Текст книги "Первая императрица России. Екатерина Прекрасная"

Глава 4. Сон и явь великого государя

В ночь перед обручением Петр страшно кричал во сне. Даже не кричал, а выл, как воет обезумевший от боли хищный зверь. Даже Екатерина, привыкшая к припадкам царя (настолько, насколько к ним вообще можно было привыкнуть) и, как ей казалось, научившаяся смирять эту стихию ярости и страдания, на сей раз не могла его успокоить. Петр метался среди разбросанных шелковых подушек и смятых покрывал из дорогого меха на широкой королевской кровати, и холодный пот мешался на его лице с выступившей на устах пеной и обильными слезами. «Ненавижу!.. Не прощу!.. Убью!!!» – с трудом разобрала бедная женщина в бессвязных воплях одержимого властелина России…

Взбудораженный ночным криком, замок всполошился, зашумел голосами, загрохотал тяжелыми шагами и лязгом оружия. Преображенская кордегардия[7]7
  Кордегардия – здесь: караульное подразделение.


[Закрыть], привычная ко всему, молчала и только молилась про себя, чтоб гнев «государя-батюшки» не обрушился на бесталанные головы караула. Всполошилась польская дворня, всерьез решившая, что в замок проникли заговорщики, а то и нечистая сила, и высочайший гость в опасности.

– До брони, хлопе! Зрада! (К оружию, парни! Измена!) – орал хриплый голос каштеляна[8]8
  Каштелян – управитель замка в Польше.


[Закрыть]. Кто-то гнусаво звал ксендза со святыми дарами.

К опочивальне сбежались польские слуги, растрепанные, полуодетые, но с обнаженными саблями и заряженными мушкетами. Они не привыкли еще к странностям великого государя, в отличие от часовых-преображенцев, которые с каменными лицами застыли у дверей и ничем не выдавали, что им было до озноба страшно. Екатерине пришлось выйти к полякам и, поблагодарив, отпустить их на покой: мол, царственному гостю приснился дурной сон, нет повода для беспокойства….

Петр всегда спал тревожно, тяжело, и его невенчанная жена знала: ему снится все тот же сон, жестокий, кровавый сон из детства. В нем он, десятилетний мальчишка, маленький царевич Петруша, с матерью, царицей Натальей Кирилловной, беззащитно стоит на высоком кремлевском крыльце, а под ним бушует озверевшая от злобы и хмеля толпа стрельцов, и отточенные лезвия бердышей алчут крови его сродственника и ближнего советника матери, боярина Артамона Матвеева…

Петр часто рассказывал Екатерине, как это было, добавляя подробности и детали, которые воскрешала его цепкая память, а быть может, и рождало воспаленное воображение. Каждый раз этот рассказ заканчивался припадком гнева, и царь искал новых жертв для своей неизбывной мести. «Лекарке» бывало необыкновенно трудно умиротворять его душу, но она старалась, не жалея себя, понимая, какие непоправимые беды способен натворить всесильный монарх полночной страны! Разум Екатерины с трудом соглашался воспринимать рассказы царя о его детстве – таким ужасным и невероятным казалось это детство! В ее родном, тихом и умеренном Мариенбурге прежняя юная Марта не могла даже представить себе ничего подобного: ни хищного рева кровожадной толпы, ни того, что живого человека можно разрубить на куски, ни того, что кому-то может понадобиться отнять жизнь беззащитного ребенка… Впрочем, и несчастному Мариенбургу, и бедняжке Марте суждено было испытать все это на собственном опыте, когда пришли войска фельдмаршала Шереметева и город пал к их ногам в дыму и пламени! И никто не пощадил их… А вот царица Наталья Кирилловна отмолила у стрельцов жизнь этого ребенка, своего младшенького сына Петруши, убийцы усовестились и отступили. Но ни мать, ни сын не смогли забыть того, как искренне любимого ими Артамона Сергеевича Матвеева убили у них на глазах.

