Текст книги "Первая императрица России. Екатерина Прекрасная"

– Петруша, милый мой… – уговаривала Екатерина великого государя, который казался ей в эту минуту таким несчастным и одиноким, что отступал даже страх перед его неукротимой злобой. – Это всего лишь сон…

– Сон… А может – явь? – хрипло вопрошал Петр. – Проклят я, Катюша, почивать боюсь… Лишь сомкну глаза – оно снова приходит! Словно и не было всех этих лет, словно я навечно – там!!

– Сон, Петер, сон! Ты не там, а здесь, а подле тебя – я, твоя Катя! Навечно твоя…

Петр встал с кровати, прошелся по комнате своим размашистым шагом, с хрустом расправил затекшие плечи. Сбросив ночные наваждения, он вновь становился прежним – твердым как сталь, стремительным, могучим. Таким, каким она любила его и каким привыкла восхищаться.

– Собирайся, Катя, живо! В церковь пора! – нетерпеливо напомнил царь. – Сегодня наше обручение. Али ты забыла?

– Я помню, Петер, помню, но сможешь ли ты идти? Тебе нехорошо…

– Еще и тебя понесу, коли идти не захочешь! – Петр с коротким смешком выдернул Екатерину из постели и подхватил на руки. – Лекарка ты моя первейшая, Катюшка моя!

Она доверчиво приникла к его широкой груди. Но Петр вдруг опустил ее на пол, крепко взял за плечи и уже иным, пытливым взором заглянул ей в глаза:

– Знаю, Катя, отчего ты сейчас медлишь. Его вспомнила!

Петру не надо было называть имени, Екатерина все поняла и так. Безличным и зловещим именем «он» был в устах великого государя первый муж его нынешней почти царицы – отважный шведский солдат Йохан Крузе, которого некогда так стремительно и нежно полюбила нежная восемнадцатилетняя девочка Марта из маленького ливонского городка Мариенбург. Тот, с кем ее жестоко и властно разлучила война.

– Нет, Петер, я ныне и не думала о нем, – искренне и печально ответила Екатерина, не в силах совладать с внезапно нахлынувшей горечью. – Не думала, пока ты не напомнил. Сейчас – думаю…

Петр уже не зарычал, а мучительно застонал и с грохотом врезал железным кулаком по хрупкому ночному столику. В ту минуту в нем говорил не владыка всходящей из диких просторов полночной страны, не предводитель мощной армии, а влюбленный и снедаемый мучительной ревностью мужчина:

– Будь он проклят!! Я, Катя, как сведал, что Крузе сей среди прочих шведских офицеров на Полтавской виктории пленен, велел его в Питербурх везти, не мешкая. Добром хотел! Веришь ли, добром его просить, как благородного кавалера, чтоб брак ваш скоротечный по закону расторгнуть и не стоять на пути у счастья нашего с тобою! Так он, пес, из обоза с пленными сбежал!

Петр замолчал и понурил голову. Екатерина подошла к нему и осторожно положила обе руки на его жесткое высокое плечо. Нежно поцеловала в небритую колючую щеку – для этого женщине пришлось приподняться на цыпочки.

– Спасибо, Петер! Ты поступил как великий государь!

– И что с того? – вскинулся Петр. – А вдруг как он объявится тайно, швед проклятый?! Ведаю, коли ты его не забыла, так и он тебя подавно не забыл. Такую, как ты, пожалуй, забудешь… Но знай – коли объявится он, коли встанет у нас на пути – убью! Своими руками убью!!!

– Йохан не станет мешать нам, – просто и грустно сказала Екатерина. Разве могла она рассказать Петру об их последней мучительной тайной встрече – через столько лет, только для того, чтобы сказать: «Прости и прощай!» Такое известие было бы равносильно предательству. Нет, не предательству преследуемого царскими ищейками беглого пленника Йохана Крузе – Екатерина знала: он смелый и сильный, он сумеет сам позаботиться о себе. Предательству нежной памяти о чистой и простенькой любви молоденькой девочки Марты и юного трубача Уппландского драгунского полка, которая ушла в прошлое, или, быть может, в иные миры, и продолжала жить там собственной жизнью.

