Текст книги "Три любви Марины Мнишек. Свет в темнице"

Остров Хортица, 1603 год

Остров Хортица на славной и могучей реке Днепр стал одним из приютов царевича – после дома аглицкой торговой компании в Ярославле, монастырей на Белом море и в Южной Руси, подворья боярина Федора Никитича Романова, родича и тайного друга, Димитрий понимал, что он нужен Романовым не сам по себе, а как орудие для свержения ненавистного Годунова, но принимал и такую помощь. Но Романовы быстро попали при Годунове в опалу, и Димитрий потерял и это убежище. От Романовых он попал в семью дворян Отрепьевых и некоторое время воспитывался вместе с младшим отпрыском этого захудалого рода, всем обязанного Федору Никитичу, – Юшкой, Григорием. Димитрий знал, что Годунов велел называть его Самозванцем, Григорием Отрепьевым. Но подлинный Григорий служил ему, царевичу, и оказывал Димитрию услуги особого, тайного свойства, был его посланцем, связным между польским окружением царевича и недовольными Годуновым боярами.

На Хортице – острове, названном в честь славянского бога солнца Хорса, – Димитрий был скорее гостем, чем одним из братьев-казаков. Царевич, ставший вольным человеком, знал, что с Хортицы, как и с Дону, выдачи нет, и чувствовал себя здесь в безопасности. А в эту выпавшую ему на долю краткую передышку можно было понаблюдать за жизнью и обычаями буйных украинских куреней.

И вот, в знойный летний день, за два года до знакомства с Вишневецкими и Мнишками, Димитрий стоял со всем товариством на площади и наблюдал за выборами кошевого атамана. Буйная толпа волновалась, колыхалась, как днепровские воды, выкрикивала имена, и среди этих имен одно звучало громче других.

«Вот так выборы атамана! Подлинные! – пронеслось у него в голове. – У нас на Руси если и выбирают – то смех один. Как Бориску на царство выбирали! Заранее народ подучили, какое имя кричать! А этих не подучишь – вольные!»

А между тем из толпы уже выталкивали счастливца, чье имя прозвучало громче других. Счастливец упирался что было сил, не хотел идти. «Неужели не хочет быть атаманом?» – удивлялся про себя Димитрий.

«Йди, скурвий сину, бо тебе нам треба! Ти тепер наш батько, ти будеш у нас паном!»[17]17
  Иди, курвин сын, тебя нам нужно! Ты теперь наш отец, будешь у нас паном!


[Закрыть] – кричали казаки.

«Скурвий сын» нисколько не обиделся на такое нелестное прозвище, поклонился товариществу и поднялся на помост.

Вслед за ним на помост взошли седоусые «диды» («деды») – главные и уважаемые казаки. «Бояре пришли… Сейчас «царю» кланяться будут…» – с усмешкой прошептал Димитрий. Оказалось – прошептал почти вслух. На него стали оглядываться. Пришлось замолчать и надвинуть шапку почти на самые глаза.

Но «бояре» не стали низко кланяться новоизбранному атаману. Они принесли с собой странный ковш, из которого зачерпнули не елей и не миро, а грязь. «Господи, неужто они своего владыку грязью мазать будут?» – снова, почти что вслух, сказал Димитрий, задыхаясь от удивления и негодования.

– Грязюкой, товаришу, обов'язково грязюкой, а ще дiгтем треба![18]18
  Грязью, товарищ, обязательно, а может, еще и дегтем нужно!


[Закрыть] – весело заявил Димитрию стоявший рядом казак и крепко хлопнул царевича по плечу, как закадычного товарища.

– Для чого це?[19]19
  Для чего это?


[Закрыть] – спросил Димитрий на украинском наречии, которое уже хорошо понимал.

– А щоб знал, скурвий сину, що усi ми з землi вийшли та у землю пiдем, коли помрем! Тiло до землi, а душа – на небо, до Господа![20]20
  А чтобы знал, курвин сын, что мы все из земли вышли и в землю уйдем, когда умрем! Тело – в землю, а душа – на небо, к Господу!


[Закрыть] – пояснил казак.

– А хiба ви не поважаэте тих, хто керуэ вами?[21]21
  Разве вы не уважаете тех, кто руководит вами?


[Закрыть] – не поверил Димитрий.

– А за що нам iх бiльш себе поважати? – удивился козак. – Усi ми пiд Богом живемо! Вiн такий, як ми! Його товариство обрало, товариство i скине, якщо захоче![22]22
  А за что нам их больше себя уважать? Все мы под Богом живем. Он – такой, как мы. Его товарищество выбрало, товарищество и скинет, если захочет.