Боярин Матвеев, дядя царицы Натальи Кирилловны, судя по рассказам Петра, был редкостным человеком. Одним из первых в темной и суеверной Московии он постиг свет европейского образования и культуры и обратился к ним всей своей щедрой душой. А душа у Артамона Сергеевича была подлинно рыцарская – в европейском понимании этого слова. Боярин был вернейшим советником царя Алексея Михайловича и вдохновителем тех реформ, которые медленно, но верно обращали удельную и отсталую «полночную» страну к Западу – и с торговлей, и с державными договорами, и с победной войною. Умен и хитер был Матвеев, не ведал равных себе в умении очаровывать нужных людей и плести тонкую паутину политических интриг, но рано или поздно он был обречен натолкнуться на тяжелое, затхлое, как воды никогда не чищенного пруда, старомосковское невежество. За годы, проведенные в России, Екатерина узнала и научилась жалеть ее несчастный и забитый народ… Но и сейчас она не могла понять, откуда берется в нем эта воинствующая, рабская темнота, этот озлобленный страх перед светом и новизной? Эти пороки сидели в русском народе – от родовитого боярина до последнего холопа, как осколок кости в запущенной старой ране, и всем, кто пытался эту рану врачевать, грозил беспощадный гнев самого раненого, принимавшего помощь за злоумышление.

Впрочем, поначалу Артамона Сергеевича даже любили на Москве. Любили так истово, как умеют любить только неумеренные и в добром, и в худом русские люди. Дошло до того, что когда он начал строить в самом сердце старой столицы белокаменный дом, стрельцы принесли боярину каменные надгробные плиты своих предков. Мол, используй в строительстве, батюшка-благодетель, возьми и не побрезгуй! Но лучше бы боярин побрезговал! Надгробные плиты навлекли гибель на веселый, хлебосольный, известный всей Москве дом Матвеева…

Падение могущественного боярина началось с внезапной смерти царя Алексея Михайловича и скоротечного царствования его старшего сына, немощного и кроткого духом Феодора Алексеевича. За Феодором стояли Милославские – старинная и богатая боярская семья, родня первой жены Алексея Михайловича Марии. Милославские имели все основания ненавидеть молодую вдову покойного царя, Наталью Кирилловну Нарышкину, ее «худородных» дядьев и братьев, особенно боярина Матвеева, высоко залетевших по милости почившего в бозе государя. Между собой они называли Наталью Кирилловну не иначе как «волчихой», а ее сына, малолетнего Петра Алексеевича, – «волчонком». Милославские делали ставку на «своих Алексеевичей» – детей от Марии Милославской – на царя Феодора, на юного царевича Иоанна. Но более их двоих, «малахольных», – на умную и решительную царевну Софью Алексеевну, обладавшую не только мужеподобным ликом, но и разумом государственного мужа.

При Феодоре Алексеевиче Артамон Матвеев со всем семейством отправился в ссылку – сперва в Пустозерск, затем – в Мезень, затем – в Лых. Наверное, даже высокообразованный Артамон Сергеевич ранее не ведал, что в Московском государстве существуют такие названия! Тем не менее его участь несколько облегчалась усердными хлопотами второй жены царя Феодора, Марфы Апраксиной. Когда скоропостижно скончался Феодор, думные бояре провозгласили царем маленького Петра Алексеевича. Боярин Матвеев вернулся на Москву, чтобы верно служить своей родственнице, царице Наталье Кирилловне, и стать первым советником у трона ее сына, а заодно – и посчитаться с обидчиками Милославскими. Но время было упущено, связи на Москве ослабли, казна расточилась, а враги Артамона Сергеевича – Милославские – уже готовили ему скорый и страшный конец.

