Текст книги "Свобода печали"

Березы

 
Возносятся стройные стебли
Мучительной чистоты,
Пронзая свинцовую небыль, –
К святилищу простоты. –
 
 
Где ангелов легкие перья
В чернилах сиреневых гроз
Прощают земное неверье
На белых страницах берез.
 

Сентябрь 1990

* * *

 
А ночью с тобой ничего не случится –
Бессонниц и страхов озябшие тени
Тебя берегут, черноперая птица,
И губят позорно дождем отречений.
 
 
Бездомно и больно в проржавленной хмари,
Пропахшей сиротством седьмого колена,
Сиротством оставленной господом твари
И запахом диким неверной вербены.
 
 
Зеленые свечи испуганно дышат
От хриплого бреда и ветра чужого,
Листва засыпает прогнившую крышу
И сети пустые лгуна-птицелова.
 
 
Так холодно. Настежь распахнуты двери.
Лети! Это ветер целует нам лица.
Не надо. Не время восславить потери.
А ночью, даст Бог, ничего не случится…
 

17 сентября 1990

* * *

 
Отекший от дождей июнь
На золотой щемящей ноте.
Две модильяновские «ню»
В чужом жилище, на комоде.
В незрелом сумраке глумлив
И драгоценен отсвет дара,
Несмел и призрачен прилив
Пустых шагов по тротуару.
Слова неловки и слепы,
Косноязычней, чем ладони,
Когда спасают от толпы
За пыльным мороком бегоний.
Где тихо снится – легион
За легионом из Египта,
Вот эту пыль несли, как сон,
Дешифровальщики с санскрита.
Чужую мудрость подвели
Под час сегодняшний, непрочный,
Чтоб в полудреме мы могли
Сбиваться в путанице строчек.
От печки мило танцевать,
Коря шагов своих неточность,
Сквозь все века существовать,
Храня зрачков печаль и гордость.
Входить в деревья и траву,
С рассветом убегать из дома –
И удержаться на плаву
В надменном небе невесомом.
 

26 декабря 1990

* * *

 
Затосковать ли вдруг по сентябрю,
По ветхой позолоте и кармину,
Кочевных птиц слепому словарю,
Неловким танцам девочки-рябины?
 
 
Иль утомил одышливый январь
С табачным сумраком у горла узких улиц,
Иль яблоко желтеет, как фонарь,
Что праздность и сиротство мне вернулись?
 
 
И виноградный сладостный надкус,
И косточка-печаль под влажным небом,
И жизни задыхающийся вкус
Под потолочным и суконным небом…
 

10 января 1991

* * *

 
На языке попрошаек и птиц,
Не исчерпав еще весь календарь,
Стойкий бродяга российских столиц,
Ты говорить обучаешь, январь.
 
 
Формы дошкольные свеч-тополей,
Спутанный синтаксис черных дворов,
Вся разноазбучность шатких дверей
И разномастность бездомных котов
 
 
Трогают больше тебя, чем язык
Тысячелетий, чем стройный мираж
Знаков, где всякий простецки привык
С лифта подсказок взмывать на этаж.
 
 
Иноязычие сада и тьмы,
Шепот апрельский под тесной корой
В горьком изломе бесснежной зимы
Выдержат твой молчаливый разбой.
 
 
Новый, бродяга, составишь букварь,
Щавель от щастия произведешь,
И в немоту этот странный январь
Вместе с котомкой своей унесешь.
 

10 января 1991

* * *

– Что это? Где-то я уже видела вас прежде.

Да нет, нет, этого не может быть?..

Может быть, во сне?

«Идиот»

Ф. М. Достоевский

 
И жили Вы тому назад три века,
Мальчишка, баловень, укрыли на Афоне
Прекрасней всех икон свое лицо,
Лик драгоценный, тонкий и прекрасный!
И истлевало в тигле послушанья,
В поклонах и предутренних молитвах
Слепое время на земле притихшей.
Бледно-зеленым дымом ночь стояла
У глаз голубоватых, словно капли,
Прозрачных, как вода Архипелага,
И лунные ковры из строгих окон
Текли к ногам, и тени колоколен
Чертили на траве немые знаки.
И где-то, может, в маленькой Карее
Сардары в темных шапках суетились,
Варили кофе, дождь шуршал листвой,
А по утрам чуть-чуть влажнели звуки
От облаков тумана и жасмина…
И запах вдруг сбивая с Вас строгость мыслей,
И за чертой, в венце зеленых молний
Вам виделись Россия и Калуга,
Где в серебристых шапках цвел жасмин.
И замирали в Вас слова святые,
Задерживаясь, как нога на сходнях.
В смутно-лиловой мгле спешили братья
На послушанье или на молитву.
А ветер пах лимоном и корицей,
Чужими берегами и покоем…
То было века три тому назад.
 

