Текст книги "Огни на дорогах четырех частей света"

Шри В. А. Ольшанскому1313
  «Шри» – термин, выражающий уважение: «человек достойной жизни», «господин» или «госпожа».


[Закрыть]

Университет йоги Веданты. По милости Господа, Источника Вечной Благодати, по воле Всемогущего, удостоверяю, что Шри В. А. Ольшанский найден достойным священного титула Садана Ратна («Драгоценность Духовного Упражнения») за его заслуги на поприще йоги-саданы и непоколебимую преданность Истине, Любви и Чистоте. В знак признания этих заслуг я награждаю его этим дипломом, с моими наилучшими пожеланиями и усердной молитвой к Господу Богу, чтобы Он благословил его и всех других долгой жизнью, благосостоянием Вечной благодати, успехом во всех начинаниях, Видия, Кушти, Пушти и Божественная Рисвария. (Следует подпись, очень маленькими скромными буквами):

Свами Шивананда.

И в миниатюрной виньетке из двух павлиньих перьев обозначение должности выдающего диплом: «канцлер Университета»1414
  Фотография диплома есть в одной из книжек «Гималаи говорят». – Валентин Александрович Ольшанский умер в Тегеране весной 1957 года. «Университет йоги Веданты» в Ришикеше продолжает свою благотворную работу. Но во главе его в настоящее время стоит новый руководитель. Суами Сивананда покинул этот мир 8 сентября 1963 года.


[Закрыть].

По соседству с фотографией Шивананды, дипломом и таблицами и схемами, связанными с уроками Веданты, на стене висели фотографии «ашрама» (общежития) в Ришикеше. Несколько домиков с плоскими крышами и широкими балконами лепятся на лесистом склоне горы, над прекрасной рекой. К воде спускается каменная лестница. У самой воды, на скале, небольшая деревянная постройка, вроде сарайчика, с обнесенной стеной открытой террасой. Это келья Шивананды. Он поселился в ней давно – когда пришел в Ришикеш, широкой пыльной дорогой паломников, с далекого юга. Раньше, «в миру», суами Шивананда был врачом с большим опытом и большой практикой. Отказавшись от мира, сделавшись «суами» (членом монашествующего ордена), он не отказался от врачевания: лечить бедных – священный долг, «дхарма». И лучшее здание ашрама, просторное, светлое и чистое, – бесплатный госпиталь для бедных. На поддержание этого госпиталя идут пожертвования учеников и выручка от продажи книг Шивананды, и также лекарств, приготовляемых членами ашрама, по указаниям Шивананды, из гималайских целебных трав и корней. Отвар некоторых из этих трав дает укрепляющий напиток, заменяющий чай. Эти травы и варил Ольшанский на своей керосинке, в «Тегеранском Отделении Братства Священной Жизни Университета Веданты в Ришикеше в Гималаях», и они давали ему, как он говорил, здоровье и силы.

Истоки Ганга (Гималаи)

Окно комнаты Ольшанского выходило в сад, на маленький круглый голубой бассейн, где только что распустился молодой бело-розовый лотос. Лучи нежного тегеранского солнца лились в окно, играли на стене и на фотографиях – на лице Шивананды, на водах Ганга и вершинах гор, на деревьях леса, придавая изображениям какую-то странную реальность и жизнь. И от сочетания освещенных солнцем гималайских вершин (на фотографиях) и в саду, за окном – молодого лотоса в голубом бассейне и порхающих над ним маленьких ярких птиц казалось, открывались и вели в сияющую бесконечность светлые новые пути.

Марокко

Марзуга

Гора Марзуга на юго-востоке Марокко – гигантская дюна, выросшая среди пустыни. Силуэтом своим она странно напоминает Монблан в миниатюре: широкая, с закругленным верхом, шапка вершины, и, пониже, другая, как бы повторяющая ее форму (купол Гутэ). На фоне синего неба она вздымается золотой громадой, среди низких песчаных хребтов, курящихся желтым дымком в порывах налетающего из пустыни ветра.

У подножия горы находится небольшой оазис и в нем – крошечное селение берберов, названное «Марзуга» по имени горы: несколько глиняных выбеленных кубиков с отверстием для двери и без окон. Вокруг – безбрежное желтое море, песчаная целина, Сахара.