Май 1682 года выдался на диво жарким, и, должно быть, эта жара ударила в голову буйным и вечно недовольным своим содержанием стрельцам – наравне с крепким медом и «белой» водкой, которой в стрелецких слободах вдруг стали угощать даром. О последнем позаботился боярин Иван Михайлович Милославский. Стрельцы, в дырявых карманах которых давно не звенело лишнего медяка, ибо жалованье не плачено, а скудные промыслы и тощие огороды дохода не дают, не зевали и потребляли дармовое угощение без меры. Хмель распалял в привычных к разнузданной удали душах старые обиды – на вороватых и заносчивых начальных людей, на скупую казну. В закипающую толпу стрельцов ловко замешивались подосланные Милославскими людишки. Наушничали, распространяли слухи, подбивали на бунт. Осмелев от напряженного внимания бородатых вояк, кричали с пустых бочек, что при Нарышкиных и боярине Матвееве-де, мол, денег от казны православному воинству вовсе не видать, что «надежу-царевича» Ивана царица Наталья непременно изведет, а самих стрельцов заберут от домов и семей и поверстают в солдаты «нового строя» под началом немцев, шотландцев да прочих «лютеранов». Как да почему случатся такие небывалые дела, стрельцам недосуг было гадать: пьяный и обиженный всегда готов впасть в неумную ярость. А тут еще рассказывали про боярина Матвеева и царицу Наталью такие басни, что руки сами к бердышам, к саблям тянулись! Мол, царица и боярин ее ближний – чернокнижники, тайные латины или, хуже того, лютераны – точно неведомо, но что не православной веры они, так это наверняка! И волчонка царенка Петрушку царица Наташка с псом Артамошкой Матвеевым тайком от покойного Алексея Михайловича в поганую веру окрестили (неважно в какую, только, вестимо, не в православную!).

Еще рассказывали посланные Милославскими людишки, что царица Наташка в кремлевских палатах бесовские игрища учинила, «тиятром» называемые. Что такое этот «тиятр», люди Милославских и сами толком не знали, но были твердо уверены – от лукавого! А боярин Матвеев – чернокнижник и кудесник – приказал немецкому лекарю Данилке фон Гадену царя Феодора отравой опоить, отчего Феодор Алексеевич, ясное солнышко, царь православный, и помер. Нынче же Данилка фон Гаден (имечко-то какое!) к царю Ивану Алексеевичу подбирается. А помогают чернокнижнику Артамошке Матвееву с царицей Наташкой оба царицыных брата, Ивашка и Афонька, а еще – молодой князь Михалка Долгоруков – сын стрелецкого начальника Юрия Андреевича Долгорукова, князь Гришка Ромодановский, боярин Языков да думный дьяк Посольского приказа Лариошка Иванов.

Стрельцы и уши развесили, а которые грамотные – даже поименный «синодик» по сим врагам люда православного немедля составили, чтобы случаем не упустить, кого когда резать будут. Поостереглись Милославские натравить стрельцов и московский люд только на патриарха Иоакима. Спору нет, патриарх одобрил избрание «волчонка» Петра на царство в обход сына Марии Ильиничны Милославской Ивана… Но чтоб предстоятеля православной церкви на бердышах разрубить – ведомое ли дело? С патриархом можно и после побеседовать, когда «волчонка» кончат, да напомнить ему, как изверг Малюта Скуратов преосвященного Филиппа, словно куренка, задавил… Смирится патриарх, одобрит воцарение «полудурка Ивашки» под мудрым сестринским доглядом царевны Софьи и надежной защитой рода Милославских!

15-го дня мая 1682 лета от Рождества Христова поднялись стрельцы по всем своим слободам, отстояли наскоро заутреню, после похмелились и, вооружась, как на бой, хлынули грозной волной на Кремль. Пошли к царице Наталье требовать выдачи им головами обоих воров братьев Нарышкиных, да колдуна и греховодника Артамошки Матвеева, да князя Гришки Ромодановского, да думного дьяка Лариошки Иванова – и далее по «синодику».

Царь Петр хорошо помнил тот день, словно проживая его вновь и вновь во всех страшных подробностях. Не защитили царицу и ближних ее облупленные кирпичные стены, не удержали ревущих мстителей прогнившие створки ворот… Человеческой плотиной стала на пути у стрелецкого потопа горстка дворцовых жильцов[9]9
  Дворцовая охрана из боярских и дворянских детей в Московском государстве.


