Текст книги "И здрасте вам через окно!"

Пару секунд Израил стоял в оцепенении, почесывая лоб после удара. Опомнившись от происходящего, он забежал в парикмахерскую и, порывшись в чемоданчике, вытащил из него завернутый в платок хлеб, свежие огурцы и пару яиц, которые собрала для него утром заботливая Хана. Разделив пополам обед, Шерман пулей выбежал обратно, чтобы догнать уходящего Борю.

– На, поешь немного.

Боря с безразличием взял еду, сунул в сетку и молча продолжил свой путь. Бездомная собака, одурманенная запахом пищи, тут же подбежала к авоське и поплелась за блаженным, подгрызая на ходу торчащий из дырок кусок хлеба. Израил хотел было отогнать псину, но та мгновенно ощерилась и злобно зарычала, давая понять, что на этом его миссия закончилась.

Не успел мастер зайти в салон, как в дверном проеме показалась миловидная дама.

– К вам можно?

– Конечно, – с тихой грустью ответил парикмахер.

– Вы снова с нами, – улыбаясь, произнесла женщина.

– Лора, куда я без вас? А вы все такая же красавица, и трудности жизни никак не отражаются на вашем внешнем виде.

– Я вас умоляю, еще как отражаются. Вот, посмотрите, во что превратились мои руки от тяжелой работы. А мешки под глазами от недосыпания и беспокойства! Уважаемый Израил Гершевич, хорошо, что вообще жива осталась. Слава богу, фашистов прогнали, и можно спокойно спать, хотя по ночам все равно страшно – хулиганов в городе много. Каждую ночь кого-нибудь грабят или убивают.

– А вы не ходите по ночам. Поздние прогулки во все времена были противопоказаны приличным женщинам.

– Так то ж приличным! – грустно ответила Лора.

– Мадам, с каких пор вы перестали ею быть?

– Со времен оккупации. У меня квартировался немецкий офицер.

– И вы об этом так просто говорите?

– Израил Гершевич, я устала бояться. Я каждый день жду, что меня отправят в лагерь. Мою знакомую уже арестовали. Что вы застыли или после такой новости у вас не поднимутся руки сделать мне прическу?

– Нет, нет. Кто такой Шерман, чтобы судить вас, мадам? На фронте я видел много горя. Именно там я понял, на что готовы люди пойти, лишь бы сохранить свою жизнь. Я понимаю, вам было тяжело.

– Нам было нечего есть. Многие женщины даже пошли работать в немецкие бордели, чтобы не умереть с голоду. Израил Гершевич, как это ужасно ни звучит, но там был порядок. Немцы со всей строгостью за этим следили.

– Что вы говорите! Не сочтите за любопытство, но это делает ваш рассказ интересным. Кстати, какую прическу мадам желает иметь?

– Сделайте мне «Викторироллс». Надеюсь, вы еще не забыли, как она выглядит?

– Только об этом и мечтал. Тогда второй вопрос. Мадам Лора предпочитает горячую ондуляцию или обойдемся отваром семени льна?

– Какая ондуляция без щипцов! Разжигайте керогаз и берегите свои руки. Они у вас замечательные.

Шерман достал марсельские щипцы и положил их на железный лист. Пока они нагревались, он постриг волосы до уровня плеч и, разделив их на две ровные половины, аккуратно пригладил щеткой.

– Я вам делаю красиво и внимательно слушаю, – произнес он, накручивая первый локон.