– Йохан не будет нам мешать… – словно эхо повторила Екатерина. Петр не стал ее расспрашивать: как подлинный государь, он умел не задавать вопросов, на которые не получит ответа.

– Значит, ты свободная! – заключил он державным голосом, которым впору было оглашать высочайшие указы. – Свободная ты, и моя!

– Твоя… Но разве свободная? – усомнилась Екатерина. Можно ли быть вообще свободной под скипетром этого великого и страшного человека, который больше чем просто царь для своих подданных? Он – олицетворение неотвратимой и непоколебимой божественной власти, и все они, и последний крепостной землепашец, и высокородный аристократ – равно его ничтожные и бессловесные холопы, горстка пыли в его монаршей длани!

Петр словно прочитал мысли Екатерины (порой ей казалось, что этот проницательный человек действительно умеет читать чужие мысли!) и прервал бесцельный разговор негромким, но крайне убедительным приказом.

– Ты, Катя, не чуди! – сурово сказал он. – В церковь собирайся! О дочерях наших подумай, коли о нас с тобой думать не хочешь. Привенчанными они ныне будут, законными! Когда из похода возвратимся и царскую свадьбу нашу в Питербурхе играть станем, Аннушка и Лизанька за твоим царственным шлейфом пойдут! И никто более в их происхождении не усомнится.

– Я готова, Ваше Величество! – Екатерина покорно склонилась перед царем в реверансе. – Пойду соберусь…

– Вели слугам Шафирова с Кантемиром ко мне позвать! Дружками моими на венчании будут, а себе в дружки кого пожелаешь из своего фрау-циммера покличь! – приказал Петр.

Екатерина почтительно поцеловала его в лоб и вышла. У себя, пока расторопная польская камеристка убирала ее к обручению, она грустно и задумчиво гляделась в зеркало. Отражение дрожало и расплывалось перед ее глазами, и на мгновение ей показалось, из золоченой рамки вдруг глянуло лицо ее первого мужа, Йохана Крузе. Екатерина увидела его черты настолько отчетливо, что в испуге отшатнулась. Камеристка выронила шпильки и тоже испуганно вздрогнула.

– Что с вами, вельможная пани? Вам нехорошо? – спросила она участливо.

– Ничего страшного, продолжайте… – тихо сказала Екатерина. – Должно быть, по этому замку действительно бродят призраки… На все – Божья воля!

Глава 5. Шведские волки

Под низким закопченным потолком убогой корчмы, прилепившейся к яворовским городским валам, слоями плавал табачный дым. Гости – российские и польские солдаты, пахотные хлопы да городские голодранцы – галдели и жадно поглощали отдававшую сивухой горилку, плохо перебродившее пиво, вонючую селедку с луком, кислый ржаной хлеб. За стойкой хозяин, длинный чахоточный еврей, с выражением вселенской скорби на лице пересчитывал скудную выручку – жалкие бедняцкие медяки. В грязной зале прислуживали его жена – еще молодая, миловидная, но слишком усталая женщина с огромными черными глазами, и наймитка – робкая крестьянская девушка с простеньким круглым лицом.

Йохан Крузе, бывший муж бывшей Марты Скавронской, бывший драгун бывшего Уппландского полка, бывший драбант[10]10
  Драбанты – дружина личных телохранителей Карла XII.


[Закрыть] короля шведов Карла XII (похоже, тоже бывшего), бросил корчмарю несколько тускло сверкнувших злотых:

– Эй, хозяин! Мы с другом подождем здесь товарищей. Пускай нам зарежут и изжарят полдюжины куриц, а пока принесут закусок поприличнее… И вели подать рейнского вина, шесть… нет, двенадцать бутылок! Я же знаю, что оно у тебя припасено для особых гостей. Так вот, мы есть те самые особые гости, любезный!

Глаза корчмаря слабо, но оживленно блеснули, и его худые желтоватые руки тотчас проворно заколдовали над прилавком:

– Сей момент, вельможные паны! Не погнушайтесь пока откушать доброй гданьской водочки с перцем, а ваш заказ уже, можно сказать, пришел! Эй, Агнешка!..