[Закрыть]

– А у нас на Руси цари от Бога поставлены… – объяснил Димитрий. – И все им – холопы, слуги верные.

– А чого ж ти синку тодi до нас побiг? – со смехом спросил казак. – У нас царiв немаэ! Не пожалкуэш за царями?[23]23
  А чего ж ты, сынок, тогда к нам побежал? У нас царей нет. Не пожалеешь о царях?


[Закрыть]

Димитрий хотел было сказать, что он сам – царский сын, но промолчал. Не время было рассказывать правду о себе. Пока не время…

А между тем кошевого пана атамана седоусые деды действительно мазали дегтем и грубо толкали в спину. А он ничего, терпел… Потом «деды» предлагали избраннику булаву. Он дважды отказался принять этот символ своей власти и лишь на третий раз согласился. Димитрий с удивлением и суеверным ужасом наблюдал за тем, как кошевой атаман клялся в верности своему товариществу и целовал на том крест. Никогда русские цари не присягали на верность своему народу. Это народ присягал им. Народ на Руси всегда был собственностью государя, его движимым имуществом, и лишь немногие цари задумывались о своем долге по отношению к народу. Здесь же, на буйном, своевольном острове, все было совершенно по-другому.

Димитрий чувствовал, как меняется, преображается его душа и рождается новая – свободная, гордая, скроенная совсем по другому образцу и впитавшая «науку» чужих земель и народов. Наука свободы – вот в чем отчаянно нуждалась Московия, но постичь эту науку царевич смог только тогда, когда стал изгнанником.

– Неужто у вас не казаки атаману присягают, а пан атаман – казакам? – спросил Димитрий того же чубатого воина.

– Звичайно, вiн, скурвий син, нам, а не ми – йому! Кошевий для товариства, а не ми для кошевого![24]24
  Конечно, он, курвин сын, нам, а не мы – ему! Кошевой для товарищества, а не товарищество для кошевого.


[Закрыть] – охотно объяснил казак.

– А что дальше будет?

– А далi ми усi до церкви пiйдемо, хлопче, и ти, якощо хочеш, з нами! Служба православна буде![25]25
  А дальше мы все в церковь пойдем, и ты, если хочешь, с нами! Служба православная будет…


[Закрыть]

– Я с вами! – охотно согласился Димитрий.

Эти люди чем-то нравились ему – должно быть, веселым нравом и буйной отвагой. Эта отвага пьянила не хуже горилки, которую царевич уже успел попробовать.

– Навчайся, хлопче! У нас – добре навчання![26]26
  Учись, парень! У нас хорошая учеба!


[Закрыть] – с добродушным смехом пояснил казак.

– Меня кто только не учил… – ответил Димитрий. – У вольных людей учителей много. Теперь у вас поучусь, коли будет на то Божья воля.

– У нас головна наука – товариство шанувати. Вони за тебе, i ти за них! Зрозумiв?[27]27
  У нас главная наука – товарищество уважать. Они за тебя, и ты за них. Понял?!


[Закрыть]

– Зрозумiв[28]28
  Понял.


[Закрыть].

– Ну тодi добрий козак з тебе буде, друже! Тiльки жiнок у нас на островi немаэ. Якщо хочеш з дiвчиною кохатись та лицарем бути, то йди до Польщi[29]29
  Ну тогда добрый казак из тебя будет, друг! Только женщин у нас на острове нет. Если хочешь с девушкой любиться – иди в Польшу.


[Закрыть].

– Разве у вас женатых казаков нет? – удивился Димитрий.

– Якщо хто i оженився та дiточок маэ – все одно, вони не на Хортицi, не з нами. Тут жiнкам не можна бути, тут – товариство![30]30
  Все равно, если кто-то женатый и деточек имеет, они не на Хортице, не с нами. Здесь им нельзя, здесь – товарищество!


[Закрыть]

– А как же great love? – спросил Димитрий, вспомнив любимые слова рыжеволосой Элизабет, подруги Горсея.

– Що, що?[31]31
  Что, что?


[Закрыть] – не понял козак.

– По-вашему, щире кохання![32]32
  По-вашему – искренняя любовь!


[Закрыть]

– Э в нас i кохання, але не там, де товариство… – задумчиво, с оттенком сожаления сказал козак. – Якщо з Хортицi поiдеш, то будуть тобi и жiнки, i дiвчата гарнi! А тут – товариши, а потiм – воювати пiдемо! З турками, або з татарами, а можна – i з ляхами. А кохання на войнi дуже заважаэ. Доброму казаковi його люлька – за жiнку, а тютюн – за кохану дiвчину! Отак, друже! Зрозумiв?[33]33
  Есть у нас и любовь, но не там, где товарищество. Если с Хортицы поедешь, то будут тебе и женщины, и красивые девушки! А тут – товарищи, и потом воевать пойдем. С турками и с татарами, а может, и с поляками. А любовь на войне очень мешает. Хорошему казаку его трубка – за жену, а табак – за любимую девушку. Так-то, друг!! Понял?