– Немцы очень заботились о боеспособности своей армии, поэтому в начале войны почти за каждой воинской частью был закреплен полевой публичный дом. Он следовал за ними повсюду. Представляете, для этого у них было создано целое министерство, а проститутки значились чиновниками, получая не только зарплату, но даже страховку. Самое интересное было не это. Германия не могла позволить, чтобы вопросы сексуального обеспечения были пущены на самотек, поэтому в армии выдавались талоны для посещения борделей по категориям. Самая низшая – это солдатские, и там на одну девушку полагалось сто солдат. Для унтер-офицеров – одна на семьдесят пять человек, на офицеров – пятьдесят, а у летчиков – двадцать. Кстати, для офицеров у них были феи арийского происхождения: светловолосые, с голубыми глазами и высокого роста, которые шли туда работать исключительно из патриотизма. Израил, вы можете себе представить проституцию по идейным соображениям? В гестапо даже был отдел, который контролировал «семенной фонд рейха». Так вот, с приходом на наши земли немцам пришлось отступить от некоторых правил. Арийские жрицы уже не так охотно рвались на фронт для поддержки боеспособности армии, поэтому заведенный порядок стал распространяться на наших женщин. Чистое белье, мыло и резиновые изделия по три на каждого бойца – это обязательное условие для той и другой стороны. Медицинский осмотр проводился еженедельно, и трудовой лагерь грозил всем, кто заражал бойцов болезнями. Кстати, иногда они сами охотно заражались гонореей, чтобы несколько месяцев полечиться в тылу, а не погибать на полях сражений. Это все мне рассказал квартировавшийся военный врач.

– Да, Лорочка, вопрос жизнеобеспечения армии у немцев поставлен на высоте, но не подумайте, что я им завидую. До войны я мог себе позволить свободные отношения с женщинами, но это было, пока мне не повстречалась Хана. Вы хоть и не еврейка, но должны знать, что значит для нас семья. Не сочтите меня консерватором, а близость без любви невозможна. Да, да. Она объединяет не только тела. Она объединяет души. Знаете, когда я гляжу на женщину, я почему-то сразу думаю о ее детях. Будем делать по два валика с каждой стороны? – поинтересовался мастер.

– Делайте два. Это не только красиво, но и дольше. Мне у вас очень хорошо. Такого собеседника в последнее время нечасто можно встретить. Представляете, теперь соседки называют меня немецкой подстилкой и шлюхой, и только вы отнеслись ко мне со вниманием и уважением.

– Я благодарю вас, мадам. Мне тоже приятно с вами поговорить, – ответил Шерман, закручивая локон по направлению к макушке.

Сформировав четыре валика, он закрепил их шпильками и приступил к накручиванию мелких кудряшек на затылке, которые обычно были красивым завершением прически. Закончив работу, Израил отошел в сторону и полюбовался на результат своего труда, потом немного подумал и решил для фиксации побрызгать прическу раствором льняного семени.

– Так будет надежнее, – заботливо произнес он.

Лора внимательно посмотрела в зеркало и, найдя себя очень даже хорошенькой, рассчиталась с мастером, вознаградив его щедрыми чаевыми.

– Вы осуждаете меня? – поинтересовалась она перед уходом.

– Шерман – маленький человек, чтобы вас судить, а на людей не обращайте внимания. Они всегда найдут тему для языка, особенно когда речь идет об одинокой женщине.

Открывая дверь для Лоры, он чуть не столкнулся с Борей Тряпочкой, который молча стоял напротив входа в салон. Увидев выходящую красивую женщину, Боря, как ребенок, расплылся в улыбке и, перенеся свой взгляд на парикмахера, радостно закричал:

– Изька-жид домой вернулся! Живой! Матерь Божья сохранила его. Матерь Божья – это матерь Божья! У нее детей, как звезд на небе. Детей много, а она Изьку любит, безгрешная женщина. А кто в грехах… – на этих словах он достал из сетки бутылку и, набрав полный рот воды, прыснул на прическу Лоре, – я вас всех прощаю!

После выданной тирады он с облегчением вздохнул, омыл остатками мутной жидкости свое лицо и с блаженной улыбкой пошел прочь.

Шерман взглянул на Лору, которая, как завороженная, смотрела на уходящего Борю. Из ее глаз капали крупные слезы.

* * *

Пару секунд в округе висела тишина, пока ее не нарушил детский плач. Молодая мамаша с коляской, видя разворачивающиеся события, приостановилась в надежде на бурное продолжение. Очнувшись от происходящего, Лора быстро промокнула лицо белоснежным платком и, поблагодарив мастера за отличную работу, решила как можно быстрее удалиться. Она не хотела давать лишний повод для сплетен, которые с этой минуты обязательно поползут по городу, проникая в каждый двор, дом, а главное, на Привоз. Там это происшествие быстро обрастет невероятными фактами, оставляя за собой только одну информацию без искажений – это имя героини.

