи «выдранные» глаза смотрели с надеждой и, как ей показалось, каким-то смущением: вот, мол, оторвал вас от дел, уж простите, что так вышло, сам не понимаю, как так могло случиться.

– Да ладно тебе, малыш, не тушуйся, с кем не бывает. Вылечим мы тебя, ты ж у нас сильный, – сказала Ольга, наклонившись к нему. В знак согласия и любви Барик слабо вильнул хвостом.

– Вчера после гулянья, через час примерно, стал тошнить кровавой пеной. Ничего не ест. Сегодня говорю ему: «Делай свои дела дома, все уберу» – смотрит на меня страдальческими глазами: не может. Еле спустились с лестницы, а обратно буквально на себе его перла. Вышли на улицу, а у него лапы заплетаются. Мучился, с грехом пополам чего-то там выдавил из себя. Домой пришли – лег и не встает больше. Сейчас ветеринар придет, – говорила Наташа. – Смотри, хоть хвостом заработал – тебя увидел, крестную свою.

Ольга сидела над Бариком, гладила его, и он все смотрел на нее больными своими глазами. Она обняла его за шею и прошептала ему в ухо:

– Ты выздоровеешь. Ты обязательно выздоровеешь. Я тебе помогу. Клянусь, что я сделаю все, чтобы ты снова был здоров.

Будто она тут была самая основная. Будто не было рядом его хозяев. В это свое обещание она вложила столько страсти, сколько в ней на тот момент было. А было немного, но – последнее. Последнее – всегда самое сильное.

Ольга и Наталья дружили. К состоянию сегодняшнего взаимопонимания они пришли давно, а предшествовали ему бурные разборки и ссоры, ревность и обиды по мелочам. Хорошо, что в какой-то момент обе женщины поняли, что делить им, в сущности, нечего. Для одной Серёжка – брат, для другой – муж.

Тогда-то, семь лет назад, они решили взять двух братишек-сенбернаров, а Ольга в последний момент передумала: у нее дома жил общий любимец – черный кот Федор, возведенный с согласия всей семьи на домашний трон.

Главарю банды «Сто котов», так у Алешиных называли Федора, потому что он умудрялся бедокурить одновременно в нескольких местах, явно бы не понравился новый претендент на домашний престол.

У Наташи с Серёжей подобной уважительной причины не было, тем более что в семье появился маленький Пашка, своим рождением «снявший» все взаимные претензии Натальи и Ольги.

Когда Павел перешел от ползания и агуканья на более высокую ступень познания мира, Серёжка провозгласил:

– Ребенку нужна собака. Иначе он рискует вырасти неполноценным. Оля, ведь у нас был Капрал.

– Только я бы не сказала, что мы очень уж полноценные, – заметила тогда Ольга. – А если вспомнить, как он умирал и что потом вслед за ним умер отец? А умер он не от рака, а от ушедшей любви, потому что Капральчика он любил безумно. Возьмите вы лучше кота – как я.

– Да не люблю я котов. Не понимаю. Собака нам нужна – решил я, – ответил ей брат.

И тут Наталья встряла:

– Давайте двух щенков возьмем, вместе расти будут, вместе гулять будем ходить.

Ольга тогда согласилась, не подумав. Тем две женщины друг от друга отличались – Наталья всегда шла до конца в большом и малом, даже когда это было бессмысленным, она будто пробивала анестезированным лбом бетонную стену, Ольга была спонтанна, чрезмерно эмоциональна, легко меняла свои решения. Это, впрочем, ничего общего с переменой убеждений не имело – они оставались прежними. Ее вообще можно было легко к чему-то склонить, если это не шло вразрез с ее жизненными принципами.

В самый последний момент она вновь мысленно прикидывала ситуацию в голове и, если обнаруживала несостыковки «опасные для жизни», не колеблясь отказывалась. Так что логика в ее действиях была, хотя и не совсем здоровая, скорее вечно опаздывающая.

Так случилось и в тот раз.

Они приехали к известному художнику, по совместительству – владельцу высокопородной сенбернарши Аси, и Ольга уже знала, что щенка она не возьмет. Оказалось, что в наличии осталось только двое: мальчик и девочка.

– Мальчик – мой. – Наталья тут же ухватила малыша себе на руки.