Далее последовало обращенное к наймитке пространное указание, произнесенное, как догадался неплохо понимавший по-немецки Йохан, на идиш. Простушка-крестьяночка, видимо, была простушкой только с виду и на службе своим хозяевам успела выучить их язык, потому что живо кивнула и резво умчалась исполнять.

Йохан опрокинул в глотку чарку обжигающей ядреной жидкости без всякого удовольствия. Не то чтобы водка не была хороша. Просто с того проклятого дня, когда любимая Марта навсегда превратилась для него в недосягаемую и чужую царицу враждебной страны, он вообще не чувствовал вкуса – ни напитков, ни женских губ, ни самой жизни. В нем появилась какая-то безразличная усталость, равнодушие ко всему, словно вместе с потерянной любовью ушла его собственная душа. Йохан понимал, что это неправильно, что так не должно быть: он еще молод, нет и тридцати, по-прежнему крепок телом и, несмотря на все испытания, не оскудел силой духа. По привычке он тянулся на службу униженному и гонимому королю шведов Карлу, в Молдавию. На службу, которую он после долгих лет бесцельной храбрости и бессмысленного человекоубийства проклял на Полтавском поле.

Товарищ по далекой солдатской юности и бегству Ханс Хольмстрем крепко хлопнул Йохана по плечу:

– Послушай, дружище, сколько времени ты провел у угрожающе гостеприимных московитов?

– С Полтавы, если считать до нашего отплытия из Питербурха… Год с небольшим, Ханс.

– А я – с падения Мариенбурга, восемь лет, будь они прокляты! Это я вот к чему: проживи ты с московитами подольше, сии вернейшие друзья бутылки твердо выучили бы тебя правилу: пить, не чокаясь, не по-товарищески!

– Извини, друг, задумался…

– Много думаешь, Йохан, бросай это дело! Эй, хозяин, а ну-ка налей моему задумчивому другу еще чарочку!

– Хоть две, мой господин! – услужливо откликнулся корчмарь и действительно налил две, причем одну для себя. – За все уплачено этими замечательными желтыми кружочками!

Два офицера поблекшей в дыму Полтавы шведской короны звонко сдвинули чарки и выпили. В отличие от Йохана, лейтенант Хольмстрем, вырвавшийся с унизительной для доброго шведа московской службы, был зол и весел. Он жаждал расплатиться за свой страх и свою малодушную измену, вновь принеся шпагу к ногам короля Карла… А там – хоть трава не расти, пускай хоть расстреливают! Но теперь, когда разбитый в пух и прах король с горсткой верных людей обосновался приживальщиком у турецкого султана (ничуть не лучше, чем некогда сам Хольмстрем у государя Петра Алексеича), скорее наградят, чем расстреляют. Хорошие офицеры сейчас очень нужны драному «северному льву», оставившему в мощных лапах русского медведя свой обгаженный с перепугу хвост! Хольмстрем, умный и пройдошливый малый, прекрасно понимал это, и оттого душа его пела боевую песню особенно дерзко и яростно.

Подвыпив в каком-нибудь кабачке, бывший лейтенант любил поболтать с хозяином о местных новостях: авось да услышишь что-нибудь полезное. Как и большинство европейских солдат своего времени, Йохан и Ханс были многоязыки. Они свободно говорили по-немецки, ибо в армии шведской короны служило много немцев, и этот язык звучал в рядах наравне со шведским. Воюя в Польше и в Литве, они научились изъясняться по-польски, а в московском плену выучили русский язык.

– Ну что, козлиная борода, чего нового слышно в вашем вельможном городишке? – развязно спросил Хольмстрем трактирщика.

– Пану вроде еще не отрезали уши, сам может послушать! – еврей положительно обиделся на такой эпитет относительно своей редкой бороденки.

– И чего же такого пан может послушать? – прищурился Хольмстрем.

– Да хоть того, как усердно колотит в гнусавый колокол здешней восточно-греческой церковки мой частый гость звонарь Гриц. – Трактирщик поднял костлявый желтый палец, призывая к вниманию, и действительно стали слышны неумелые дребезжащие звуки «красного» звона. – У них там сегодня веселье, прошу пана. Длинный царь московитов женится на своей беременной подружке! Все тутешнее гоноровое шляхетство и пожондное обывательство уже там и кричит молодым: «Виват!» Панове явно приехали издалека, раз не знают об этом…

Йохан поднял голову и посмотрел на корчмаря несколько оживившимся взглядом.