– Что творится среди белого дня! – послышалось из окна соседнего дома.

Шерман оглянулся и увидел мадам Симу, раздвигающую на подоконнике горшки с геранью, которые мешали ей максимально приблизиться к месту событий.

– Все видела. Все видела и скажу вам, Израил Гершевич, что ви такой хороший мастер и не должны переживать. Прическа у женщчины осталась как новая, и она будет спокойна. Уж ви мине поверьте. Мадам, – обратилась она к даме с плачущим ребенком, – что ви стоите, дайте своей девочке цыцу, и она перестанет плакать. Не девочка? Так тем более дайте. Мальчик вирастит и скажет вам спасибо за ровную нервную систему или на всю жизнь обидится на паховую грыжу. Почему я должна беспокоиться о вашем ребенке? Нет, рожать нужно в старости. Правда, Миша? – обратилась она к мужу, который выглядывал из другого окна. – У молодых совсем нечем думать о детях. А если ви хочите сделать себе прическу, – переключилась она снова на мать, – то можете идти и спокойно себе сидеть в кресле. Я присмотрю за вашим фаэтоном, будьте-таки уверены. Тетя Сима воспитала собственных детей – и вашего крикуна, шоб он был здоров, воспитает в лучшем виде. Не хочите, как хочите. Расстанемся в трепетном оживлении и забудем, как друг друга звали, – прокричала она вслед уходящей мамаше. – Можно подумать, что ви спешите скорее, чем я. Вейз мир! За пару минут и столько событий.

Израил Гершевич, мине кажется, вас уже дожидаются, – махнула она рукой в сторону стоящего у салона пожилого мужчины. – Или есть ещчо время нам душевно поговорить за этот несчастный случай? Я себе знаю, а ви думайте, что хочите, но он точно пришел до вас. Ну, что я говорила! Отличить клиента от поглазеть – для меня как сторговать пару рублей на Привозе. Вам что-нибудь там купить? Мы с мужем сейчас пойдем. Нет? И правильно. В последнее время там такие зверюги торгуют, что норовят сделать покупателю неприятно. Во вторник пошла за квашеной капустой, а на месте Баси торгует другая интересная мадам. Я попробовала засол и вижу, что это тот же рецепт. Стою, ем, как будто думаю, и виду не подаю. Потом попросила взвесить килограмм и в ответ получила такую цифру, что мине приключился апоплексический удар. Можно подумать, я на базаре первый раз и не знаю, сколько стоит та капуста. Легкой вам руки, мастер Шерман, или вам все-таки купить? – прокричала тетя Сима вслед заходящему в салон Израилу.

– Шерман? – удивленно спросил незнакомец. – А вы случайно не родственник знаменитой Любки Шерман, которая до революции заведывала всей контрабандой города Одессы?

– К счастью или к сожалению, но нет, – улыбаясь, произнес Израил.