Мы приехали из городка Эрфуда, расположенного в богатом оазисе Тафилалет. Этот очаровательный, весь белый, городок на берегу реки Герес тонет среди плантаций финиковых пальм и зарослей тамариска. Весело журчит вода, бегущая по оросительным каналам плантаций. Город полон людей, представителей самых разнообразных народностей, вперемежку с ослами и верблюдами, на которых едут и перевозят товары бедуины. Торговля процветает, жизнь бьет ключом.

Но стоит только перейти мост через реку, как вы попадаете совсем в другой мир. Голые рыжие скалы вырастают у дороги и тянутся ввысь, образуя гору Джебель Эрфуд; наверху, на крутизне, помещается крепость, похожая на средневековый замок – военный пост. Оттуда далеко видно: внизу, у подножия горы, зеленая зыбь оазиса с вкрапленным в нем белым городом: дальше – черно-бурое бесконечное поле, отороченное лиловыми холмами. Где-то там, за сотню километров от Эрфуда, – Марзуга.

Марзуга лежит вдали от проезжих дорог, к ней ведут только «дороги-следы»; на карте они помечены пунктиром, дающим указание общего направления. Таких «следов» множество – путь по пустыне пролегает везде. Лишь иногда преграждают его небольшие скалистые массивы или гряды низких дюн; они кажутся громадными – каждое самое маленькое возвышение как бы вырастает в сто раз на круглой гигантской тарелке пустыни, где не за что «ухватиться» глазу. Нам стоило немалых трудов найти машину и шофера, который согласился бы отвезти нас туда. Старинный, большой автомобиль с потертыми шинами, который нам предложили, не внушал доверия, но хозяин его (у него было столь загорелое лицо и так укутывал его темно-коричневый бурнус, что нельзя было определить его национальность) уверял, что это и есть самая подходящая машина для путешествия по пустыне, что он уже ездил на ней в Марзугу, и она знает дорогу не хуже верблюда; и что он возьмет с собой механика – на всякий случай – и четыре запасных шины. Мы согласились.

Рано утром мы выехали в сопровождении механика на заваленном старыми, но как будто еще крепкими шинами автомобиле, с запасами бензина, воды и хлеба – это была целая экспедиция. В пустыне ведь нет ни дорог, ни гаражей. Остановится машина – ждать помощи неоткуда.

Сначала мы ехали по дороге, но очень скоро края ее стерлись, куда-то пропали, и она слилась с пустыней. Мы ехали теперь по совершенно гладкому полю цвета вороненой стали. Грунт был покрыт бесчисленными черными камешками, похожими на обломки чугуна. Кое-где, иногда, появлялись небольшие скалы, и машина тогда лавировала между ними, как корабль между рифами.

Один раз появилось что-то, похожее на жилье – мрачные серые постройки, бывшие военные посты, теперь пустые. Они казались брошенной театральной бутафорией в этой неправдоподобно-черной пустыне, которой, казалось, не будет конца. На мой вопрос, «где мы», шофер ответил: «В Сахаре».

Сахара? Вместо желтого песка эти черные камешки, острые и блестящие! Откуда они?

Нам удалось рассмотреть их поближе, когда с грохотом, подобным выстрелу, лопнула шина, и автомобиль остановился среди пустыни (невольно подумалось: как хорошо, что есть четыре запасных шины, а то вдруг пришлось бы идти по пустыне километров сорок!). Эти камни были разной величины и цвета, от угольно-черного до серебристо-серого. Я подняла один из них, блестящий и гладкий, величиной с кулак, он показался мне обломком скульптуры, как завиток волос в бороде ассирийской статуи. Но нет, это была работа природы – каменный локон, древний как сама земля.

Шину переменили, и мы двинулись дальше. Камешки под колесами шуршали и потрескивали, казалось – едем по снежному утреннему насту.

Иногда на горизонте появлялись дюны – сначала в воздухе, как миражи – чуть выше горизонта, отделенные от земли сверкающей полоской белого тумана. По мере того, как мы приближались к ним, полоска стушевывалась, и они «садились на землю», превращались в холмы. Потом снова становились миражем и исчезали. Ехали мы долго, часов пять, медленно, с остановками.

Неожиданно желтым озерком по черному грунту разлилось большое пятно песка, откуда-то издалека нанес его ветер. Потом еще и еще – желтое перемешалось с черным. Вдруг вдали над черной Сахарой засверкал золотой треугольник. Марзуга! Мы приближались к цели путешествия.