– Так, значит, государь Петр все-таки решил сочетаться законным браком с Мартой… то есть с Екатериной?

– Не знаю, пан, что он там себе решил, но только прямо сейчас они то ли венчаются, то ли обручаются, и все тут.

Йохан внезапно исполнился какой-то смутной, но непреклонной решимости:

– Пойду и я схожу к церкви. Посмотрю…

Хольмстрем цепко ухватил его за рукав:

– Сиди на месте, ты, отверженный влюбленный!

Йохан не без усилий освободился от цепких пальцев друга:

– Все-таки я пойду, Ханс. Мне нужно увидеть Марту. В последний раз…

– В последний раз было в прошлый раз, – раздраженно напомнил Хольмстрем.

– Значит, хочу просто увидеть ее еще раз, – сказал Йохан. – Я только посмотрю на нее и сразу вернусь, Ханс. Вернусь еще прежде, чем придут пан Собаньский и его люди: ты же знаешь, поляки совершенно не умеют быть пунктуальными… Ну, я пошел!

– Стой, Йохан! – Хольмстрем вскочил, удержал его за плечи и даже сильно встряхнул, как одержимого. – Не глупи, дружище! Зря, что ли, мы целый месяц шли за войском московитов, узнали о нем самые точные сведения, подружились со здешними сторонниками нашего короля Карла и уже собрались в путь к нему через бессарабские степи? И вот сейчас ты собираешься так по-дурацки все испортить! Ну надо же было додуматься: отправиться прямо в лапы к русскому медведю!! Ты бы еще сдаваться пошел!!! Да из-за чего?! Из-за лживых глазенок изворотливой ливонской девки, которая продала всю твою романтическую любовь за теплое место в постели безумного Бон-Бом-Дира Петьки Михайлова?

Йохан выслушал упреки друга с удивительным безразличием. Спокойно отстранил его, пристегнул шпагу и надел шляпу.

– Я все-таки теперь капитан[11]11
  Все драбанты Карла XII с вступлением в дружину производились в чин капитана/ротмистра.


[Закрыть], Ханс, ты младше меня по чину. Ты не вправе мне приказывать, а я тебе – вправе. Дождись наших польских друзей, и начинайте обедать без меня. Если я не вернусь за три… нет, за два часа – уезжайте и свершайте все, как было задумано, без меня. А сейчас пожми мне руку на удачу! Вот так. До свидания! И еще… Ты совсем не знаешь моей Марты, потому лучше помолчи.

* * *

Екатерина и Петр обручились в солнечный весенний день в единственной православной церкви Яворова. В храм они прибыли по отдельности. Так было положено по канонам отправления таинства венчания, а также присоветовано для бережения от злого умысла хитроумным канцлером Шафировым: дабы не было понятно, в какой карете едет державный жених, а в какой – вельможная невеста. Сначала в церковь вошел государь в окружении приближенных и офицеров лейб-гвардии, потом – государева невеста, и наконец – свидетели, господарь молдавский Дмитрий Кантемир и вице-канцлер Петр Павлович Шафиров. Седенький тщедушный священник, такой дряхлый, что, вероятно, уже принадлежал Царствию Небесному более, чем миру живых, соединил епитрахилью руки Петра и Екатерины. Умиленным надтреснутым голоском читая ектению, он повел молодых в центр храма, что должно было ознаменовать начало их новой и чистой жизни в освященном супружестве. Затем батюшка трижды благословил жениха и невесту двумя зажженными свечами и передал их Петру с Екатериной. Его слезящиеся подслеповатые глаза в паутине старческих морщин взирали на венчающихся ласково и участливо, но без тени подобострастия: настоятель яворовского храма был слишком стар и слишком много повидал в жизни, чтобы бояться земных владык и земного зла. У алтаря стояли не всесильный монарх огромной северной державы и не его августейшая супруга, а «чада», духовные дети, души которых он соединял на долгий путь через все испытания и радости по бурному морю, именуемому «жизнью». К заветной черте, за которой перед праведными откроются врата райские…