16 января 1991

* * *

Воронежу

 
Драгоценный, светящийся улей,
Истекающий медом хлопот,
С хромотой нераздавленных улиц,
От столетий ослепший, как крот.
Рыл ходы, не считаясь с линейкой,
Наугад расставляя дворы,
Ошалев от горчащей и клейкой
Тополиной пуховой игры.
Серый камень представил к награде,
И скворешни, как скрипки звеня,
Воскрешали в твоем снегопаде
Позабытые звуки огня.
Сам провел колонковою кистью,
Обмакнувши в черешневый сок.
Эту линию, званую жизнью,
За запретный, ничейный порог.
Загрунтована память и стерта,
Лишь кораблик бумажный в воде
Накренится и, черпая бортом,
Поплывет по твоей высоте.
 

21 января 1991

* * *

 
В институт незаразных болезней вселился ремонт,
Словно память о гуннах, крушивших достоинство Рима,
И гомункул науки зачах у шипящих реторт
С астматическим кашлем в январских проталинах дыма.
 
 
Мы вступили в болезнь, заразившись горячкой причуд,
По истертому ныне сюжету классических линий,
Ангинозное горло, хранящее нежность простуд,
Хрипловатую речь на морозе сгущало, как иней.
 
 
Не заразны бациллы добра на озябших руках,
Карандашный разбег примиривших с терпеньем бумаги;
За разбоем ремонта был точно беспомощен взмах
Диковатых рисунков, исполненных детской отваги.
 
 
Поселенье летучих коров и мохнатых слонов
Разбрелось из альбома в хорошие руки, наверно,
Только то и осталось, что тени чудаческих снов
Меж болезнью тоски и созревшей по плану люцерной.
 

6 февраля 1991

* * *

 
Скороговорка истин и безумств
В календаре, запнувшемся на счете,
Пока февральский вдох прозрачно-пуст
И сиротлив, как соло на гавоте.
 
 
От снегопадов – эхо тишины,
Озябших пальцев чуткость и смиренье,
И боль души в преддверии Луны,
Бессонницы зеленое смятенье.
 
 
Протравлено проросшее зерно –
Такая мука от стеблей тревоги!
В чужих руках незрелое вино
Слепым толчком прольется на пороге.
 
 
А если бы беспомощный глоток
От пустоты, бытующей во блага,
Где старых лестниц гибельный виток
Хранит мерцанье розоватой влаги.
 
 
И нежностью царапает ростки,
Соблазн безумья трогает и ранит,
Нечетки и таинственно легки
Касанья слов в измученной гортани.
 
 
Сквозь занавески – влажна и слаба
Полоска света на исходе ночи,
Как ангел у немотствующего лба
В слезах и всхлипах поздних многоточий.
 

18 февраля 1991

Сон в стиле барокко

 
Песочные часы – ловцы минут,
Просроченных над хрупкостью пространства,
Зрачки воды в фарфоровом плену
Под тяжестью барочною убранства.
 
 
Эпохи дар – паденье и полет,
Округлость сна от хмеля урожая,
Торжественная выверенность нот
И в горле спазм в предощущенье края.
 
 
Смятенный день, почуявший распад,
Дыханье войн и пустоту Вселенной,
Беспомощность и блеск земных громад,
И рук тепло под кружевною пеной.
 
 
Как празднична сейчас печаль Ватто,
Как ярка и телесна боль открытий!
Все тот же ветер комкает пальто
В невыносимой тяжести отплытий.
 
 
Три века не исчерпают песка,
Сплетя корнями ненависть и ярость, –
Еще не заговорена тоска
Времен чужих, их жалоба и жалость.
 
 
Незримо равноденствие эпох,
Печать сиротства, ранящая души,
В запаянном стекле – смиренный вдох
Пловца, не притронувшегося к суше.
 

18 февраля 1991

* * *

 
Наверно, вы спите, хоть город расколот грозой,
Но сны на рассвете так льстивы и сахарно-сладки,
И мчится по волнам ваш дом, словно праведник Ной
Ковчег обменял на слепые огни коммуналки.
 