[Закрыть] с саблями наголо. Рубились страшно и безнадежно – так люто грызутся перед порогом хозяина дворовые псы, не потому, что сытно кормлены и ласканы, а потому, что их честь – верность! А уж рубиться-то дворяне из государева Стремянного полка умели! Мало их было – потому и купили они своими жизнями царице Наталье и ближним ее лишь несколько минут: довольно, чтобы укрыться в царицыных покоях, недостаточно для бегства… Навалилась всей силой стрелецкая волна – и пала плотина. Несколько уцелевших жильцов, все израненные, успели заскочить в царские палаты, затворили за собой кованые двери, заперли их засовами, задвинули тяжелыми ларями, готовясь к последней обороне. Снаружи долетел угрожающий многоголосый рев. Стрельцы на приступ не пошли – они взяли дворец в осаду.

Петр слишком хорошо помнил этот майский день страшного кремлевского сидения – в материной светлице, душной от наполнивших потеющих в смертном страхе человеческих тел, под неистовые звуки ярящегося прибоя толпы, бившиеся в каменные стены. Мать дрожащими руками обняла Петрушу, посадила к себе на колени, гладила мальчика по голове, шептала молитвы Богородице и просила сына повторять их за ней. Петр отчаянно молился вместе с матерью о чудесном спасении и ждал избавления то ли от архангела с огненным мечом, то ли от верных людей. Но помощь все не приходила, а крик толпы за окнами не стихал, а, напротив, становился все требовательнее, все громче. Царица плакала, призывала на совет своих братьев Ивана и Афанасия да вернейшего боярина Артамона Сергеевича Матвеева. Боярин Матвеев, державшийся с удивительной твердостью, советовал сохранять стойкость и не идти на переговоры с «забунтовавшими хамами».

Затем во дворец явилась царевна Софья со свитой, для которой стрельцы нехотя освободили в своей плотной кафтанно-стальной массе узенький проход. Тяжеловесная Софья смотрела на бледную, трепещущую Наталью Кирилловну свысока, взглядом победительницы, на Матвеева и обоих Нарышкиных – с нескрываемой жгучей ненавистью. На маленького брата же едва взглянула, словно вовсе не хотела замечать его присутствия. Но мальчику показалось, что в живых глазах царевны промелькнула при этом не то что жалость – какая-то неловкость. Все же она была женщина, и ее естество восставало против причинения зла слабому ребенку… Но Софья решительно отвела глаза и сказала надменно: «Братьям твоим да советникам не отбыть от стрельцов: не погибать же нам всем из-за них!» – «Ты-то особенно погибаешь нынче, царевна!» – нашел в себе силы зло усмехнуться дерзкий молодой Иван Нарышкин.

И царица поначалу отказалась выдавать своих последних друзей. После отъезда Софьи она с неожиданной властностью велела Ивану Кирилловичу спрятаться в темном чулане, за перинами и подушками. Петр не помнил точно, сам ли Иван Кириллович не стерпел этого унизительного для мужчины сидения за «бабьим хламом», или же сестра-царица, в страхе за жизнь сына, уговорила брата выйти к стрельцам. Помнил только, как дядю Ивана, точно умирающего, причастили и соборовали в теремной Спасской церкви, за золотой решеткою, а потом распахнули для него двери на площадь. Помнил, как мужественно вел себя Иван Кириллович в свои последние минуты. Сказал сестре: «За тебя и за сына твоего мученическую смерть принимаю. Помни об этом! Пусть Петр Алексеевич справедливым и милостивым государем будет! Иначе зря я ныне на смерть иду…»

Иван Кириллович пошел не только на смерть, но и на страшные муки. Стрельцы схватили его и, глумясь, поволокли к Константиновской башне – на пытку. На дыбе и под каленым железом дядя Петра держался стойко, сестру и боярина Матвеева не оговорил и только повторял: «Лжа это и навет, православные, ибо не умышляли мы зла на царевича Ивана да на царевну Софью, вы же на царский род оружие подъемлете!» Когда стрельцам прискучили пытки, изломанного и окровавленного князя снова приволокли к кремлевскому крыльцу и на глазах у «осадных сидельцев» изрубили на куски…