– Обручается раб Божий Петр рабе Божией Екатерине во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа… Обручается раба Божия Екатерина…

Екатерина засмотрелась на вышитые малороссийские рушники, в которых им поднесли обручальные иконы Христа и Богородицы. Свечи были высокие, витые, и хотя их подали жениху и невесте в специальных платах, горячий воск все равно обжигал пальцы…

– Что ж у тебя, Катя, руки так дрожат? – шепотом спросил Петр, насупив густые черные брови. – Али боишься кого? Так скажи, я прикажу, и враз некого бояться станет!

– Кого мне бояться, Петер, если ты со мной? – ответила невеста.

– Стало быть, саму себя ты боишься, – проницательно заметил Петр, до конца обряда не проронил более ни слова, только смотрел на Екатерину сурово, строго, словно не на супружескую жизнь вел он ее за холодную маленькую ручку, а на великое испытание.

Два перстня, приготовленных Шафировым, положили рядом на святой престол в ознаменование того, что жених с невестой поручают свою судьбу Промыслу Божию.

Свеча в руках Екатерины задрожала и чуть не погасла.

– Скверный знак, это значит… – зашептал кто-то за ее спиной. Петр красноречиво обернулся, и шепоток оборвался.

Свеча в руках государя горела ровно и сильно, а у его невесты по-прежнему дрожали руки. Но огонек невестиной свечи пошипел, поколебался и все же выправился, разгорелся светло и ярко. За спиной у молодых раздался вздох облегчения.

– Свеча Екатерины Алексевны горит как подобает! Господа, попрошу оставить пересуды! – достаточно громко заметил Шафиров, и царская невеста была благодарна ему за это замечание.

Когда дошло дело до перстней, Екатерина уже справилась со своим страхом. Никакой призрак из прошлого не явился в церковь, и никто не сказал, что невеста – никакая не невеста и не Екатерина Алексеевна, а законная жена храброго солдата шведской короны Йохана Крузе, и имя ей – Марта… Йохан, живой или мертвый, не пришел заявить свои права на ее любовь. Быть может, он и вправду отрекся от нее, решил не стоять на пути нового счастья своей возлюбленной, уйти с торного пути истории! А стало быть, новая женщина с новым именем и новой судьбой, подаренными ей Россией, и вправду свободна… Так, верно, судил Господь. На все Его воля!

Петр и Екатерина троекратно обменялись перстнями, и невеста впервые за весь долгий обряд робко улыбнулась своему суровому нареченному… Но Петр не заметил этой улыбки. На его выразительном нервном лице застыло прежде незнакомое Екатерине выражение: выражение глубокой печали и тягостных раздумий. Священник в последний раз благословил молодых, и Петр, ступая неспешно и увесисто, повел невесту к выходу. Погруженный в свои невеселые думы, царь, не замечая того, стиснул кисть Екатерины своей мощной ладонью с такой нечеловеческой силой, что та почувствовала, как вот-вот затрещат, ломаясь, ее хрупкие косточки. Некоторое время она пыталась терпеть боль, изображая приличную моменту величавую походку царственной дамы, но мука становилась непереносимой, и она тихонько попросила:

– Петер, пусти руку, больно…

Он молчал, словно не замечая ее.

– Умоляю, отпусти руку, сломаешь!!.. – почти закричала Екатерина, пытаясь вырвать руку из мощных, как кузнечные клещи, пальцев царя.

Но в это время пестрая толпа шляхты, горожан, солдат и офицеров, теснившихся на паперти за двойным кордоном зеленых преображенцев и синих семеновцев, увидела молодых и разразилась оглушительными кликами: «Виват! Виват!! Виват!!!» Жалкого крика несчастной женщины, который мог бы стать недопустимым конфузом в торжественном течении церемонии, по счастью, никто не услышал. Сзади, в толпе, началась какая-то свалка, но новообрученной царской невесте не было до этого дела: ее больше всего волновало, как бы Петр не раздавил ей руку, на которую только что надел обручальное кольцо…