 
О, в ваших широтах, под сенью папирусных снов
Бесстрастный Озирис не губит главы непокорной,
И Нил полноводен, он жадных своих берегов
Несытую землю водой напитает, как зерна.
 
 
Коснувшись, отхлынет от смуглых мальчишеских плеч,
Назад убегая по горлу трубы водосточной…
А дождь продолжает свою сумасшедшую речь
В колодезном срубе двора, словно узник бессрочный.
 

[1991]

* * *

 
Прочистить от ила сквозные каналы,
Склерозных сосудов слепое теченье,
По руслу которых сам Один в Вальгаллу
На лодке вершит круговое скольженье.
Старик одноглазый! И привкус железа,
И море, лизнувшее ситец подола,
И эти ладони в кухонных порезах,
И вялый, как сон, холодок валидола!
Налет известковый лучистых протоков,
Тромбозные мели с началом распада –
Беспомощной плоти ни сумрачных токов,
Ни всплесков жемчужных для жизни не надо.
Она не виновна, что вечно тоскуют
Какие-то души в бессилии роста.
Растительный шорох. Ракушку земную
Грызет изнутри черверодный отросток…
 

2 марта 1991

* * *

Может, лучше и нету на свете

калитки в Ничто…

И. Бродский.

 
Всего-то и нужно – тугую калитку плечом
Толкнуть незаметно и тихо взойти по ступеням,
И август забыть, золотое гудение пчел
В притихшем саду, подогнувшем худые колени.
Остывшего воздуха горечь над смятой травой
Глотнуть, удирая в туманное утро распада,
Где кроны то плачут, то тихо стоят над душой –
К щемящему звуку земного, последнего лада.
О жар нетерпенья! Шуршанье стрекоз у воды.
Смотри – [в] фиолетовый миф этих странных соблазнов,
И Соль колесницу ведет до истертой черты,
И грубо хохочет мне в спину старик одноглазый…
 

2 марта 1991

* * *

Под небом голубым

Есть город золотой…

П. Волконский.

 
Там небо серо-желто, как пустыня,
И камни хрупки и нежны, как дети.
Вода черней, чем очи Палестины
В наивных чашках розовых соцветий.
А в зданьях есть безумие симметрий,
Проказа и бессмысленность деянья,
В разрушенном развале геометрий –
Великий ужас вечного страданья.
И взгляды неподвижны, словно сфинксы,
И голос мысли шелестит, как ветер,
Со всех судов спасавшиеся крысы
Туда бегут в расставленные сети,
Со всех концов стремившиеся люди
Мрут в лабиринтах древности и жажды.
Сухой песок на дне пустых посудин
Хранит веками дремлющая стража.
Но есть воды единственная милость,
Царапины живая боль и радость –
Очнуться от бессмертия, что снилось
В слепых дождях и жалило, как жалость.
 

10 марта 1991

* * *

 
А если сумеешь врата Вавилона открыть,
То встанут безмолвно Египет, Шумеры и Крит
И глянут тревожно и нежно глаза
Иудейских пророков, и вновь разразится гроза…
Повилика сознанья вдоль кладки китайской стены
Будет долго цепляться за их ненадежные сны.
Обвиваться вокруг запоздавших открытой,
Наблюдать, как ярость небес губит парус отплытий,
Завершать тетраграммус столикий.
 

10 марта 1991

* * *

 
Перечти от Омеги до Альфы – начало конца,
Там, где тени сознанья, как мокрые простыни плещут,
Первым скрипкам зачтется горячая тяжесть свинца
И сплетенные корни, зажавшие горло, как клещи.
 
 
Только сняли печать – и нарушился строй кораблей,
И всплакнули в окне голубиные глазки бегоний,
Камышовые дудки в раскате апрельских полей
Повторили неверно барочную скорбь Альбиони.
 
 
И уже не понять серебристой геральдики снов,
Кто есть Альфа и Бета в недуге бесовских мистерий,
Под зеркальным прицелом направленных в небо мостов
Аспириново тает струна всенародных истерик.
 

6 апреля 1991

* * *

Выпрошенный у Бога крест – самый тяжелый…

 
Столько брести и споткнуться о запах жилья,
Словно о нитку льняную бездумных весталок,
В пыльном краю, где, наверное, новый Илья
Сиднем сидит тридцать лет и три года – вдобавок.
 
 
Так обольститься посулом житейской кирзы,
Равноугольным пространством заполненной соты,
Где вечерами экран, словно ласка гюрзы,
Страхом разит богоизбранный ум идиота.
 