– О нет, девицу я не возьму, – разочарованно протянула Ольга.

– Да вы что, с ума сошли? Она же щенков будет рожать! Это деньги, и немалые, кстати. Мы с женой хоть и художники, а живем только за счет Аськиных щенков. Даже дачу на них купили, – разоткровенничался хозяин.

– Нет, никаких дач мне не нужно. Не люблю я сук. У них там течки всякие, – не согласилась Ольга.

– А какие ласковые они! Какие преданные! Как дом защищают! Это вам не кобель – загулял и обо всем забыл, и хозяева не нужны, – убеждал ее хозяин.

– Ни за что! Ну не понимаю я сук, не по душе они мне – бывает же такое?

Несмотря на то что решение было ею принято раньше, Ольга говорила абсолютную правду: особей женского рода в любом нечеловечьем обличье она не воспринимала. И не задавалась вопросом почему.

А если бы задалась, может, через вздохи всепроникающего пространства – нужно только, чтобы они точно совпали с твоими, – поняла бы, что она та самая Сука и есть: нежная и преданная, без остатка отдающаяся любви, потому и не нужна ей рядом такая же. Слишком много чувства – перебор.

– Я поняла, все проще. Мне нужен друг, а не подруга – вот в чем дело, – лихо славировала она.

– Предательница, – тихо и четко сказала ей Наталья. Без обиды и злобы – констатируя факт.

– Да нет же! – вскрикнула Ольга. – Мне правда нужен друг. Если так – не бери и ты щенка, – предложила она Наталье.

– Нет, он уже мой.

По стечению обстоятельств на следующий день появился друг и у Ольги. Только звали его не короткой собачьей кличкой, а полным человеческим именем: Романов Геннадий Андреевич.

Ольга помогала подруге подыскать недорогое жилье. Та бежала из Таджикистана, где вполне счастливо работала корреспондентом республиканского радио после распределения. В одной из фирм восседал он. Лицо его было Ольге смутно знакомо.

Подруге нужно было идти в иммиграционный комитет, и узнавать подробности условий приобретения жилья осталась Ольга. Выяснение было долгим и закончилось за ресторанным столиком.

В ходе его было установлено, что встречаются они во второй раз – первая встреча произошла лет десять назад, когда Ольга работала в газете и пришла на стройку брать интервью. Прорабом там был Романов Геннадий Андреевич. Она попыталась с ним поговорить, а он все неизвестно отчего раздувался и цедил что-то нечленораздельное. А мастером там был Андрей Геннадьевич. Он-то положение и спас. Рассказывал о строительстве дома так самозабвенно, весело и остроумно, что Ольга хохотала не умолкая. Угрюмым сычом нависал над смеющейся парочкой Романов Г.А.

Вспомнив этот факт, Ольга чрезвычайно развеселилась. Из ресторана они поехали тогда к Гаминскому, которого дома не оказалось. Было поздно, а расставаться очень не хотелось. Тогда Ольга повезла его к себе домой – познакомила с мамой и Дашей, и они еще часа три сидели на кухне втроем с Алешиным, попивая вино.

– Какой мужик отличный, правда? – спросила она Алешина, когда они остались одни.

– Если честно, то ничего особенного, – ответил Коля. – И что это за семья такая, которая не дает мужику послушать на полную громкость любимую группу «Led Zeppelin»?

– Да, согласна, но ведь пожалеть нужно.

– Чего ж его жалеть, коли так себя поставил? – рассудительно заметил Алешин.

– Ой, какой ты неласковый, – не согласилась она. Уже понимая, что сама – жалеет. И что на нее наплывает предчувствие любви. А если честно – так она уже немножко влюблена.

Так и появился на следующий день после Барика в ее жизни Романов. Не одной Наталье заботиться. Останься он тогда в том самом качестве – нового друга-товарища, и сейчас бы был.

Глава 10

«Почему мужчина переходит из одной ипостаси в другую?» – думала Ольга, поправляя подстилку под Бариком. А сама спрашивала:

– Серёжка-то где?

– В командировке опять. Он меня за Барика убьет.

– Глупости. Все собаки болеют.

В квартире раздался звонок.

– Это ветеринар! – Наталья побежала открывать дверь.

На пороге появился симпатичный парень с собакой лайкой. Барик тут же потянул носом.