* * *

– Пусти ей руку, чертов верзила, ей же больно!! Убью, как жабу!!! – забыв обо всем, Йохан бросился вперед, расталкивая соседей локтями. От гнева в груди словно вспыхнул жгучий огонь, а в голове, наоборот, раздулся ледяной ком. Рука сама собой нашла эфес шпаги, а опытный глаз бойца, направлявший удар механически, независимо от мысли и чувства, определил тот кружок зеленого сукна на левом боку мосластого усатого московита, куда надлежало вонзиться верному клинку. К дьяволу все – честь и службу, шведскую корону и московское войско, жизнь и любовь!!! Этот долговязый мерзавец с ледяной рожей и оловянными глазищами на глазах у всех так жестоко мучает его Марту!.. Его веселую любимую девочку с берега серебристого озера Алуксне, с которой обвенчал его в старинном соборе Мариенбурга добрый пастор Глюк, с которой они познали счастье в волшебную Янову ночь под плакучими ивами, которую он поклялся любить и защищать перед Богом и людьми!.. Она кричит от боли, она зовет его!!

…Если бы Йохан стоял в первом ряду досужей толпы, у него, наверное, мог бы быть шанс. Нет, не шанс пронзить шпагой царя московитов, а шанс быть хотя бы замеченным им, пока его, Йохана, будут убивать дюжие гренадеры-гвардейцы из охраны… Но он сам забрался в тесноту человеческих тел, не желая попадаться Марте на глаза. Разумеется, даже выхватить шпагу ему не дали. Курносый капрал-артиллерист первым опомнился и повис у Йохана на правой руке, пытаясь выкрутить ее за спину. Йохан немедленно зарядил левым кулаком в его и без того приплюснутый нос, да еще поддал коленом в пах, чтобы с уверенностью избавиться от досадного противника. Но тотчас его схватили десятки рук, и десятки кулаков обрушились на его голову. Какая-то почтенная пани в кружевном чепце отвратительно визжала над самым ухом: «Панове, тржимай ассасина!»[12]12
  Господа, держи убийцу! (польск.)


[Закрыть], а Йохан отплевывался кровью и старался не подставлять под град ударов лицо. Хорошо еще, что пытавшихся ударить его было слишком много, и из-за адской тесноты они мешали друг другу… Эх, прав, тысячу раз был прав старина Ханс: он, Йохан Крузе, лейб-драбант шведского короля, ветеран десятков боев и сражений, счастливый беглец из плена, – попался, попался так глупо и бесполезно, поставив под удар все их предприятие!.. Дай Бог, чтобы у друзей хватило сообразительности поскорее убраться из города, пока московские мастера пыточных дел не развяжут ему язык…

Добровольные поставщики палачей выволокли Йохана из толпы и, выворачивая руки, поставили на колени перед офицером, командовавшим охраной. Важный краснолицый усач в синем семеновском мундире, богато расшитом золотым позументом и перехваченном в поясе трехцветным шарфом, смотрел на него сверху вниз скорее пытливо, чем злобно.

– Так что, господин подполковник, гнус сей злоумышлял на государя-батюшку со шпагой напасть, а мне всю сопатку раскровянил, сука! – докладывал, шмыгая разбитым носом, давешний капрал. После удара Йохана он подковылял к подполковнику враскорячку и протянул отнятую у «ассасина» шпагу.

– А ты, служивый, стало быть, Петра Алексеича сопаткой своей от лютой смерти заслонил? – не без иронии спросил офицер.

– Так точно! – радостно вытянулся капрал, предвкушая награду.

– А не пошел бы ты, болван… умыться! Шпагу оставь! – внезапно раздраженным тоном произнес офицер и добавил, обращаясь то ли к Йохану, то ли к самому себе: – Мало что в толпе приключиться может? Прибьют сдуру невинного человека и волокут его, как вора али убийцу. Эй, братцы гренадеры, – кликнул он ближайших солдат. – Примите-ка у доброхотов этого молодца да держите твердо. Сиих доброхотов – гнать в шею! Нашлись спасители отечества на мою голову…

Несколько крепких парней в синих с красным прибором мундирах Семеновского полка и высоких митрах-гренадерках[13]13
  Головные уборы, носившиеся в петровской армии отборными гренадерскими ротами армейских и гвардейских полков.