[Закрыть]

– Зрозумiв… – грустно покачал головой Димитрий. – И не скучно вам здесь без баб живется? Не жалеете?

– Якщо хто i жалкуэ, то про себе, а товаришам не каже. Ми тут Богородицi молимося, одна вона в нас, Пресвята Марiя, а iнших жiнок нам не треба![34]34
  Если кто-то и жалеет, то про себя, а товарищам не говорит. Мы тут Богородице молимся, одна она у нас – Пресвятая Дева Мария, и других женщин нам не нужно!


[Закрыть]

Эта часть казацкой науки разочаровала Димитрия. Может, и потому он подался дальше, к ляхам, что втайне, в глубине души, мечтал встретить ту самую great love, о которой говорила Элизабет. И вот встретил – у ляхов, в Самборе. А как быть теперь с этой любовью? Неужто католиком становиться?!

Самборский замок, 1604 год

Димитрий тайно принял католичество в Кракове, во время своего визита к Его Величеству Сигизмунду. На этом обряде настаивало все католическое польское окружение царевича. Иначе нельзя было получить военную помощь Речи Посполитой и благословение папского престола. Перемена веры далась Димитрию не то чтобы легко, но и не с такой душевной мукой, которой от него ожидали. Одна Марина понимала скрытую причину этой кажущейся легкости: «государский сын» слишком далеко отошел за годы скитаний от своего православного угличского детства.

Димитрий сознавал, что все родное, православное – надежное, оберегающее мерцание лампадки, иконы в золотых и серебряных ризах, молитвы, которым его учила матушка, – все это, бесспорно, ему дорого. Но, пожалуй, не менее дорого, чем другие христианские церкви, чем католические костелы с их устремленными ввысь шпилями, истонченным, как кружево, камнем сводов, статуями святых и Богородицы… За годы скитаний Димитрий понял: Бог един, но молиться ему можно на разных языках и наречиях. Разве не верили в Бога Горсей с Элизабет или вольный шотландец Джеймс? Разве панна Марина Мнишек, учившая его перебирать в руках бусины католических четок и благоговейно шептать слова молитвы, не верит в Пана Иезуса и Деву Марию? И почему только все они – католики, православные, униаты и реформисты – отказывают друг другу в вере Христовой и проклинают друг друга? Или сие есть политик, как говаривал тайный схизматик, князь Адам Вишневецкий? Без сомнения, политик, но стоит ли ради политики лить кровь христианскую?

Чем была для Димитрия Русь? Страной отцов, отчизной, но едва ли – родиной души. Русь оставила в его сердце кровавый и страшный след – такой же зловещий, как красная нитка на шее у зарезанного в Угличе Ванятки. Царевич и желал, и боялся возвращения на родину. Гораздо приятнее было лихо отплясывать с панной Марианной мазурку на балах в Самборе. Да так отплясывать, чтобы украшенный самоцветами каблук на польских сапогах «молодого господарчика» блестел и переливался в свете свечей, отбрасывая на паркет веселые огненные искры! Да так, чтобы раскраснелась панна Марина, танцевавшая с ним в паре, и чтобы тайное пожатие ее руки возвестило: нынче ночью, после бала, они снова встретятся в саду, у фонтана, а там – объятия, поцелуи, аромат ее духов, душистый водопад волос и сладкое трепетание девического тела в его объятиях.

Но все это ненадолго, быть может, на несколько мгновений – пока отсутствие ясновельможной панны не заметит кто-то из челяди или сам пан Ежи не обеспокоится. Красивой приманкой для заезжего московита должна быть панна Марина, но боже упаси ей на самом деле влюбиться в сына тирана Ивана! Если Марина сама влюбится – узда, в которой пан Ежи держит «государского сына», ослабнет, а этого никак нельзя допустить! Московит должен без устали ходить вокруг лакомого плода, но нельзя позволить ему вкусить этот плод!

Марина не посвящала отца в их с Димитром тайну. Она никогда не решилась бы сказать грозному пану Ежи о том, что их с принцем связывают отношения Дамы и Рыцаря, что он стал ее Рыцарем уже давно, как и она согласилась стать его Дамой. Она давно уже не приманка, не лакомый, но недоступный плод – они поклялись друг другу в любви, и принц не изменит этой клятве. На добром коне и с саблей в руке, в окружении шляхетного польского воинства, Димитр отправится свергать злодея Годунова, а потом бросит Московию к ногам своей Дамы. И сделает он это ради любви, а не потому, что пан Ежи надежно сплел свою удавку!