Появились признаки жизни: одинокое полувысохшее дерево (издали я приняла его за бедуина на верблюде). Потом – небольшой овражек, склоны его покрыты серыми пучками сухой травы, и там пасутся худые, черные козы. Вспорхнула рыжая большая птица, ветер донес лай собаки.

Вот и поселок: четыре глиняных домика, с дверьми, но без окон, похожие на детские кубики, разбросанные на большом расстоянии друг от друга. Два осла понуро стоят в тени стен, да несколько крошечных курочек и петушок-пигмей равнодушно разгуливают вокруг домов, даже не пытаясь рыться в песке, – все равно ничего не найдешь. Небольшая серая собака, худая, с злыми глазами, подозрительно поглядывает на нас; время от времени она разражается глухим, отрывистым лаем. Сразу за деревней виднеется серое пятно оазиса.

Наша машина остановилась у самого большого дома – «гаража», как назвал его наш шофер. Несмотря на это пышное название, около него не было никаких признаков «гаража» (если не считать валявшейся на земле старой, негодной шины) – ни кокетливой, ярко раскрашенной помпы с насосом, ни цистерны, ни бидона, ни даже бочки. И ни одной машины; вместо того под навесом стоял осел.

У двери нас встретил хозяин «гаража», загорелый, худой и высокий бербер в живописной полосатой «джелябе»1515
  «Джеляба», марокканская одежда, – широкий халат с капюшоном; они бывают различной толщины и цвета, чаще всего серые и коричневые с яркими неширокими полосами. Их надевают одну на другую, две или три, в зависимости от сезона.


[Закрыть]. Наши спутники завязали с ним оживленную беседу; вскоре к ним присоединились еще два-три человека, вероятно, все мужское население поселка.

Эти люди, видимо, были нам рады – не так часто сюда приезжают. Они окружили машину, почтительно, осторожно и нежно, точно лаская, к ней притрагивались. Всякая приехавшая машина, здесь явление из другого мира.

Берберы совсем не походят на арабов. Смуглые – но с золотистым, а не оливковым или пепельным, как у арабов, оттенком кожи; скулы слегка выдаются, глаза карие, или нередко зеленовато-серые (у арабов они «черные, как ночь»), глубоко сидящие под сильно выступающими надбровными дугами. Они приветливы, охотно улыбаются. Язык их мягче арабского, более походит по звуку на романские языки.

Чем живут, чем питаются здесь эти люди? Пустынным прибоем наступают на их поселок пески. Чем дальше, тем выше вздымаются песчаные волны, и гигантским девятым валом вырастает Марзуга – исполинская дюна, очертаниями своими напоминающая Монблан.

В этом сходстве очертаний было что-то притягивающее – гора казалась странно знакомой. В то же время – какая тревожная несообразность: вместо земли, камня, льда и снега – песок, неустойчивый, сыпучий и мягкий! Ни скалы, ни выступа, ни камня – все гладкое, мягкое, как желтое масло!

– Как туда пройти? – спрашиваем мы шофера.

– Куда?

Мы указываем на вершину Марзуги. Он удивился еще больше.

– Нельзя. Туда не ходят.

– Почему?

– Нельзя. Там высокий песок. Живой песок.

Но путь, казалось, был ясен: сначала по песчаным предгорьям вниз и вверх, к подножию Марзуги, потом влево, поперек песчаной стены и затем по хребту, имитирующему ледяное лезвие Монблана, до вершины.

Мы пошли. После некоторого колебания наш вожатый пустился за нами.

– Я пойду с вами на высокие пески, – решительно заявил он и пошел вперед как заправский проводник.

Путь к горе лежал через оазис – несколько сухоньких пальм, разделенные канавками; через одну из них, пошире других, был перекинут мостик, но воды нигде не было. Берега канавок были покрыты очень странными ползучими растениями, походившими на громадных сороконожек. Коричневое, сухое и жесткое, длиной с локоть, тело лежало на земле; из него торчали вверх и вниз отростки: вверх – обрывки зеленовато-серой щетины, и вниз – черные корни, пучками, через равные промежутки, точно ножки гусеницы. Этими корнями растение хищно впивалось, вгрызалось в землю, ища скрытую в ее недрах влагу. Крепкие, как канаты, они уходили в песок на большую глубину, вырвать их было невозможно. Из этих растений состояла «трава» «оазиса» и, по всей вероятности, они служили кормом для коз и ослов.