– Жаль, легендарная была женщина и ума такого, что любой коммерсант мог бы ей позавидовать. Какими делами ворочала! Кораблями ей возили товар, а полиции хоть бы что. Говорят, она платила им жалованье. Я слышал, вас зовут Израил Гершевич? Очень приятно. Меня можете называть просто Иммануил. Иммануил Сапир, будем знакомы. А пока вы меня постригаете, с вашего позволения, я скажу несколько слов за вашу легендарную однофамилицу. До революции на Молдаванке жили не только воры и контрабандисты, но и вполне себе честные люди. Мадам Любка после смерти первого мужа Лейба Зильбермана получила в наследство не только его сына и общих двух дочерей, но винный завод и харчевню, которую она успешно продала и счастливо вышла замуж за Лейба Шермана. В то время в городе строили все, что только можно. Умная мадам Любка скупала дома разорившихся предпринимателей и тут же перепродавала их за приличную сумму. На вырученные деньги приобретала земли, строила новые дома и сдавала их в аренду. «Навар» мадам вкладывала в каменоломни и успешно торговала ракушечником, который был нужен городу каждый день. Еще у нее были склады для керосина и льда. Когда ледяной склад перестал приносить доход, из него был сделан ресторан и тут же сдан в аренду купцу Алексееву. Когда и ресторан перестал приносить доход, она его переоборудовала в коровник и стала продавать молоко. И это все не считая заграничного товара! Вы не поверите, его почти каждую неделю доставляли на кораблях. Из Греции везли масла и черепаховые гребни. Из Китая – шелковые халаты, веера, расшитые бисером дамские сумочки, ткани, габардиновые пальто. И все это пользовалось ого-го каким спросом! Огромные деньги уходили мимо государственной казны. Управа в порту сделала шмон и ужесточила контроль. Ви думаете это помогло? Корабли стали разгружать по ночам прямо в шлюпки, а товар свозить в катакомбы. За год до революции мадам Любка умерла от какой-то легочной болезни, и правильно сделала, потому как навряд ли пережила бы национализацию. Все ее имущество отобрали в пользу государства, а коров съели. Из ее дома сделали жилтоварищество, но дочерям разрешили остаться в одной из квартир. Девочки вышли замуж и родили-таки себе тоже не глупых дочерей, одна из которых – Берта Рейнгбальд. Вам что-нибудь говорит это имя? Какая была пианистка! Берта Михайловна с отличием закончила Одесскую консерваторию и тихо работала в музыкальной школе. Той, что основал профессор Столярский. Во время войны ей пришлось эвакуироваться в Ташкент. После освобождения города она сразу же вернулась домой, но ее квартира, прошу пардону, оказалась занята. Если бы вы знали, сколько наша Берточка ходила по начальству, но те только обещали! С раненным на фронте сыном она жила в консерватории, и никто ей не собирался помогать. А директор даже отказался ей вернуть прекрасный рояль, который присвоил перед отъездом ее в Ташкент. Бедная женщина не выдержала такого унижения и на сорок седьмом году жизни сбросилась с четвертого этажа. В октябре и похоронили.

– Удивительная и печальная история, уважаемый Иммануил, – вздыхая, произнес Шерман. – А вы пианист, позвольте полюбопытствовать?

– В некотором роде. А почему вы спросили?

– У вас длинные и тонкие пальцы, – пояснил Израил, стряхивая щеткой остатки волос с пиджака клиента.

– Грешен, грешен. Обожаю музыку и питаю к ней трепетную любовь на протяжении всей своей жизни.

Иммануил расплатился с Шерманом за стрижку и уже было направился к выходу, но потом вдруг вернулся и по-дружески обнял Израила.

– Напрасно вы отказываетесь от родства с мадам Любкой. Есть чем гордиться! Все, на что падал Любкин взгляд, превращалось в деньги.

– Что вы, что вы! Мне до нее далеко, да к тому же Бог меня наделил другим талантом.

– Обязательно к вам загляну еще раз.

– Непременно, товарищ Сапир, но я бы хотел, чтобы вы отдали мои карманные часы уже сегодня.

– Вы почувствовали? – улыбаясь, произнес Иммануил.

– Я же не ради праздного интереса спросил про пальцы. У вас срезана кожа на подушечках, а это делают только карманники.

– Приятно общаться с умными людьми, – произнес Иммануил, возвращая Шерману часы.

Потом он порылся во внутреннем кармане пиджака, достал портмоне и, не считая, вытащил из него приличную сумму денег.

– Это вам на развитие, уважаемый мастер. Надеюсь, с этого дня салон начнет процветать. Не зря же у вас фамилия Шерман.

* * *

Израил попытался вернуть деньги клиенту, но тот крепко сжал его руку и почти силой заставил положить банкноты в карман. Попрощавшись, Сапир спешно покинул салон. Удивленный таким поворотом событий, мастер ухмыльнулся и похлопал себя по карману, не веря произошедшему. Убедившись, что это не сон, он вышел на свежий воздух передохнуть и подумать, на что они с Ханой потратят внезапно свалившуюся на них крупную сумму. Шерману было неловко за то, что, вернувшись с войны, он истратил все сбережения семьи на парикмахерскую. Конечно, рано или поздно все вернется, но дети растут и не спрашивают на это разрешения.