 
О, западание клавиш, о, тяжба земель!
Прах землемеров в прогнивших шинелях пехоты.
Вся деревенская мудрость запечных емель,
Коим идти в никуда нипочем не охота.
 
 
Всех теть Маш, раздобывших в обед молока,
Всех дядь Гриш, обожателей темного пива,
Чья бессловесная даль так пуста и легка,
Как и октябрь девяносто второго налива…
 
 
И перемены себе отлежали бока,
Долготерпенье сварилось вкрутую в водице…
Только вздыхаешь. И дверь запираешь пока,
Тихо попросишь кого-то, чтоб вновь возвратиться.
 

16 октября 1994

* * *

 
За величье страха у нищей плошки,
Суетливую тайнопись приговоров,
За смиренность спин над бесхлебной сошкой
Азм воздастся тебе все одно – не скоро.
И покуда уходит свет, разжижая силы,
В поминальный сумрак у изголовий,
Не дари сей крест, отведи, помилуй,
Плотоядный ужас твоих Любовей.
 

17 октября 1991

* * *

 
Раскинула карты – разлуки
Метнулась несчастная тень.
В ковчег твой, не знающий муки,
В души миротворную сень.
 
 
Отныне не видел, не помнил
Мой облик – раз выжжен дотла,
Печальный, плачевный садовник,
Познавший судьбы удила.
 
 
За сладким посулом о небе
И царстве полуденной тьмы
Свершали степные набеги
Твои беспокойные сны.
Но что мне на картах – разлуки
Червонная, звонкая масть –
Цвет горькой, сердечной науки
С пронзающим именем – страсть,
 
 
Когда у твоей колыбели
В дрожании светлых ресниц
Люблю лишь погасшие тени –
Как выходцы здешних больниц.
 

Марина Мнишек
(отрывок из поэмы)

А злая жена его, Марина, безбожница,

Сорокою обернулась и из палат она вылетела

(Из народной песни)

1

 
Ясновельможная панна. Бунтарская кровь.
В ноги тебе, словно шкура, положена Польша,
Не оттого ль так надменно изломана бровь,
Что пожелала страны величавей и больше?
Повелевала мужами движеньем перста,
Но, равнодушно взирая на страсти стихию,
Гордо расправив точеный и царственный стан,
Синие очи вперяла на Кремль Московии.
Молодость – прочь! – не сокровище. Погружена
В пропасть ума, нарушавшим чужие границы.
Всем оборванцам отныне и вечно – жена,
Душу меняла на трон у лихих проходимцев…
 

2

 
Тише, полячка, погубит гордыня тебя,
Слышишь, Марина, смени по дороге коня!
Власть незаконная только имеет крыло,
Тяжесть короны навеки сломает его.
Руки – две трепетных птицы в мерцанье свечи,
Мысли, что обруч вкруг лба, на пороге ночи, –
Знала ли ты, как грубы и страшны топоры
Темной Московии – взятой обманом страны?
Все потеряешь, шагнув за последний предел,
Ева без рая, презревшая женский удел…
 

3

 
Вон над Кремлем –
Стая ворон:
Черным крылом,
Страшным судом.
Будет летать,
Очи клевать,
Благо пожива
Нынче так жирна!
Срублено – тыщи,
Ты и не сыщешь
Здесь никого…
 

4

 
– Сколько перстней в тонкой оправе!
– Форму руки, губ ли опальных
Не перепутаешь. Спит и не слышит
Всея Руси самозванка – Марина Мнишек.
 

* * *

 
– Мне будет плохо без тебя!
Сухого горла хрип:
– Мне тоже…
– Мой бедный брат, кругла земля,
Но встрече это не поможет.
– Остался бы, куда спешить –
У нас всемирная бездомность,
Нам бремя времени изжить
Помогут окрики бессонниц.
…У поцелуя – воска вкус,
Глаза – обрыв в зеленый омут:
– Скажи друзьям, что я вернусь,
Когда меня однажды вспомнят.
Найди в тетрадях дневники
И дом, где жил я летом,
А в нем – безбытности штрихи
И окна голубого цвета.
Еще скажи им всем, что я…
– Как ширится воды граница!
Я все скажу им за тебя,
Мой брат. Ведь ты – не возвратишься…
 

Среднерусский городок

 
В дымке садов, тополях и крапиве,
В тиши предутренних снов
Колос ячменный на середине
Русских земель и ветров.
 