Панна Марианна не понимала одного – почему ее Рыцарь не торопится выступить в поход, без устали отплясывает на балах, ведет нескончаемые беседы с паном Ежи, папским посланцем, иезуитом Рангони и князьями Вишневецкими, но день за днем оттягивает свой отъезд в Россию?! Она спросила у Димитра об этом при первой возможности, в дышавшем чудом и тайной благоуханном весеннем саду, около их любимой скамейки.

Принц задумался на мгновение, а потом спросил с горькой усмешкой:

– Панна Мнишек жаждет крови? Прекрасной панне не терпится пролить кровь ляхов и московитов?

Марина вспыхнула от обиды. Как может Рыцарь обвинять Даму в таких вещах? Нет, московскому принцу еще слишком многое нужно узнать и понять, чтобы стать настоящим Рыцарем!

– Я не хочу ничьей крови! – пылко воскликнула она. – Но польские шляхтичи рождаются с саблей в руках и не боятся пролить кровь за правое дело!

– Свою или чужую, панна?

– Неважно, мой принц. К тому же я уверена, что русские города без боя сдадутся своему законному государю! Это будет триумфальный въезд. Вы, мой принц, вступите в Москву в окружении лучших рыцарей польской короны!

– Раньше московские государи по-иному вступали в свою столицу! В окружении русского войска! Не стоит ли нам подождать? Я уповаю на тайные переговоры с боярами. Многие в Боярской думе хотят избавиться от злодея Годунова. Быть может, еще не придется проливать русскую и польскую кровь… Тогда русские не назовут меня предателем, который привел в страну иноземцев. Я взойду на отцовский престол по праву избрания, а не как завоеватель!

Марина не на шутку рассердилась. Разве эти осторожные, почти трусливые речи – речи Рыцаря?! Любой шляхтич, пусть самый малоземельный и нищий, уже закричал бы «До брони!»[35]35
  К оружию! (польск.)


[Закрыть] и отправился в поход! Неужели у этого московита в жилах вода, а не кровь?!

– Вы прождете всю жизнь, принц! Вам надлежит саблей вернуть себе трон! И отомстить врагам! Вспомните, ваша матушка томится в заточении, ваши родственники и друзья сосланы или убиты, и во снах вам является названый брат!

Щеки Марины пылали. Сейчас она была похожа на деву-воительницу, на Рыцаря в юбке. С детства она ездила верхом и ловко стреляла из лука – как воин-шляхтич! Что-то детское, порывистое, безрассудное было в ее движениях, то, от чего Димитрий отказался уже давно, сразу после Углича, когда ему пришлось быстро и неожиданно повзрослеть. Но Димитрий все равно невольно любовался Мариной. Его собственная, много пережившая, охладевшая душа уже давно утратила детскую восторженность.

– Неужели польские девы тоже рождаются с саблей в руке? – с горькой усмешкой спросил он. – Не волнуйтесь, панна, скоро мы выступим. И там – будь что будет! Подарите мне еще несколько дней счастливого забытья!

– Разве вы не скучаете по родине? – удивилась Марина. – Разве вы не спешите вернуть себе трон предков?

– Родина? – все с той же странной улыбкой переспросил Димитрий. – Что есть родина? Моя родина отвергла меня. Мне предстоит вновь обрести ее, пролив кровь соотечественников. Господь свидетель, я сделаю это – но не ради родины, а ради отмщения! Ради того, чтобы Божий суд свершился над Годуновым!

– Я не понимаю вас, мой принц… Вы говорите странные вещи… Рыцарь должен мечтать о славе!

– Более славы я жажду любви, моя панна!

Марина коснулась горячего лба Димитрия – словно хотела этим заботливым жестом отогнать его грусть. Он перехватил эту нежную руку и почтительно, как подобает Рыцарю, поцеловал.

– Вы еще так молоды, панна, вам трудно понять меня…

– А вы? – изумленно переспросила Марианна. – Разве вы не молоды?

– Порой, прекрасная панна, мне кажется, что я очень стар. Или что я – всего лишь тень, заблудившаяся в мире живых!

– Гоните прочь эти страшные мысли, мой принц! С ними вы никогда не вернете себе престол!

– Я сделаю все, что вы просите, моя панна! Но мрачные предчувствия гнетут меня… Благословите меня, Марыся, как Дама благословляет Рыцаря в дальнюю дорогу.