Марии нужно пошить новое платье. Она так повзрослела, пока он был на фронте. Совсем девушка стала. С подружками журналы трофейные разглядывает, моду обсуждает. Уже и канифас[5]5
  Канифас (устар.) – устаревшее название льняной, прочной полосатой ткани.


[Закрыть] на подъюбник купили, а цены на базаре, как назло, взметнулись вверх. После ухода немцев на Привозе все подорожало, да и товара стало меньше, несмотря на то что контрабандисты трудятся в поте лица, продолжая на свой страх и риск переправлять по катакомбам товар из Румынии. Младшей дочери Рэйзел нужно новые баретки купить. Как она умудряется так быстро снашивать обувь? «В футбол она в них играет или где?» – как бы оправдывалась перед мужем Хана, пока он подклеивал подошву у ботиночек.

– Израил Гершевич, хорошо, что ви присели, а то я покажу, и ви упадете, – послышался из окна Симин голос. – Я тоже сейчас на табурэточку сяду. Теперь можете меня спросить, что случилось среди здесь, хотя я сама отвечу. Я потеряла внука Яшу от моей младшей доци. Не переживайте, уже нашла. Он тихо сидел с ножницами в шифоньере за Мишиным костюмом. Я как увидела, так лучше бы всю жизнь была слепой. Думаете, он Мишин костюм изрезал? Если бы! Он таки играл в парикмахера! Яшенька, красивый мой мальчик, залезай на подоконник и выгляни на улицу, дядя на тебя хочет посмотреть. Вставай на бабушку ногой. Бабушка крепкая, бабушка и это выдержит. Посмотрите, Израил Гершевич, на этого идиета и сделайте себе мнение, как не расстроить его родителей. Он же всю свою дурную голову дунайскими волнами вистриг. Миша, перестань сказать глупость! Кто это теперь сможет виправить! Лучше принеси мине пузирок с каплями и ложечку. Конечно, серебряную, ты же знаешь – она лечебная. Ви с Яшенькой загоните меня в гроб! Я и так уже сегодня плохой сон видела, и он, похоже, уже начал сбываться. Миша, шоб ты сдох, ты по уму тоже далеко не ушел от своего внука. Задумайся себе на минуточку. Если со мной что-то случится, ты сможешь без меня долго прожить? Тебя даже на базар за мясом одного нельзя отправить. Вернешься без денег, с костями и счастливый оттого, как тебе повезло.

– Симочка, не беспокойся. У нас хорошие дети. Ты устроишь мине щикарные похороны, а потом будешь жить спокойно.

– Ну, что я говорила! Все хочут Симе сделать огорчение. Израил Гершевич, так у вас будет завтра время Яшеньку иметь клиентом? Вот и замечательно. Пока ви расчесочку не замарали об других, мальчик с утра к вам придет, можете быть спокойны. Израил Гершевич, вон та симпатишная женщчина точно колотится каблучками до вас.

Израил повернул голову и увидел пышнотелую даму. Казалось, она не шла, а плыла в потоке теплого морского ветра, пренебрегая всеми законами физики. Ее бедра плавно покачивались из стороны в сторону, а шелковая юбка при каждом шаге так соблазнительно и красиво облегала длинные ноги, что невозможно было отвести глаз от такой прелести. Волосы, заплетенные в косу, были красиво уложены вокруг головы и придавали женщине царственный вид. Израил смотрел на нее с замиранием сердца и улыбался от счастья, потому что к нему шла его любимая Хана.

* * *

Семнадцать лет назад бабушка, видя, что внук не мечтает о женитьбе, попросила свою подругу подыскать Изе достойную жену. Старая Эстер не стала долго ломать голову над просьбой, порылась в своем семейном альбоме, извлекла из него фотокарточку дальней родственницы в молодости и принесла ее на смотрины в семью Шерман.

– Вот, посмотрите, какая Ирит была красавица, а ее дочь Хана, которую вы увидите, если к ней поедете, так еще красивее. Ехай, Изя, за ней и, уверяю тебя, никогда не будешь скучать. А если вам не нравится мое предложение, то я пошла до выходу и прошу меня этим гойским подходом к вопросу брака больше не беспокоить, но сначала скажу, что в приличных еврейских семьях во все времена так и делали детей счастливыми.