– Ой, какая хорошенькая, – заверещали Ольга с Натальей. – Как ее зовут?

– Розочка, – любовно представил свою спутницу парень.

Собачники сначала узнают друг у друга имена своих питомцев, а потом уж знакомятся сами.

Парня звали Геной.

«И тут – Гена, сплошные Гены, никуда от них не деться. Мистика какая-то», – отметила про себя Ольга. Новый Геннадий взялся лечить Баруся, и женщины ему поверили. Он сказал, что все вместе они его поднимут. Розочка тоже шла в счет. Через час, понаблюдав, как Наталья с Ольгой кружатся возле своего больного, как уговаривают Барика лежать спокойно, пока «доктор берет анализы и делает капельницу», сказал:

– Поднимем его обязательно. Никаких сомнений. Я сам на «скорой помощи» работаю, ветеринарством подрабатываю, много собак и их хозяев видел. Но вот чтобы так любили – вижу в первый раз.

– Не знаю, – ответила ему Ольга, – мне кажется, все такие, как мы.

– Да нет, – возразил паренек, – вон смотрите, она даже ребенка забыла накормить, мальчишка второй раз подходит – есть просит.

– Ой, а я и не слышу! – Оторвавшись от Бариковой лапы, Наталья побрела на кухню.

Павел был раздражен до крайности:

– Я два раза сказал, что есть хочу. И ты слышала, и Оля. Ты отвечаешь: «Подожди», а Оля вообще в точку смотрит.

– Прости, малыш. Ты же видишь, Барик заболел.

– Вижу. Мне его жалко. Но есть все равно хочется, ты уж извини, – признался Пашка.

– Я слышала, папа звонил? – рассеянно спросила его Наталья.

– Да, я с ним разговаривал.

– Он приедет сегодня?

– Он спросил, как Барик. Я ответил: у нас врач. Он сказал, что не приедет до конца недели.

– Понятно.

– Ну каков подлец, братик, – сказала Ольга, закрывая за спасателями – Геной и Розочкой – дверь. – Как что дома случается – тут же он исчезает.

– У него сейчас какая-то серия собраний в хозяйствах.

– Двадцатая, наверное, по счету. Только хозяйства все разваливаются.

Пашка захихикал.

– Чего хихикаешь? Ешь, – сурово сказала ему Ольга, – и мать зря не беспокой. Сам бы мог себе приготовить. Тем более что нужно только разогреть.

– Оль, я же газ не умею зажигать, – капризно протянул Павел.

– Так учись, ядрена корень!

– А ядрена корень – это ругательство или нет? Я вот тут в школе слышал такое слово: «жопа». Это ругательство, да, Оль?

– Да нет, слово просто некрасивое.

– А корень твой?

– Тоже некрасивое!

– Зачем же ты так говоришь?

– Ой, ну глупая я, вот и говорю.

Пашка поел и пошел в комнату, осторожно обогнув по пути заснувшего Барика.

– Смотри-ка, как пес заболел, Пашка к нему не подходит, – сказала Наталья.

– Вижу, и мне это не нравится.

– Я знаю, о чем ты. Когда отец болел перед смертью, твоя Дарья боялась заходить к нему в комнату. Дети вообще что-то инстинктивно чувствуют.

– Чушь. Просто Павел понимает, что Барусь болен, и бережет его покой. Не впадай в пессимизм. Я ушла, до завтра, до утра. Серёге передай мое «фе», если еще раз позвонит.

Ольга шла домой, обреченно думая, что настоящих мужчин в этом мире след простыл. Может, только вот этот паренек со своей Розочкой. А поставь его в ситуацию, которая диктует необходимость действия, неизвестно, как бы он себя повел. Как повел? Да он сейчас именно в такой ситуации. Не испугался – взял на себя ответственность за собаку и двух помешанных на ней баб. Лишь бы он только их Барику помог.

Дома дочь устраивала очередной прием гостей, засадив бабку с отцом по своим комнатам.

Ольга поздоровалась и прошла к маме.

– Как там они? – подняла на нее взгляд из-под очков мать.

– Хреново. В том смысле, что Барри плохо очень. Но ветеринар сказал, что он поправится.

– Дай-то бог. Серёжа в командировке?

– Так он всегда там, когда дома что-то случается.