 
Шелковый, мягкий, как лист лопушиный,
Город глухой тишины,
В нем на рассвете, под крик петушиный
Рвутся, как ниточки, сны.
 
 
Стекла, как кроткие взоры оленьи,
Скорбные взгляды с икон
Смотрят с испугом на новое племя
Из почерневших окон.
 
 
Вписано «о» даже в вогнутость улиц,
В кружево над крыльцом,
Кажется, это века обернулись
Светлым блестящим кольцом.
 
 
Коркой ржаною разбухла дорога,
Чавкает глинистый хлеб.
Время засолено в кадке. До срока.
До перелома судеб.
 

* * *

 
Одинокий, как старый волк,
Не погладишь лесного зверя –
От такого и шерсти клок
Обернется двойной потерей.
 
 
А глаза – все пески пустынь,
Суховеи и степи волчьи,
Взгляд их так безнадежно стыл
И затравлен, как стаей гончих.
 
 
О, не странник, среди огней
Волчий вой – провозвестник блуда,
Не пропавший в морях Эней,
Целовальник скупой – Иуда.
 
 
Так расчетлив жестокий дух:
Мех разнежит, да клык осадит,
За тобою, как кровь, испуг
Ржавой кровью струится сзади.
 
 
Шкура в шрамах – рассвету в масть
Кроет мускул борьбы и бега,
Незаконную – хищник! – власть
И полночное зло набега.
 
 
Не приручишь – один, как мир.
Но укусом догнавшей правды:
Равносущен ему, кто сир
И неистов, как меч Роланда.
 

* * *

 
Весенние зябкие холода,
Разодран воздух зеленым взрывом,
Томятся сонные дерева
В ладонях ветра, как струны лиры.
 
 
В тугих бутонах хранят белизну
Японские вишни в немом волненье,
Тягуч и влажен щебечущий звук,
А жесты неловки, как туши тюленей.
 
 
Мы бредим и бродим в зеленом раю
И воздуха кружку пускаем по кругу,
Из птичьего горла живую струю
Радостной песни вдруг ловим на губы.
 
 
Холодный резец заостряет черты,
Но мы говорим и живем безрассудней
Под тонким покровом дневной синевы,
На шкуре асфальтовой зреющих будней.
 

* * *

 
Перебирать, как волосы, слова,
Вдыхая запах тонкий и обманный.
Любви едва начатая глава
За белый лист уводит следом санным.
 
 
Туда, где в невозможном далеке
Созвездия, кометы и болиды,
Где параллельные – рука в руке –
Миры влюбленных – вопреки Евклиду.
 

* * *

 
Так странны Вы, как блики серебра,
И темны, как его происхожденье,
Чуть дальше от меня, чем весь Евфрат
И арамеев прошлые движенья.
 
 
Фонарный свет разбавлен октябрем,
Его туман не разрешит загадок –
Что ищет под сегодняшним дождем
Рахиль навек утративший Иаков?
 
 
Кочевники – и врозь дороги нам,
Но только час: покой, простор, неспешность.
В них светлою водою Иордан
Поит сестру забывчивую – нежность.
 

* * *

 
До осени сложили чемоданы,
Послушайте – еще звучит мотив
Малейшего, незримого органа
Раскрытых душ, не знающих пути.
 
 
До просини. На простыне небесной,
До робких слез за утренним окном,
Пока не лязгнет стылое железо,
Оставив наше лето – за замком.
 
 
Мы встретимся. Но скорости иные
Нас понесут по рельсовым лучам
До осени. В каком еще разливе
Потянет сердце безнадежно к вам?
 

* * *

 
Когда газет читатели роятся
И суетно хлопочут у киоска,
Я вижу, как их губы шевелятся
На лицах желтых, будто бы из воска.
Так странно мне их нервное круженье
Вокруг стеклянной будки со старухой,
И странные в нем чудятся знаменья,
И тайные какие-то подвохи.
Как будто кто заговорит со мною,
Толкнет или по имени окликнет.
Вот и стою не в силах обернуться
И думаю с тоскою: «Чтоб вам треснуть!»
От них бежать хочу и не вернуться,
И умереть хочу, и – не воскреснуть.
 

* * *

России

 
От плагиата чужих утопий
И повторенья недужных мыслей,
Разум, иди по сомнения топям
И временам, что, как ветви, нависли
 
 
К мифу, где снова двенадцать смертных
Из Петрограда идут к Чевенгуру,
К миру, где хищные наши ветры,
Переплетаясь, рождают бурю.
 