От такой формы сватовства родители и бабушка сначала смутились, но, чтобы не обидеть Эстер, адрес невесты все же взяли, надеясь, что Господь услышал дружные молитвы родственников и перст судьбы именно в этот момент коснулся их засидевшегося сына. Немного подумав и посмотрев не один раз на маму невесты, было решено поехать за красавицей женой, которая жила в трехстах километрах от Одессы.

Ровно через месяц после женитьбы Израила бабушка Роза мысленно пожелала подруге Эстер легкой смерти, а потом, утерев платком скупую слезу, не вытерпела и сказала: «Стоило ли ехать так далеко, чтобы привезти в дом такую дуру».

Мало того, что Хана совершенно не имела понятия о вкусной и кошерной пище, так ее покладистость и улыбчивость после каждой адресованной для нее фразы оказались не чем иным, как результатом легкой тугоухости, которая передавалась в их роду исключительно по женской линии. Несмотря на превратности судьбы, Хана получила музыкальное образование и успешно преподавала в школе.

Израила она полюбила сразу и на всю жизнь, родив ему в первые годы совместной жизни двух прелестных дочек. Матерью она была хорошей, поэтому родители немного еще посетовали на допущенный промах в подборе невестки и смирились, надеясь на то, что любовь преодолеет все преграды.

* * *

– Симпатишный мужчина уже свободен или я подожду? – игриво спросила Хана, подходя к мужу.

– Мадам, я видел вас идти ко мне навстречу и хочу сказать со всей ответственностью, что вы самая красивая женщина. Для такой, как вы, мужчина всегда холост, свободен и даже богат, – произнес Израил, весело похлопывая себя по карману жилета.

Он быстро зашел в салон и перво-наперво сложил инструменты в чемоданчик. Потом он собрал использованные за день простыни в большую холщовую сумку, чтобы вечером их постирать и приготовиться к новому рабочему дню. Выйдя из парикмахерской, он запер дверь на большой висячий замок, который в первый же день купил на базаре, узнав, что в городе по ночам не очень спокойно. Отдав маленький чемоданчик жене, он галантно отвел локоть, предлагая Хане взять его под руку.

– Израил Гершевич, какая ви красивая пара, дай бог вам много счастья! – не удержалась от комплимента тетя Сима.

На секунду Шерман остановился и призадумался.

– Мадам Сима, скажите, вы где сохните белье?

– Как и все: на веровке.

– Вы мне окажете большую услугу, если согласитесь стирать для салона простыни. О цене мы договоримся. Уверяю вас, вы останетесь довольны.

– Израил Гершевич, ви знаете, как я вас уважаю. Уже согласна. Лишний заработок ещчо никому и никогда не мешал.

– Вот и замечательно, – с облегчением вздохнул Шерман, отдавая увесистую сумку.

Избавившись от тяжелого груза, Израил вновь предложил жене принять его под руку.

– Хана,  – произнес он полушепотом,  – Господь услышал наши молитвы и помог. Сегодня в салоне был очень интересный клиент. Сначала он украл у меня часы, а потом отдал не только их, но и все свои деньги. Это ли не милость Божья!

– А ты уверен, что он отдал все деньги?

– Конечно, я видел его кошелек.

– Изя, меня сомневает. Раз он такой непорядочный, то наверняка что-нибудь оставил себе. Ну как можно через таких людей что-то передавать!

Взглянув на супругу снизу вверх, Израил нежно поцеловал ее в плечо, и, абсолютно счастливые, они пошли встречать шаббат[6]6
  Шаббат – суббота, седьмой день недели, в который Тора предписывает воздерживаться от работы.


[Закрыть].

* * *

Израил и Хана не торопясь шли по бульвару, здороваясь со знакомыми да и просто с прохожими, которые с доброй грустью, а чаще с завистью смотрели на супружескую пару. С лица Израила не сходила улыбка. После каждого «здрасте» он еще ближе прижимался к жене, давая ей понять, что она принадлежит только ему, и счастье, вернувшееся в их дом после трех лет разлуки, он не собирается скрывать от посторонних людских глаз.

– Ты заметила, как на тебя посмотрела женщина в коричневом платье?