Затем пришел черед самого Артамона Матвеева, который, как видно, отчаялся дождаться помощи извне и, верный себе, решился на отчаянный шаг. В парадном облачении, величественным шагом боярин вышел к притихшим даже от неожиданности стрельцам. Громовым голосом он совестил их за бунт против помазанника Божьего и за пролитие невинной крови, грозил им карой небесной и земными казнями за измену. Стрельцы слушали, волновались, словно нива под ветром, шумели и, казалось, начинали поддаваться силе разумной и доходчивой речи. Осмелев от надежды, Наталья вывела на крыльцо царевича Ивана Алексеевича, чтобы мальчик подтвердил, что его никто не хотел извести. «Меня никто не изводит, и жаловаться мне не на кого!» – тонким слабым голосом пропищал бледный и болезненный подросток в слишком тяжелой для его тщедушных плеч богатой ферязи. Но жалкий вид Ивана внезапно оказал на стрельцов совершенно обратное ожидаемому действие: предположить, что «надежа-царевич» от рождения такой заморыш, эти темные люди никак не могли!

– Гляди, православные, что с царевичем сделали, ироды! В чем душа держится у сердешного? – закричал из толпы плаксивый бабий голос. – Коли еще не извели, болезного, так все одно изведут!

Обладательница голоса, иссохшая до желтизны женщина в поношенном монашеском апостольнике и с горящими безумием глазами, протискивалась вперед, потрясая костлявыми кулаками:

– Спасай надежу нашу, милостивцы, благодетели, бей смертью Артамошку Матвеева, он виноват!!!

Стрельцы угрожающе надвинулись на высокое крыльцо, лязгая оружием. Пожилой сотник с выцветшими золотистыми шнурками на кафтане взошел на ступени и, угрюмо глядя в лицо боярину Матвееву, промолвил почти спокойно:

– Вели увести Ивана в палаты, не его светлым глазам видеть, как мы тебя, боярин Артамон Сергеевич, на копья взденем!

Стрельцы яростно и радостно взвыли, предчувствуя скорую расправу.

Царевича Ивана, обомлевшего от страха, уволокли под руки сенные девушки Натальи Кирилловны, не оробевшие последовать за любимой госпожой навстречу толпе убийц. Царица порывалась приказать увести и Петра, но стрельцы вмиг обступили ее, и бежать было поздно. В ноздри Петра едко ударил запах крепкого перегара, вонючего пота, крови… Наталья Кирилловна в ужасе прижала мальчика к своей груди, склонилась над ним, словно пытаясь заслонить своим хрупким телом от людской черной злобы.

Спасая царицу, на крыльцо выбежал молодой князь Михаил Долгоруков, полковник и сын стрелецкого головы, с кучкой недобитых, наскоро перевязанных заскорузлыми в крови тряпками жильцов. Взывая к чести и к доблести стрельцов, умоляя их вспомнить, как вместе ходили походами «в Малороссию на ляха», князь Михаил просил их вернуться в свои дома, обещая скорую выплату долгов по жалованью и наказание «воров». Призывал именем Господним присягнуть на верность помазанному государю Петру Алексеевичу.

– Врешь, не проймешь! – орали ему стрельцы. – Мы царевне Софье верные слуги, ей будем челом бить на царство! А ты, князь Михалка, сам славу нашу забыл и лютеранам продался!

– На погибель волчихе с волчонком! – истошно завопила, умело нагнетая буйство толпы, давешняя иссохшая монахиня. – На погибель изменникам веры православной, волхователям, кудесникам да чернокнижникам латинским!

– Бей!!! Бей смертью!!! – отозвались сотни луженных боевым кличем и водкой стрелецких глоток.

Царица Наталья пала на колени и, рыдая от ужаса, умоляла стрельцов пощадить царевича Петра и не лишать жизни достойных мужей, верой и правдой служивших Алексею Михайловичу.

– Меня убейте! – кричала она, захлебываясь слезами. – Меня возьмите, коли хотите, как брата моего взяли! Только никого более не троньте! Петрушу моего не троньте!

Князь Михаил Долгоруков выхватил саблю и бросился вперед, заслоняя Наталью Кирилловну собой. Боярин Матвеев, обнажив клинок, встал с ним плечом к плечу, и несколько последних жильцов выстроились подле них, своими телами защищая царицу.