 
Там, где обломки былых империй
Братской могилой пыли остались
И превратились лихие перья
Вдруг в аргументы штыков из стали.
 
 
Не говори, что Россия – жертва
Как назиданье другим народам.
Это – до края, до – Пересвета,
До рокового речного брода
 
 
И травяного квадратного поля.
На Куликовой кровавой брани
Над головами павших за волю
В ужасе смерти простерты длани…
 
 
Господи, брат убивает брата!
Белый и красный – единой же крови.
Так почему же ничто не свято
В этой лавине кошмарной нови?
 

Сократ

 
На яшме темной – белопенный след,
Но в нем не отыскать величия былого,
Как ныне не постичь сократовских бесед,
Ушедших от беды перевиранья злого.
 
 
Еще собачий знак не осквернил горы,
В изножии ее хозяйничает море,
Просаливая дым предутренней поры,
Махнувшей плавником над жертвенником горя.
 
 
И взбитые белки на острие гребней
Белее, чем хитон на теле жадных чаек.
Все изреченья – дым, а зависть тем сильней,
Чем строгай строй бесед точней и величавей.
 
 
Но издавна манит лисицы рыжий хвост
В храм хитрости и лжи, предательства и власти,
И жертвенный корабль от острова Делос
Не смоет с досок кровь до места новой казни.
 

* * *

 
Больничной простыней – сереющий рассвет,
Сыреющие дни апрельского созыва,
Тяжелый антрацит вернувшихся грачей,
Тяжелый дух хмельной в очередях за пивом.
 
 
У городской весны – наперечет примет,
Рекой из берегов не выйдет, но приимет
Дар нежданных гостей, Надежды серый цвет
И обмороки слов от солнечных приливов.
 
 
Аллею тополей чернеющей строкой
В черновиках своих начертит и забудет,
Кошачий глаз воды изымет из оков,
Лишь жажду жадных горл она не образумит.
 
 
На скомороший пляс бутылочных господ,
На матершиный глас веселого разгула
Нет прав и у весны, лишь оторопь забот
Она оставит нам, как круглый бублик дула.
 

* * *

 
Скука зимует под крышами старых сараев
Бабочкой серой в тиши, как столетний раввин,
На дождевых золотых ободках умирают
Запахи неба в бесплодном раскате равнин.
 
 
Как далеко тут до неба и так же – до моря!
Эти пространства попробуют жизнь на разрыв:
Хруст раздираемой ткани на ниточки горя
И драгоценных зрачков виноватый отлив.
 

* * *

 
Здесь маленький город за мутной рекой –
За бледными стеклами сон и покой.
Здесь ветров осенних слышны голоса
И вой одинокий бездомного пса.
Здесь око стоячей глубокой воды
Усталых колодцев и шорох травы,
Холодный песок под холодной ногой
Калитки, что манит в покинутый дом.
И небо, и тучи нахмуренный лоб,
И сон, где лишь плачи, поклоны и гроб.
 

Альбомное

 
Как часовые на посту,
Они в твоем менялись доме,
Снижая планки высоту
Чужого горя.
 
 
Сплошным потоком дешевизн,
Интриг и лести
Тебя разменивала жизнь –
Тусклее жести.
Суровой ниткой шили дни,
И неизменно
Как слезы, падали огни
В окне за сценой.
 
 
Цвета волос и запах дней
Менялись в спешке,
Никто не горевал сильней
И неутешней
 
 
Тобой оставленной сестры
Души бесслезной,
Что погребала твой прорыв
Над серой бездной.
 

* * *

 
Как быстро созревают дни
На ветках мертвого сезона.
По-театральному условно
С рассветом блекнут фонари.
 
 
И жадно пожирает сад
Огонь сентябрьскою пожара,
И. отворив, как окна, жабры,
Плывет плотвою листопад.
 

* * *

 
Травой на черных всхолмиях могил
Вернемся мы однажды в этот мир.
Прорвемся сквозь кошмар небытия
И ты, мой друг, и вы, и может – я.
С ладоней теплых дремлющей земли
Поднимемся – отточием стрелы,
Под тонкой сеткой солнечных лучей
На воздух – ныне наш, раз был ничей.
И наши позабытые слова
Прошелестят по миру, как мольба.
Старинный, темный заговор ветров
Наполним горькой музыкой стихов…