– Конечно, – вздохнула Хана.

– Мне кажется, что она немножечко завидует твоей красоте.

– Изя, это Лиза Фенхель. Недавно она получила похоронку, а мы ей напомнили, что она уже никогда не пройдется со своим мужем под ручку.

– Бедная женщина. У нее есть дети?

– Трое.

– Если она придет ко мне в салон, я не возьму с нее денег за работу.

– Ты добрый человек.

– Хана, я не знаю, будет завтра солнечно или пасмурно, тепло или холодно, но я точно знаю, что рано или поздно я тоже покину эту грешную землю. Пока я буду стоять в очереди к Богу, ко мне подойдет Лизин муж и обязательно спросит за свою жену. Мне кажется, что ему будет приятно, когда он узнает, что ей немножечко помогли.

– Это правильно, Изенька, но не говори так грустно. Может быть, она вперед тебя расскажет ему об этом.

Почти до самого дома супруги шли молча, наслаждаясь друг другом и прохладой летнего вечера, которую в разогретый город приносил морской бриз. Уходя за горизонт, теплое рыжее солнце, словно мать, заглядывало в окна домов, чтобы поцеловать перед сном своих набегавшихся и уставших за день детей. Соленый ветер ласково поглаживал измученные жарой кроны деревьев, и листья, с радостью избавляясь от дневного зноя, отвечали ему благодарным мягким шелестом. Соловьи соревновались в пении, выводя каждое коленце с изумительной чистотой.

– Хана, слышишь: «Тии-вить, тии-вить»? Это у них называется «почин». А сейчас слушай: «Фюиюи-юиюи» – это уже «юлиная стукотня». Вот «раскат» пошел и «дробь» под конец. Уловила? Красота! У тебя на родине соловьи по-другому поют: спешат, колена мешают и трещат, словно сороки перед дракой. Не спорь, женщина, я слышал ваших, когда к тебе свататься приезжал.

– Даже и не думала, – засмеялась Хана. – Как можно спорить с человеком, который отличает «фюиюи-юиюи» от «пуль-пуль-пуль».

Не успели супруги войти в свой двор, как из соседнего окна раздался крик пьяного соседа:

– Мирав, что ты себе думала, когда рожала сына? Какая от него польза? Цельный день читает книжки, жгет до утра свет, и нет ему заботы, шо ниточка в лампе тоже перегорает.

– Папа, вы же знаете, что мне нужно учиться, и все равно в одиннадцать делаете темно.

– И правильно папа делает, потому что папа зарабатывает деньги. А ты имел интерес хоть раз за электричество заплатить? Кто на прошлой неделе проводил на вокзал Басю с дочкой и посадил их в отцепленный вагон? Мало того, что они не уехали, так, пока ждали отправления поезда, съели половину продуктов, которые мы им дали в дорогу. Отгадай, кому пришлось покупать родственникам второй раз билет, чтобы они наконец-то от нас уехали? Изверг!

– Папа!

– Замолчи свой рот и сделай вид, щебы я тебя долго искал.

– Бедный Мендл, – вздохнула Хана, – как ему не повезло с родителями. Такой умный юноша, а они не хотят этого видеть. В последнее время Савелий совсем ум пропил. Только и кричит на сына. Свет выключает, а Мендл прячется под кровать с керосиновой лампой и снова читает, читает. Представляешь, Мирав из его тетрадей вырывает листы, чтобы закрывать банки с молоком. Он обижается, просит не трогать конспекты, а она как ни в чем не бывало: «Синочка, зачем тебе грязная бумага? Я тебе дам две копейки, пойди и купи чистую тетрадку». Говорят, он лучший студент в институте.

– Это когда наступит покой в нашем дворе! – послышался женский голос из другого окна. – Каждый вечер крики. Жду не дождусь, когда вас, Савелий, примут в больницу на то место, с которого выпишут сумасшедшего.

– А тем, у кого хороший слух, – щепку в ухо и соломинку в глаз, и чтобы мучилась и не знала, что первым вынуть, – послышалось в ответ.

– Какая нахальства! Лучше своей жене такое скажи, может, она будет поменьше в соседские окна заглядывать. Да шоб таких, как вы, густо сеяли, но вы редко всходили!