Димитрий встал на одно колено, как шляхтич на пороге церкви, и поднес к губам край пышного платья панны. Ему хотелось зарыться лицом в душистую парчу, ощутить заботу и ласку ее мягких рук. Душистые ладони Марины коснулись его головы.

«Как матушка, благословляет…» – подумал Димитрий. Вспомнилось, как в Угличе он прибегал к матери после игр – запыхавшийся, усталый. Словно щенок, тыкался носом в ее заботливые руки, в мягкий сарафан. И царица-матушка так же гладила его по голове, как сейчас Марина.

Марианна, Марина, Мария – по-московски. Их и зовут одинаково – двух главных женщин его жизни. Скоро, скоро станет панна Мнишек московской царицей Марией Юрьевной. Прочь все сомнения и раздумья! «Пшистко едно!» – как говорят ляхи.

– Я благословляю вас, мой принц… – тихо и нежно прозвенел голос Марианны. – Да помогут вам Пан Иезус, Дева Мария и святой Ежи, покровитель рыцарства! Да не оставит вас рыцарская удача!

Равнина близ Севска, январь 1605 г. Московский дворянин недоросль Федька Рожнов

Поля под белым покрывалом свежего январского снега, дубравы, перелески, где каждая елочка, будто боярышня-невеста на выданье, в белую холодную фату убралась. Деревенек под снежными шапками крыш и вовсе видать бы не было, только дымок из изб курился и высоко в морозном безветренном небе стоял. Варят, должно быть, бабенки жидкую кашицу или пустые щи – одной рукой стряпню мешают, другой люльку с младенчиком укачивают… Мужик-хозяин мрачный сидит, в огонь смотрит. Смекает, как бы зиму прозимовать да чтоб ни воровская, ни царская рать зерно из амбара не покрала, а ему с семейством на еду хлебушка достало и на весну, на сев бы осталось. Война войною – мужику-то какое дело что до самозваного царя Дмитрий Иваныча, что до московского – Борис Федорыча? Его крестьянская доля – ниву орать, хлеб поднимать, оброк с барщиной господину исполнять.

Дворянский недоросль Федька Рожнов, привстав в стременах, зорко оглядывал из-под рукавицы расписные дали. Морозно было, а солнышко на небе, коли лицо к нему обернуть, и припекало лучиком, и глаза слепило. Дозорному же зрить ясно надо: не пробежит ли в полях разъезд воровских ляхов али черкас[36]36
  Черкасы – так называли в Московском государстве украинских казаков.


[Закрыть], не явится ли вдалеке вражий передовой полк. Сколько был на войне Федька (а в войске государева князя-воеводы Василий Ивановича Шуйского против безбожного самозванца Гришки Отрепьева был Федька уже другой месяц, в ратном же стане под Добрыничами – тому девятнадцатый день) – все в разведку просился. И от своей сотни разъездом ходил, и к соседям охотником[37]37
  Здесь: добровольцем.


[Закрыть] напрашивался. Испытать себя не терпелось – здоровый уже молодец, семнадцать годков скоро, оружен, конен, как и пристало московскому дворянину на царевой службе, а в деле не бывал! Страшатся, что ли, умные головы-воеводы отчаянного черта этого, самозванца Гришку? Или дрожат доброй конницы его после того, как в декабре в меньшем числе изрядно пощипал лихой расстрига под Новгород-Северском большую рать князя Мстиславского? Страшно, конечно. Что ляхи, что запорожцы в конном бою умением прославлены. Так это трус от страха бежит, а храбрец на страх идет! Себя Федька храбрецом считал. По молодой самонадеянности думал, что и с саблей он ловок, и с огненным боем умел – даром, что ли, своей рукою учил его дедушка, Савва Фомич Татаринов, что у самого страшного царя Ивана Васильевича в опричном войске служил? И кобылка у Федьки куда как хороша была – резвая разумница Зорька бахматской породы, четырехлетка, мастью светло-серая, на зависть товарищам по сотне. Федька сам ее жеребенком в татариновском табуне присмотрел, сам объезжал, сам учил. Усердно и радостно училась Зорька, а за Федькой словно собака всюду ходила. Не лошадиная была в ней душа. Обычная лошадь упряма и норовом зла – нет ей большей радости, чем над нерадивым наездником поиздеваться. Человеку она покоряется, коли тот силу ей покажет, и подчиняется из страха и из привычки. Зорька дружить умела. Федьку любила, и, коли случалось им на учении, к примеру, высокий плетень разом не взять, вроде как утешала хозяина, ласково кося на него через плечо выпуклым блестящим глазом: не кручинься, мол, давай еще раз удачи попытаем, я постараюсь! Дедушка Савва Татаринов, как собирал Федьку в Престольную Москву на государеву службу, Зорьку ему подарил. «Негоже, – сказал, – московскому дворянину государева полка без своего коня».