– Ай, Ольга, что ты говоришь? У него работа такая.

– Или характер. Да ладно, ты всегда будешь на его стороне.

– Потому что не надо было вообще собаку брать.

– Так это он сам решил.

– Он решил, а она должна была настоять, что не нужна в доме собака. Мало вам Капрала было. Сколько пережили… Да и ребенка так поздно к чему было рожать?

– Что теперь об этом говорить: не надо собаку, не надо было рожать так поздно Пашку. Вообще нельзя так говорить. Родили – и счастье. Взяли Барика – радость. Ну подумаешь, заболел. Выздоровеет.

– Сама-то как? Боюсь и спросить, вот до чего дожила.

– Да плохо, мам. Так, что хуже некуда.

– Ты помнишь, что было написано на обратной стороне кольца Соломона?

– Да сегодня только с Натальей вспоминали: «Все проходит».

– Нет, эта надпись была на наружной стороне кольца. А на внутренней было: «И это пройдет».

– Я об этом забыла или не знала. Может, не придавала значения.

– А ты придай.

– Да не могу я. Мне непонятно, что же остается…

– Опыт, память…

– Да на черта они мне, если нет любви.

– Ладно, иди отдыхай. Спасибо, что хоть разговаривать начала. Кстати, с работы звонят без конца. Что-то у них там не ладится без тебя.

– Завтра я выйду. Не могла я там появляться все эти дни. Не нужно им всем видеть меня такую. А за деньги не волнуйся, увольняться я не собираюсь, кормить дальше всех буду, куда деваться.

– Мне волноваться нечего – у меня пенсия. Это пусть дочь твоя с мужем волнуются. Вон опять какой кагал собрала. И Кольку мне жалко. Ходит какой-то тенью.

– С чего это ты так резко его полюбила?

– А чего мне его не любить? Такого зятя поискать: внимательный, воспитанный, никогда грубого слова не скажет…

– Ой, ну понеслась тройка удалая. У тебя семь пятниц на неделе. То он лодырь и денег в дом не приносит, то образцово-показательным зятем рисуешь.

– Что денег не приносит, он сам переживает. Не клеится у него никак.

– У меня ох как клеилось, только денег не платили. Плюнула на журналистику – ушла в торговлю. И сотни людей так сделали: жить-то как-то надо. И хотелось бы не как-то, а хорошо.

– Ты смогла, а он не может. Такой человек, что делать? – миролюбиво сказала мама.

Ольга хотела ей ответить: «Снимать и бегать», но удержала себя от подобной грубости. Мать терпеть не могла пошлого примитивизма.

На торшере рядом с ее старинной кроватью были аккуратно уложены в стопочку «Братья Карамазовы», томик Кафки, Набоков с Алдановым и неизменная ее спутница в последние годы – оптимистичная американка Луиза Хей.

Алешин, естественно, сидел за компьютером, на котором лежал Ольгин вечный возлюбленный Федор.

– Привет, – поздоровалась она. – Опять кошка на компе. Он же облучится.

– Привет, – не поворачивая головы, ответил муж. – Он лучше нас знает, где ему лежать.

– Ни хрена он не знает. – Ольга взяла кота на руки, крепко прижала к себе.

– Что там Барусь? – так же, не поворачивая головы, задал вопрос Алешин.

– Плохо, но не безнадежно.

– Подробней можно?

– Я ж не врач. А врач был – сказал, что выкарабкается. Слушай, я устала, спать ложусь.

– Я еще посижу, пока Дашкины гости не разошлись.

– Да ладно, захочешь спать – ложись со мной.

– Нет. Я не хочу с тобой спать.

– Как долго?

– Что?

– Ты будешь не хотеть со мной спать? Я же тебе никакие отношения не предлагаю, в чем дело? Мне просто это неприятно.

– Ну да, о моих эмоциях даже и речи нет. Я, по-твоему, должен радоваться, что моя жена спит с другим мужчиной. Так что ли?

– Я сплю в одиночестве.

– И я. Вообще мое положение в этом доме настолько двусмысленно, что я сам себя мужиком перестаю считать.

– Ох, кто знает. Может, ты самый настоящий мужик и есть.

– А не пошла бы ты к черту? Спи, только Федора мне оставь.

– А это уж дудки! Он сам решает, с кем ему спать.