Очень скоро оазис исчез – растворился в глубоком сыпучем песке; нога погружалась почти по щиколотку. Здесь, среди желтых песков, были разбросаны черные палатки берберов. Они были сделаны из грубой шерстяной (из шерсти черных коз) ткани и походили на гигантских летучих мышей, севших на землю и еще не успевших сложить крылья.

В прозрачном воздухе пустыни расстояние обманчиво. Гора, отделенная грядами песчаных хребтов, находилась гораздо дальше, чем казалось с первого взгляда. Мы долго шли – поднимались, спускались, снова поднимались. Нога погружалась в песок, как в мягкий снег, но вместо следа оставалась сзади лишь неглубокая круглая ямка; на дно ее, смыкаясь, стекал песок, и она постепенно исчезала. Песок казался живым.

Это не был обычный «наш» песок, тот песок, с которым играли мы в детстве, делая из него пирожки и паштеты. Тот песок – земля, он на дороге, в лесу, на пляже; на нем что-то растет, в нем камушки, иногда – насекомые, он не может быть до конца чистым. Но песок Марзуги был особенный – абсолютной, неземной чистоты. Песчинка к песчинке, как кристаллы сахара.

Иногда слой песка становился тонким, под ним чувствовалось что-то твердое. Это была странная серебристо-серая масса, легко ломавшаяся, как бы слой затвердевшего песка. Нога не погружалась, а скользила на крутом склоне, это могло быть опасно.

Я хорошо знаю горы, вздыбленный камень, одетый вверху снегом и льдом. Но как знать, чего ждать от этой странной горы, где вместо вечных снегов – вечные пески?

Впрочем, через несколько шагов твердый наст исчез, и снова появился – уже привычный – сыпучий песок.

Наш «проводник» давно уж замедлил шаг и идет сзади. Наконец, он решительно садится на землю, натягивает на голову капюшон джеляби и говорит:

– Я подожду вас здесь!

Мы оставляем около него ботинки – по горе из песка лучше всего идти босиком.

Высокие пески! Как точно определяют эти слова Марзугу! Высокие, вздыбившиеся, живые пески! Было немного страшно: а вдруг они задвижутся, бросятся, упадут на нас песчаной лавиной!

После второго перевала гора вдруг выпрямляется, становится почти отвесной. Начинается подъем к вершине по песчаному лезвию хребта. Под ногами, вправо и влево, сбегает вниз тонкий песок. Наконец, хребет обрывается, дальше ничего нет – только воздух. Трехгранная пирамида вершины врезается в глубокое пространство, мы стоим как на носу воздушного корабля. Далеко внизу – желтая рябь пустыни, и крошечное тускло-серое пятно оазиса Марзуги.

Так вот она, настоящая Сахара! Желтые пески, как вода в море, играют и переливаются множеством оттенков; розовое, голубое и белое, серебро и золото. Мы долго стоим на вершине в изумлении перед богатством красок пустыни.

Песочное море

С западной стороны гора круто вздымается над грядами низких, продолговатых холмов. Но с восточной стороны она сбегает вниз широкими закругленными уступами и там, около самой вершины, – чашеобразная выемка. На дне ее – защищенная от ветра небольшая площадка и на ней какие-то странные предметы, как будто перья на палочках. Что это?

Заинтересованные, мы спускаемся на дно песчаной воронки, чтобы рассмотреть эти странные предметы. Колышки вышиной с полметра вбиты в песок, верхний конец каждого из них украшен пером и повязан бирюзовой или красной полоской материи. Чуть пониже – перекладинка, на концах ее – цветные лоскутки. Около середины колышка, как на талии, укреплены яркие перья, наподобие юбки… и вдруг, я понимаю: ведь это же человеческие фигурки!

Они расставлены полукругом, «лицом» на восток; некоторые покосились или упали. На желтый песок от них падают пурпуровые тени.

Что-то удерживает нас от того, чтобы подойти к ним вплотную, потрогать руками. Атмосфера нереальности, тайны, окутывающая желтую гору, здесь кажется сгущенной до предела, точно эта песчаная чаша, на дне которой стоят куклы, наполнена колдовским зельем.

Вид с вершины Марзуги

Кто, зачем поставил здесь эти палочки, одетые в перья? Я вспоминаю слышанный мною от кого-то рассказ о магических куклах, которых ставят для заклинания демонов. К ним, говорят, нельзя прикасаться, самая тень, от них падающая, опасна.

Сфотографировав фигурки, мы старательно их обходим, чтобы не попасть в их тень. А вдруг это они? Здесь, на этой странной горе, все кажется возможным!