[Закрыть] в мановение ока оттолкнули горожан и схватили Йохана за руки, менее болезненно, но не менее крепко. Тем не менее, ободренный словами недоверчивого и рассудительного подполковника, он поднял голову и горячо заговорил на немецком языке, на ходу придумывая спасительные подробности:

– Герр офицер, я гамбургский купец Шульц! Я хотел приветствовать обручение Его Величества царя Петера и учинить салютацию шпагой! Эти варвары вообразили невесть что и набросились на меня, как дикие звери! Я требую отпустить меня!..

– Вы не в той позиции, чтобы требовать, герр Шульц, – на вполне сносном немецком ответил офицер. – Дело слишком серьезное. Я прикажу препроводить вас к коменданту. Он пусть и разбирается!

Йохан не смог сдержать горькой кривой усмешки. Очевидно, знакомство с прославленным мастерством московских палачей не отменялось, а всего лишь немного откладывалось. В кармане его кожаного дорожного колета действительно лежала подорожная на имя некоего Мартина Шульца, купленная за шестьдесят талеров у «надежных людей» в Данциге, однако о методах, которыми московские «начальные люди» привыкли «разбираться» в серьезных делах, он был достаточно наслышан за годы плена: все те же дыба, кнут да клещи… Вот и пришла к своему безвестному и бесславному концу немудреная жизнь Йохана Крузе, дерзкого парнишки из лена Уппланд, который много лет назад пошел за вербовочным значком. Ставшего рабом солдатского долга и потерявшего то, что терять ни за что не следовало: любовь кареглазой Марты из Мариенбурга. Оставившего свою Марту то ли наложницей, то ли служанкой, то ли женой дикого восточного тирана, который мучает ее даже в церкви. И не сумевшего убить единственного человека, которого он сейчас действительно начал ненавидеть лютой и деятельной ненавистью, – страшного царя Московии Петра.

Йохану не было страшно. Он слишком часто смотрел в глаза опасности, чтобы бояться того, что еще не началось. Он знал – страх придет потом, вместе с болью, и не сомневался – рано или поздно его обязательно сломают. В этом нет стыда: ломают всех, тем более изощренные московские палачи. Чтобы выдержать пытки, надо быть святым. Йохан Крузе – не святой, но, по крайней мере, он постарается заставить их попотеть, прежде чем они вырвут из его окровавленного рта первое слово! Он даст своему старому боевому товарищу Хансу Хольмстрему и своим новым польским друзьям достаточно времени, чтобы скрыться. А они сумеют достойно отомстить за него. Марте, наверное, ничего не расскажут. Не страшно. Он сам расскажет ей все, когда дождется ее там… Он хорошо умеет ждать!

* * *

Двое здоровенных гвардейцев держали Йохана за руки, вроде бы почти добродушно, но вырываться было бесполезно: затрещат кости! Молоденький румяный субалтерн[14]14
  Субалтерн – младший офицер.


[Закрыть] с едва пробивающимися котячьими усиками (офицерик явно хотел подражать своему обожаемому монарху), которому подполковник приказал доставить Йохана к коменданту, шагал следом, держа наготове заряженный пистолет, а под мышкой – главную улику, шпагу Йохана. Восьмеро гренадеров-семеновцев с фузеями наперевес маршировали по двое слева, справа, спереди и сзади, оглашая узкие яворовские улочки согласным топотом солдатского шага и бряцанием оружия. Редкие прохожие поспешно сторонились перед конвоем, бросая на несчастного пленника с разбитым в кровь лицом быстрые взгляды, исполненные любопытства и порою сочувствия. «Здешние люди свободнее и смелее московитов, – думал Йохан. – Они смеют жалеть обреченных!»

– Эй, конные, объезжай, дай дорогу государеву делу! – вдруг зло и растерянно закричал офицерик и выскочил перед маленьким отрядом, размахивая руками. – Куда прешь, скотина-латина?! По-нашему понимаешь али нет?!