Родителя-то Федькиного Савва Татаринов не жаловал и за дворянина вроде как не считал. Понятно: бывший его, татариновский, холоп Рожонка в дворянское сословие залетел на ловчей службе у блаженного покойного царя Феодора Иоанновича[38]38
  Феодор Иоаннович (1557–1598), второй сын Ивана Грозного, царствовавший после его кончины. Прославился своей набожностью и милосердием.


[Закрыть] по щедрой его царевой милости. Да еще потом и младшую дочку бывшего своего господина, то есть Федькину матушку, увозом увез да тайно с нею повенчался.

Царь Феодор, даром что телом немощен и духом кроток, любил медвежьей травлей очи тешить. Родитель Федькин отменный ловчий был, бессчетно раз косолапых на рогатину[39]39
  Рогатина – род копья с широким обоюдоострым лезвием.


[Закрыть], на самый рожон[40]40
  Рожон – острие копья.


[Закрыть] брал, от того и прозвище свое заслужил. Как-то раз на царской забаве огромный медведь, зверь-гора, забор развалил да на людей попер. Один Рожонка не растерялся: одним ударом угомонил косматого. Тогда-то и возвел добрый государь Феодор смелого ловчего в дворянское звание. Однако четей[41]41
  Четь – мера земли, в которой оценивались наделы служилых дворян в Московском государстве. В обиходе – дворянское поместье.


[Закрыть] пожаловать то ли забыл, то ли завистливые дьяки в Поместном приказе подгадили. Вернулся Федькин родитель в родное село Татариново свежим дворянином с саблей на боку да без гроша за душой. И стало в селе как бы два дворянина. Один, Татаринов Савва Фомич, – барин, а второй, Рожнов Зеофилакт (имечко-то сие чудное мало кто выговорить умел, Рожонкой по старинке кликали), – не пойми кто. Только загляделась на удалого молодца Рожонку татариновская младшая дочка, черноокая Настенька, вскипела вдруг в ней от любовного жара пламенная кровь предка – крещеного татарского мурзы, и сбежала она из родительского дома к суженому. Венчались родители Федьки Рожнова тайно, а как пришла пора первенцу-сыну на свет явиться, окрестили его Феодором, в честь блаженного государя.

Дворянин Савва Татаринов разумен и мудр был. Дочку он вроде бы простил: восемь девок у него родилось, и, почитай, половина так же отчаянно замуж повыскакивали. Но бывшему холопу своему простить не мог, что не пал в ноги, униженно моля выдать за него благородную девицу. Видеть «Рожонку-охальника» не желал, и, сколько Федька себя помнил, слова между собой его отец и дед не сказали. Но Федьку Савва Фомич привечал: внук как-никак. Баб-то у него в дому всегда хватало: дородная супруга да ослушницы-дочки, а сына Бог не дал.

Мать Федька семи лет от роду потерял. Дважды она еще рожала, трудно да тяжко. Господь братца и сестренку Федькиных в младенчестве прибирал. А мать после хворала тяжко и все плакала. Уложит, бывало, сорванца своего старшего, песенку поет ему колыбельную, а Федьке на лицо горячие слезы кап да кап… Кручина да болезни быстро сделали из живой и смелой Насти тихую печальницу, которая истаяла, будто восковая свеча. Отец еще пытался то охотой, то промыслами пробавляться, но видя, как угасает жена, в отчаянии опускал свои большие сильные руки и все чаще заглядывал в кабак. Федька уж и забыл, когда родителя Рожонку последний раз иначе видел, как либо во хмелю, либо с похмелья.

После того как снесли мать на погост, Федька твердо понял, что земная жизнь – юдоль печали. А что она суть еще и юдоль долга, то ему вскоре дедушка Савва Фомич накрепко внушил. И первый долг их дворянского сословия – московскому государю честно и несебялюбиво служить. Когда пошел Федьке восьмой год, забрал его Татаринов прямо с деревенской улицы, где он с крестьянскими мальчишками в чехарду играл, в барский дом. «Довольно, – сказал, – тебе с огольцами холопского звания взапуски носиться, я из тебя служилого человека делать буду». И сделал. Дядькам да конюхам старый Савва Татаринов Федьку не давал, сам учил. Всем воинским ратным премудростям, коим сам был искусен, учил. Еще читать и писать учил – письменному человеку на царевой службе многие пути открываются. Федька прилежен был – нравилось ему и железом бранным играть, и верхами скакать, и затейливые буквицы в слова складывать. А когда ленился, дедушка Татаринов никогда ни розог, ни батогов не брал. Посмотрит, бывало, страшным черным своим опричным глазом да скажет негромко: «Не смей лени попускать, плоти попускать, брюху попускать, недоросль! Не дворянское это дело!» Федька тотчас вновь за труды брался, и никакого битья не требовалось.