На спуске сам песок помогает шагу, несет вниз. Мы скользим, как на лыжах, позади вьется песчаное облачко. Гора уже кажется знакомой, и можно спокойно любоваться необычайным рисунком складок песчаных холмов и красками пустыни.

Наш шофер, одинокая маленькая фигурка, затерянная в желтой громадности, по-прежнему сидит на холме, терпеливо дожидаясь нас. Окликаем его, он выпрямляется. Спрашиваем, знает ли он о странных фигурках на вершине Марзуги.

– Что такое? – Он вначале не понимает, потом на лице его отражается беспокойство, испуг. – Как, они там? Я не знал… – Он обрывает, не договаривает.

– Кто их поставил, зачем? – допытываемся мы.

– Не знаю, – отвечает он уклончиво, и прибавляет:

– Высокие пески, они живые, сами движутся… едят людей… туда не надо ходить.

Солнце палит, нас мучает жажда. Где взять воды? Подходим к палаткам берберов. У входа одной из них, самой бедной (черное полотнище ее состояло больше, чем наполовину из дыр), сидят загорелые люди в джелябах; наш спутник что-то им говорит, один из них поднимается и идет к дальней палатке, из которой вскоре выходит женщина и несет нам в старой консервной банке (она держит ее бережно, как дорогую вазу) драгоценный напиток – воду. Мы пьем осторожно, чтобы ни одна капля не пропала, и горячо благодарим. Женщина улыбается. Она молодая, стройная, среднего роста; вся в черном, но с открытым лицом (берберки, в противоположность арабкам, не прячут лица); на загорелом, с карими глазами лице выделяются своим цветом губы – лилово-серые, светлее кожи лица.

Мы хотим дать ей монетку, она отказывается; мы настаиваем. Тогда женщина, вдруг решившись, берет монетку, прячет ее в складках одежды и убегает со всех ног, унося консервную банку, которую она держит обеими руками.

Надо спешить, чтоб пересечь до темноты «черную Сахару». Быстро минуем оазис, деревню; вот мы у «гаража», перед которым стоит наша машина. Около нее по-прежнему группа людей, в центре ее наш механик и хозяин «гаража», оживленно разговаривают. Завидев нас, хозяин идет в дом и возвращается через несколько минут, в руках его – тарелка с крутыми яйцами, роскошное угощение. Эти маленькие, чуть больше голубиных яйца оказались необыкновенно вкусными, и тарелка опустела в мгновение ока.

Вскоре мы едем снова по гладкому полю, покрытому черной галькой; желтые разливы песка набегают на нее как мелкие волны на берег, потом исчезают. Но вдали виден еще золотой треугольник – вершина Марзуги. Я вспоминаю эту странную гору из чистого песка, пирамиду вершины, и на ее склоне, в песчаной воронке с круглой площадкой на дне – полукругом расставленные колдовские фигурки. И снова ощущаю чувство какой-то тревожной «нереальности», испытанное там, наверху.

Откуда эти фигурки, что связано с ними? Мы ничего не знаем о них; и ничего не знаем ни о прошлом Марзуги, ни о прошлом пустыни. И вызывающая головокружение мысль – ведь и о себе мы тоже, по-настоящему, ничего не знаем.

Италия

Статуя Наполеона

На пьяцца Сан Марко в Венеции центром внимания являются голуби. Целый день они гуляют по площади, ловко лавируя в толпе людей, заполняя собой каждое свободное место. Кормить голубей и сниматься с голубями на плечах, на голове, на ладони – главное занятие туристов, посещающих площадь св. Марка. Как только протягивается чья-нибудь рука, разбрасывающая зерна, в сторону ее плещет волна голубей, «голубиный прилив». Особенно любят туристы кормить птиц прямо с руки; голуби садятся на ладонь в два или даже три яруса – один на голову другого, неистово машут крыльями, пытаясь удержаться в столь неустойчивом положении, взлетают, кружатся, снова садятся. Щелкают фотографические аппараты, раздается веселый смех. И по площади люди ходят «в ногу» с голубями – движения птиц как бы направляют ритм человеческого шага. Когда играет музыка, все гуляют под ее звуки и в такт.