– Ну Сара! – взревел Савелий.

– Семен, тебе все равно, что твою жену убивают? Иди и заступись! Не через дверь заступись! Окно для говорить, им и воспользуйся. Со своим ревматизмом ты не успеешь убежать.

Через пару секунд из квартиры вывалился разъяренный сосед. Расстегнутая рубаха сваливалась с плеч, обнажая волосатую грудь, а изо рта вместе с ругательствами разлетались слюни. Утерев рот, он ринулся по лестнице вниз.

– Держи его, Мендл! – кричала Мирав. – У него нож.

Не успел Савелий пробежать и пяти метров, как Израил схватил его за руку и резко одернул.

– Ты тоже против меня? – заорал сосед и замахнулся.

Шерман со всей силой ударил нападающего чемоданчиком по руке, захватил кисть и начал ее выкручивать наружу, придавливая соседа к земле. Взревев от боли, Савелий рванул что есть мочи и сбросил с себя Израила. Подоспевший на помощь Мендл ударил отца табуретом, после чего Савелий рухнул на землю. Повисла зловещая тишина, и все взглянули на Шермана. Он лежал и не шевелился, а его белая рубаха чуть пониже груди все больше и больше окрашивалась в красный цвет.

«Убил», – как молния, промелькнуло в мыслях у Ханы. Сначала она замерла, но уже через секунду закричала раздирающим животным криком и бросилась к мужу.

Упав на колени, она обхватила его руками, целуя и гладя волнистые волосы.

– Господи, не отнимай его у меня, – то и дело повторяла она, рыдая от беспомощности.

Сорвав с шеи платок, она пыталась промокнуть сочившуюся кровь, но шелк лишь скользил по мокрой рубахе, отказываясь впитывать густую алую влагу. Заливаясь слезами, она то и дело припадала на грудь мужу, причитая и прося Бога о милости.

– Жена, ты похожа на ворону, – тихо произнес Шерман.

Услышав голос мужа, Хана резко замолчала и, протерев от слез глаза, взглянула на улыбающегося Израила.

– Почему? – удивленно спросила она.

– Оглянись.

Перед окном цокольного этажа важно прогуливалась молодая ворона. Видя свое отражение, она демонстративно отворачивала от стекла голову и продолжала идти, но уже через секунду растопыривала крылья и молниеносно набрасывалась на «врага», запугивая его и стуча клювом по собственному отражению. Совершив пару налетов, ворона отпрыгивала в сторону и, как ни в чем не бывало, снова медленно прогуливалась вдоль окна, косо поглядывая на свое отражение и планируя следующий маневр.

– Хана, зачем кричишь и пугаешь сама себя?

– Изя, он убил тебя в сердце!

– Мое сердце бьется согласно расписанию и только при виде тебя уже который год дает нешуточный сбой. Жена, от царапины еще никто не умирал. Помоги мне встать, а то мы начинаем нервничать многих людей.

– И здрасте вам через окно! – послышался голос соседки. – Мы таки уже печально подумали, а он себе лежит и даже шутит. Израил Гершевич, как ви сами себя имеете? Ну, раз хорошо, то мы тоже рады. Я уже представила, что придется нести ваши награды медленно и печально впереди вас и на бархате. Мендл, отодвинь от героя своего папу, пока он тихо дышит носом! А когда он очнется, передай, что Сара Моисеевна ему желает ревматизм в пятки и десять кораблей золота, которое он все истратит на врачей.

* * *

И был день седьмой, и был вечер, несравнимый по своей красоте и совершенству. Как и со дня Сотворения мира, на смену солнцу пришли луна и звезды. И дали они свет всему живому, дабы не сбился человек с пути своего. И был этот вечер особенный, потому что он был наполнен любовью Божьей и человеческой.

Дома Хана помогла мужу помыться и переодела в чистую рубаху. Потом она накрыла стол белой скатертью, зажгла две свечи, и все склонили головы в молитве. И не было в этот вечер счастливее Израила и Ханы, потому что в доме царили любовь и радость. И увидел Господь, что это хорошо, и благословил род Шерманов на многие века.