Второй раз за этот кровавый день стрельцы, казалось, заколебались. Отчаянное самоотвержение слабой женщины, предлагавшей свою жизнь вместо жизни ребенка, и верность ее последних друзей, казалось, заставили человечность на миг пробудиться в их ослепленных ложью и гневом душах…

– Волчиха над волчененком воет! – вдруг зашлась в приступе отвратительного хохота кликуша-монахиня. – Гляди, народ православный, заливается, сука блудная, будто на игрище в хоромине театральной!

– Истину говорит старица! – подхватил степенного вида бородач с чернильницей у пояса, по виду – подьячий из приказа. – Устраивала сия Наташка в Кремле бесовские игрища, с богопротивными литвинами и малороссами дружбу водила, а царевну Софью с царевичем Иваном через немецких лекаришек отравой извести хотела! О том и в письмах подметных святыми старцами писано!

Он убедительно потряс в воздухе какими-то истрепанными грамотками.

– Верно, старица, правду-матку говоришь! – завопили притихшие было людишки Милославских, подначивая стрельцов. – На копья взденем и волчиху, и волчонка! И заступников их! На погибель!! Бей смертью!!!

Выставив бороды и вздев бердыши, стрельцы ринулись на расправу. Зазвенела сталь, жалкая кучка защитников царицы была сметена, растоптана. Кое-кого из жильцов в суматохе даже забыли убить, просто обезоружили и сбросили вниз. Артамона Сергеевича Матвеева и князя Долгорукова стрельцы стащили с крыльца, и через мгновение их растерзанные, истекающие кровью тела, насаженные на копья, взметнулись над морем косматых красноверхих шапок.

Озверевшая от убийства толпа обступила Наталью Кирилловну. Все-таки впитанный годами страх перед величием царского имени был силен: стрельцы топтались, сопели, злобно скрежетали зубами, но, несмотря на свои хвастливые угрозы, не решались поднять оружие на богопомазанных особ… Они ждали первого, кто преодолеет это заклятие, чтобы всей стаей ринуться за ним, схватить, разорвать, растерзать…

Царица Наталья больше не голосила, не кричала: не было сил и дыхания в ее груди. Подняв на стрельцов наполненные слезами расширенные глаза, она вдруг тихо попросила:

– Коли есть у вас дети, люди крещеные, коли в Бога веруете… Петрушу моего не троньте, дитя он малое, невинное! А я – пред вами, рубите меня, я готова!

Кто-то с нерешительной, но явной злобой протянул окровавленную руку и схватил царицу за покрывало… И тут маленький Петруша вырвался из слабеющих рук матери и что было сил оттолкнул эту злую, преступную руку. Глядя на мучителей пылающими недетской силой глазами, мальчик решительно шагнул на них, сжав слабые кулачки.

– Не троньте матушку, звери лютые! – что было сил, срывающимся, тонким голосом крикнул он. – Рубите меня!

Стрельцы с невнятным шумом отшатнулись от этого крика. Кто-то попятился с крыльца, кто-то прятал глаза, кто-то даже крестился, словно в наваждении.

– Не троньте матушку, меня убейте! – звонко и твердо повторил Петруша и сделал еще один шаг вперед.

– Нельзя его убить! Пролить царскую кровь – грех смертный… – вдруг сказал молодой чернявый стрелец, опуская окровавленный бердыш.

– Довольно уж Нарышкиных настращали, не поднимутся уж! – словно ища оправдания, подхватил другой, с всклокоченной бородой и круглой серьгой в ухе. – Будет, братцы, пойдем в слободу…

Царственный ребенок с гневно поднятыми кулачками шел на толпу вооруженных до зубов, озверевших убийц – и толпа отступала.