Сила была в Савве Фомиче некая, тайная, которой противиться, говорят, сам зверь Малюта Скуратов не смог. Домашние под страшной тайной сказывали, что, когда воскликнул однажды молодой опричник Савва Татаринов: «Не стану более кровь невинную христианскую лить, ухожу я!» – Малюта только брови насупил и буркнул в бороду: «Ступай, Савка». Так-то…

В лето от Рождества Христова, как считали ученые латиняне, 1604-е, а как считали на Святой Руси, от сотворения мира 7112-е, явился из Литвы самозванец, еретик и расстрига Гришка Отрепьев, дерзнувший присвоить имя убиенного царевича Димитрия Ивановича. Да не один, а с многими воровскими ляхами и черкасами вторгся в московские пределы. Тогда-то призвал великий государь Борис Феодорович Годунов под освященные знамена с Нерукотворным Спасом свое дворянское ополчение, оружно, конно и людно, – оборонить от супостатов престол Московский. Родитель Федькин, Рожонко, такой развалиной от питья стал, что впору ему не коня, а печку седлать. Старый же Савва Татаринов крепок был и телом, и духом. Но он только покачал седою головой и сказал раздумчиво: «Не пойду и холопов своих не поведу. Чувствую, великому братоубийству и смуте вокруг самозванства быть: взошли на Руси драконьи зубы Иоаннова-Грозного окаянства!» Федька догадался: это дедушка старинную греческую сказку поминает, про то, что из посева драконьих зубов взросли безжалостные и сильные воины…

Но надобно же кому-то от них великого государя и народ православный оборонить! «А я пойду, – сказал Федька с запалом. – Я, московский дворянин Федор сын Рожнов по отечеству, Татаринов по материнству! Благослови, господин дед Савва Фомич!» Дед посмотрел на Федьку печально и возложил длань жесткую и прижимистую на внукову вихрастую голову: «Ты иди, недоросль. Нечего тебе от судьбы прятаться, не дворянское это! Великому государю служи, брода в огне не ищи, смерти не страшись – бесчестья страшись, а коли придешь в сомнение – душу свою спроси. Вот тебе мой наказ, иного не будет».

Собрали Федьке по татариновскому дому какую-никакую воинскую справу, пару пистолей дед подарил, немецкой работы, не новых, но добрых, со всем прибором для огненного боя. Саблю Федька отцовскую взял – за печкой отыскал, от паутины очистил, выточил. Оседлал свою Зорьку да поехал под Белокаменную Москву, где трудно, медленно, через силу съезжалось на службу государево поместное войско. Народ в сотне подобрался разномастный, наполовину случайный. Безусая молодежь, коей в свой первый поход идти было, быстро передружилась между собой, смотрела соколами и только похвалялась, как ляхов да воров рубить станет. Люди постарше к бою не рвались, судили да рядили между собою, что силен самозванец Гришка Отрепьев наемной ляшской да казацкой конницей, не тягаться с ней в поле государевым служилым людишкам, худоконным и до битвы непривычным. Надобно, говорили, за стенами али за крепким тыном отсидеться, выждать. Даст Бог, сама собою смута уляжется. А вести из Северской земли приходили одна другой тревожнее: город за городом, крепость за крепостью передавались проклятому еретику Гришке после малого отпора, все царские воеводы перед войском его бежали…

Великий государь Борис Феодорович в палатах своих затворился. Сказывали, недужен он сильно от дурных известий и страхом великим обуян.

А еще сказывали, робким шепотком, озираясь по сторонам: оттого Борис, хитрый да властный прежде, в такую душевную слабость впал, что страшная вина его совесть гложет, убийство дитяти невинного, несчастного царевича Димитрия. Вот и гадает венценосный душегуб – уж не тень ли убиенного младенца встала из гроба во брани и в пламени, чтобы черную душу Борисову к ответу повлечь? Федька со товарищи, однако, бодрились, сабельками позвякивая: «Мы – ратные московские дворяне, государева надежа! Какая бы тень ни восстала – обратно во тьму загоним!»

Выступили от Москвы всем войском под рукою князя-воеводы Василия Иваныча Шуйского. Шли, однако, мощно и грозно. Под колокольный перезвон златоглавых соборов и малых церквей московских, под напутственные молебствия духовенства, под клики толпы. Шли под плесканием стягов, с коих строго и недобро глядели лики святых, с многочисленным нарядом[42]42
  Наряд – в Московском государстве название артиллерии.