Пятеро или шестеро всадников, весело смеясь и непринужденно переговариваясь по-польски, шагом ехали навстречу конвою. Весеннее солнце, выглянувшее из-за островерхих крыш, светило им в спину, а гренадерам и Йохану – в глаза, и подробности терялись, но по очертаниям пленник мог судить, что это настоящие польские дворяне-шляхтичи. Такие не дадут дороги, возможно, даже под угрозой оружия: иначе их хваленому на весь мир «панскому гонору» будет нанесен непоправимый урон. «Хорошая потасовка была бы мне очень кстати…» – подумал он, незаметно напрягая мышцы для отчаянного броска.

– А ну стой! – молоденький офицер чеканно выбросил вверх согнутую в локте руку, и гренадеры замерли как вкопанные.

– Товсь, кладь! – выкрикнул юноша, и фузеи послушно взлетели к плечам, а на поляков недобро глянули черные глазки ружейных дул.

– Огня! – рявкнул вдруг по-польски другой голос, властный и зычный, и грянули выстрелы. Всадники в упор палили по солдатам из спрятанных под плащами пистолетов. Несколько семеновцев повалились в пыль молча или с мучительными стонами. Остальные разрядили по нападавшим ружья, но внезапность ошарашила даже этих вышколенных гвардейцев, а солнечные лучи слепили глаза, и пули пропали даром. Конные дали шпоры лошадям, прянули вперед, зловеще сверкнули кривые сабли… Юный субалтерн, который только сейчас оправился от неожиданности, выпалил из пистолета – конь под ближайшим врагом вздыбился и грянулся на круп. Всадник ловко бросил стремена, соскочил на землю и кинулся в рукопашную…

Солдат, державший правую руку Йохана, вдруг с каким-то сипением выхаркнул сгусток черной крови, разжал руки и завалился вбок. В груди у него дымилась черная рана. Второй, здоровенный и сильный, как бык, но, видимо, не больно сообразительный деревенский увалень, на миг опешил и вытаращился на упавшего товарища… Этого мгновения Йохану хватило, чтобы развернуться к здоровяку лицом и, растопырив рогаткой указательный и средний пальцы свободной руки, ткнуть его прямо в эти беззащитно распахнутые удивленные глаза. Парень истошно взревел и прижал ладони к лицу. Йохан вырвался, схватился за эфес шпаги конвоира, выдернул ее из ножен и со всей силы припечатал незадачливого силача эфесом по темени. Убивать он больше не хотел никого, кроме одного человека во всем мире – царя Петра!

Вокруг кипела отчаянная схватка конных с пешими, и сабли лязгали сверху вниз о штык или о ствол фузеи, а польские и русские ругательства мешались с храпом лошадей и криками раненых. Йохан видел, как ближайший гренадер умело поддел на штык и сбросил с седла польского всадника. Другой верховой повернул на победителя коня, очень легко, словно мимоходом, отмахнул саблей – и голова солдата вместе с островерхой шапкой закувыркалось в пыли. Только потом, конвульсивно дергаясь, рухнуло большое тело…

Молодой офицер бросился на Йохана со шпагой. В бешеной круговерти боя он твердо помнил приказ – ни за что не выпускать арестанта. Пружинисто припав на правое колено, юноша сделал энергичный длинный выпад клинком, который мог бы проткнуть менее опытного противника, чем Йохан, насквозь. Но бывшего лейб-драбанта этот усердный, как в школе фехтования, укол в низкой квинте[15]15
  Квинта – пятая позиция в фехтовании.


[Закрыть] скорее насмешил бы, будь у него немного больше времени… Не для того, чтоб убить начинающего юного служаку, а чтоб успеть спасти его глупую жизнь, прежде чем до него доберется кто-нибудь из поляков. Презрев все фехтовальные школы и позиции, как это не раз бывало в бою, Йохан обратил бешеную энергию своего смертельного визави против него самого. Он просто слегка отступил в сторону, увернувшись от удара, а когда офицерик по инерции пролетел мимо, не совсем уважительно, но веско поддал ему в зад сапогом. Субалтерн растянулся во весь рост, а Йохан хищным зверем прыгнул на него сверху и несколько раз ударил гардой эфеса по затылку – пока московит не перестал брыкаться…

– Жалеешь? – крикнул с высоты седла по-шведски знакомый голос. – Зря! Он бы тебя не пожалел.