– Чего трясетесь, хвосты заячьи? Убейте волчиху поганую с волчонком! – истошно заверещала давешняя монахиня. Кто-то из стрельцов деловито заехал ей в рожу древком бердыша, и бесовая баба полетела с ног. Чувствуя своим подлым нутром перемену ветра, остальные подголоски Милославских смолкли и втихаря пытались выбраться из толпы. Стрельцы отхлынули от кремлевского крыльца, точно волна от берега, побежденные взглядом этого необыкновенного ребенка, полным власти и силы. Царица Наталья, не в силах подняться, на коленях ползла за Петрушей, простирая руки к толпе.

– Ступай в палаты, царица. Да сына забери. Не надобна нам его смерть! – сказал пожилой стрелецкий сотник, недавно пророчивший смерть боярина Матвеева, и со скрежетом вложил в ножны свою саблю.

– Пощадим царскую кровь! – пронеслось по стрелецким рядам. – Назад, в слободу, братья!

Стрельцы потекли назад, к кремлевским воротам, оставляя на площади изрубленные трупы и стонущих в лужах крови раненых, до которых было «недосуг». Увечных – и стрельцов, и жильцов, и людей всякого звания – потом подбирали и обихаживали по приказу Натальи Кирилловны дворцовые слуги…

Уходя из Кремля, стрельцы, словно затухая, еще продолжали буйствовать и убивать. Наскоро, словно торопясь успеть, пока не выветрился кровавый хмель, они расправились еще со многими сторонниками царицы Натальи и малолетнего царя Петра. Старого князя Долгорукова, отца князя Михаила и своего голову, они изрубили, наверное, только потому, что боялись его мести за смерть сына. Последней невинной жертвой стал ученый немец Даниил фон Гаден, которого уволокли к Москве-реке и утопили, завязав в мешок с камнями. Вдова царя Феодора, Марфа Матвеевна Апраксина, самоотверженно, но тщетно пыталась защитить своего лекаря. Хватая стрельцов за полы кафтанов, за руки, она уверяла, что врач лично пробовал все лекарства, которые давал Феодору, и что супруг ее умер от давних своих немощей… Бородатые вояки попросту отодвинули Марфу Матвеевну с дороги:

– Уйди, вдовица! Нечего заступаться. Да хоть бы и путем лечил государя-покойника немчин, все одно – в куль его да в воду! Туда ему, лютерану, и дорога, а то понаехали тут! Только и слышно на Москве: «гут» да «гут». Тьфу, гадота!!

И все же ужас отступил от залитого кровью дворцового крыльца. Царица Наталья, еще не веря до конца в свое спасение, подхватила на руки сына и скрылась в палатах. Она бросилась в одну из дальних горниц, в покои своей старшей дочери, царевны Натальи Алексеевны, где столпились, прощаясь с жизнью, дрожа и молясь, остальные Нарышкины.

– Чудо Господне! Спасены! – захлебывающимся голосом прокричала царица, обнимая сына и дочь.

– А как же боярин Матвеев и князь Долгоруков? – спросил кто-то.

– Убили Артамона Сергеевича, на копья подняли… И князя Михаила убили! Упокой Господь их светлые души… Мучениками погибли… Как и братья мои любимые… – пролепетала царица, пошатнулась и упала без чувств на руки верным сенным девушкам. Силы оставили ее.

Пока все с причитаниями хлопотали над бесчувственной Натальей Кирилловной, бегали за водой и нюхательными солями, пока приводили ее в чувство, Петруша яростно сжимал кулачки и грозился жестоко отомстить обидчикам. Кровью заставить их захлебнуться за себя, за матушку, за дядьев, за князя Михаила Долгорукова и боярина Матвеева. Эту страшную клятву он пронес через всю жизнь и никого не простил, забыв о том, что в тот страшный день стрельцы все-таки пожалели его. Свою месть царь лелеял и пестовал годами, и по мере того, как мужал и креп во власти молодой Петр, вызревала и его месть. Кровь былых обидчиков лилась рекой…