[Закрыть], большим, средним и малым, с краснокафтанными стрельцами московскими, с конницею поместной, с утробным рокотом тулумбасов[43]43
  Тулумбас – старинное название барабана.


[Закрыть], с ревом воинских труб, с растянувшимися на много верст обозами… Под Севск, навстречу Гришке-анафеме! Дрожи, Гришка-расстрижка, московская сила пошла!

Обозов половина в пути отстала: клячи упряжные, холопские, худо кормленные, падать стали. Пушек на снежном бездорожье побросали столько, что невдомек: больше довезли или больше оставили. Ратные людишки простого звания всю дорогу бежали – то ли по домам, то ли к Гришке-самозванцу. Добрались худо-плохо до лагеря под Добрыничами, где остатки рати князя Мстиславского после позорного бегства своего от Новгорода-Северского раны зализывали. Дворяне сразу сгоряча рванули в поле битвы искать – какая там битва?! Федька Рожнов свое первое сражение – «боевое крещение», как опытные вояки называют, – ни за битву, ни за крещение не считал. Наскочили из полей летучие польские хоругви[44]44
  Хоругвь – подразделение в польско-литовской коннице.


[Закрыть], легкие запорожские загоны, кружились вокруг неповоротливого царского воинства, жалили, отскакивали, снова жалили. Метались московские дворянские сотни, по конскую грудь увязая в снегу, теряя лошадей и людей… Пальба шла со всех сторон, а кто палит, свои ли, чужие – не разобрать! Все орут: «Ляхи, ляхи, вот они!», а Федька так ни одного ляха в глаза и не видел. Потеряв до пяти сот бойцов побитыми, пленными, а паче того разбежавшимися, вернулась к вечеру растрепанная и пристыженная дворянская конница обратно в лагерь…

С тех пор Федька, наверное, ни одной разведки и не пропускал. Обидно было ему: почитал себя не хуже любого пана-шляхтича, по-честному, грудь в грудь сразиться хотелось. В тот день их сотенный голова Лисовин вывел в конный разъезд десяток дворян – сплошь молодежь, Федькины друзья-приятели, из тех, кому тоже с ворами поквитаться не терпелось. Уже обратно поворачивать собрались, как вдруг смотрят, выезжает из-за ближнего перелеска вершник – по угловатой меховой шапке с пером, по рослому рыжему коню немецких кровей, а пуще всего по всей горделивой и осанистой повадке сразу видать – лях! Разглядел царских служилых людей, издевательски рукой им помахал, поворотил коня и пустился вскачь по целине. Должно быть, полагал, что долговязый жеребец его легко оставит позади мохнатых, приземистых московских бахматов.

– Ату его, ату!!! – закричал как на травле сотенный голова Лисовин. – В угон, молодцы! Живьем вора…

Засвистали, загикали молодые дворянчики, кровь в них заиграла, прянули с места, словно свора борзых за зайцем… Федька низко-низко к Зорькиной шее приник, слился с нею и только шептал в заиндевевшее конское ухо: «Давай, Зорюшка! Обгоняй, обгоняй, красавица!» Не выдала умница лошадка. Широким, размашистым скоком, в котором кони-бахматы не летящими, а по земле стелющимися кажутся, начала обходить она остальных коньков разъезда. Сильный аргамак сотенного головы Лисовина поборолся было, да и он позади остался. А впереди только снежное поле – и враг!

Настигать стал Федька ляха, уже явно видел, как крутится смерзшийся в сосульках хвост его коня. Лях обернулся, белозубо ощерился из-под длинных усов и – все ему нипочем – рукой в здоровенной желтой перчатке Федьке задиристо «нос» показал. Чисто мальчишка в догонялки играет! Тут уж Федька вспылил: «Шутки шутить вздумал, воровская твоя рожа?! Ужо я тебе!» Привычным жестом протянул руку, выхватил из седельной кобуры пистоль, приложился прямо меж Зорькиных ушей и выпалил, на скаку целя в широкую спину супостата. Не попал. Лях снова обернулся, на сей раз довольно ошалело. Спесь с него слетела: должно быть, близко смерть свистнула! Захохотал Федька, силу свою почуял. Однако вдругорядь стрелять не стал: вспомнил, что и у ляха, должно быть, пистоли имеются, коли вздумает, поворотясь в седле, назад стрелять, тут-то Федька его и упредит! В том, что одолеет, возьмет врага, недоросль по молодой своей глупости не сомневался…