В 1698 году, когда царь постигал в Европе науки и ремесла, путешествуя с Великим посольством из Голландии в Англию, а из Лондона – в Вену, голодные, ограбленные и униженные своими начальными людьми стрелецкие полки, возвратившиеся из изнурительных Азовских походов, подняли бунт. Из Великих Лук, где им было указано нести службу вдали от своих слобод и семей, четыре мятежных полка выступили на Москву с твердой решимостью возвратить на престол низложенную юным царем правительницу Софью или погибнуть. Что ж, они сами выбрали свою судьбу. Верный сподвижник Петра генерал Гордон с Преображенским, Семеновским, Лефортовым и Гордоновым полками встретил восставших у Новоиерусалимского монастыря. Лютое мужество бородатых рубак захлебнулось в сокрушительных ружейных залпах верных царю полков, в урагане картечи Гордоновой артиллерии, в горячем штыковом ударе вчерашних «потешных», в свисте драгунских сабель… На крови мятежных стрельцов рождалось новое войско России!

Одержимый гневом и жаждой мести, Петр Алексеевич поспешил из тихой опрятной Европы в пьяную от бунта Россию. Заскрежетали по Москве дыбы, смрадно чадили в пыточных закопченные очаги, на которых калили докрасна клещи да щупы для «учинения расспроса и дознания». И там, где выли и плевались кровью стрельцы, вздернутые за вывернутые из суставов руки к самому потолку, рядом со зловещим длинноусым князем-кесарем Ромодановским неизменно был и юный царь. Лицо Петра было перекошено злобой, жилы на лбу бугристо вздулись, грозные глаза метали молнии, камзол сброшен, рукава засучены до локтя, в забрызганных кровью жилистых руках – пыточные клещи или кнут… Но даже под пыткой стрельцы не оговорили Софью, твердя в один голос, что поднялись против неправды своей волей, а она неповинна в заговоре.

Ужасна была месть царя Петра. В промозглом октябре 1698 года долго стучали на Лобном месте у стен Московского Кремля остро отточенные топоры. Изломанные пытками, безмолвные всходили на плаху стрельцы – в посконных смертных рубахах, с оплывавшими восковыми свечами в руках. Тихонько выли в стороне их жены и дети: настоящее горе не бывает громким. Царь сам рубил мятежникам головы – сплеча, как заправский палач, со смачным хрустом. Всех своих приближенных заставил юный государь освоить в этот страшный день немудреное ремесло заплечных дел мастера. В трясущихся руках придворных топоры наносили обреченным стрельцам страшные раны – кому в спину, кому в плечо, кому в затылок, превращая казнь в жестокую пытку. Всюду поспевал Алексашка Меншиков, спеша точным расчетливым ударом прервать мучения очередного «недорубленного» бедняги. Много душ отправил он тогда на Господний суд, но на лукавом лице царского любимца видели необычное выражение тоски и глубоких раздумий. Густыми черными потоками стекала с Лобного места стрелецкая кровь, и текла она прямо в гроб Ивана Михайловича Милославского, много лет назад приведшего в Кремль буйные стрелецкие толпы, заливала его мертвые кости. Петр Алексеевич распорядился выкопать из могилы останки заклятого врага рода Нарышкиных, виновника своих детских страхов, и притащить их на казнь…

Екатерина часто вспоминала рассказы о страшной мести Петра, слышанные ею от многих. Они были исполнены животного страха перед всесилием и злопамятностью великого государя, но редко звучало в них сочувствие к казненным. Наверное, не только потому, что за сочувствие государственным злодеям в России было недолго самому угодить на дыбу к князю-кесарю Ромодановскому, а потому, что все в этой стране спешили с отвращением отшатнуться от проигравших, словно их неудача могла перейти на окружающих, как заразная болезнь.

* * *

Городок Яворов просыпался. Петр Алексеевич сидел на постели: еще наполовину в только что увиденном сне, с налившимися кровью глазами и растрепанными жесткими волосами. Спросонья он глухо рычал, как потревоженный зверь, и бешено вращал зрачками, словно ища в покоях затаившегося врага. Екатерина гладила его по голове, прижимала эту любимую голову к груди, убаюкивала Петра, как ребенка, и вполголоса напевала ему ласковые польские, малороссийские или немецкие песенки, которые помнила из своего детства. За дверью спальни толпились петровские денщики и слуги из замка, устрашенно перешептывались. Никто не решался войти к царю первым: ни свои, ни чужие.