Венецианцы любят своих голубей, оберегают их и заботятся о них. Раньше город кормил их на общественный счет, но с наплывом туристов какому-то догадливому торговцу пришла в голову мысль продавать на площади корм для птиц – ведь так приятно кормить голубей! Он демонстрировал это – туристы видели, как садятся ему на плечи голуби и как это красиво. Пример подействовал: зерна были раскуплены мгновенно. Оказавшийся на площади фотограф щелкал аппаратом, предлагая увековечить очаровательную сценку, чтобы послать фотографию близким; он тоже хорошо заработал. С тех пор продажа зерен и фотографирование туристов с голубями на площади – целая индустрия.

Эти голуби всегда тут, вся их жизнь проходит на площади Сан Марко и около собора. Вероятно, они даже не знают других частей города, и кажется, что если их перенести в другое место, они погибнут. Однажды, во время урагана, волны лагуны поднялись и залили площадь, и голубям негде было гулять. Они сидели, нахохлившись, на фронтонах собора и зданий, окаймляющих площадь; соседние улицы не существовали для них. Венецианцы сразу же организовали им скорую помощь – питательные пункты на крышах, чтобы голуби не голодали.

Как только начинает темнеть, голуби «укладываются спать» на карнизах зданий, обрамляющих площадь. Особенно любят они собор, его карнизы, ниши и башенки и широкую платформу над центральными вратами. Четыре бронзовых коня, украшающие эту платформу, являются такой же неотъемлемой и важной принадлежностью собора и площади, как голуби. Они были привезены из Константинополя дожем Дандоло в 1204 году; предполагается, что они принадлежат резцу Праксителя, и венецианцы очень гордятся ими.

Когда Наполеон завладел Венецией, в 1797 году, он совершил оплошность – увез в Париж двух из этих коней и поставил их на арке площади Карусели. Этого венецианцы никогда не смогли ему простить. Все, что угодно, но только не это! «О, этот воришка! Он хотел украсть наших коней!» – гневно воскликнул венецианец, с которым я заговорила о Наполеоне.

Бонапарт, без сомнения, поддался очарованию Венеции, «царицы морей». Он захотел увековечить память о себе и построил на площади св. Марка «Новый Павильон», прекрасное здание из белого мрамора, замкнувшее площадь со стороны противоположной собору.

Площадь св. Марка (кто-то назвал ее «мраморный зал без потолка») представляет собой прямоугольник 175 м длины и 80 м ширины, удивительно гармоничный по архитектурному плану и чудесному его выполнению. Собор, построенный в конце XI века, заключает в себе одну из величайших святынь Италии – гробницу св. Марка Евангелиста. Со своими куполами, кружевными карнизами, башенками и широкими вратами он походит на фантастический дворец из 1001 ночи. Крышу венчают чудесные мраморные часовенки-беседки, каждая из них защищает от непогоды статую.

Кони на фронтоне собора Сан Марко в Венеции

Между ними вдоль карниза восходят и нисходят мраморные ангелы. В центре, доминируя над всеми фигурами – статуя св. Марка, мраморный Апостол с крестом в руке благословляет город. У ног его – крылатый лев, поддерживающий лапой раскрытую книгу.

Около собора на площади находится высокая (99 м высоты), прямая как стрела, башня колокольни («кампанила»). По другую сторону – знаменитая «башня часов», на которой бронзовые «мори» («мавры») ежечасно «отбивают время», ударяя по колоколу тяжелыми молотками. Справа и слева площадь окаймляют прекрасные мраморные здания. Раньше в них помещались правительственные учреждения, теперь это богатые магазины, и, в верхних этажах, склады. Особенно много в их окнах изделий из венецианского стекла – того удивительного стекла, в котором точно сконцентрированы все краски драгоценных камней, пронизанных солнечными и лунными лучами; такого стекла нет больше нигде в мире.

Со стороны, противоположной собору, площадь гармонически замыкает «Новый павильон», построенный Наполеоном. Передний фронтон его увенчан статуями, изображающими величественных людей в греческих и римских одеждах или доспехах, в шлемах и лавровых венках. Кто они? Воины, философы, ученые, поэты? Или, может быть, дожи Венеции? Они вознесены высоко над площадью. Только центральное место на фронтоне здания пусто – в нише на месте статуи дремлет голубь; вот он проснулся, вспорхнул, и ниша опустела.

Но статуя, предназначенная для этой ниши, существует. Она прекрасной работы, резца знаменитого скульптора, и изображает «воришку Наполеона» (как назвал его венецианец), укравшего двух лучших коней св. Марка.

Я видела эту статую. Вот ее история.

В эпоху власти Наполеона город заказал знаменитому скульптору Антонио Канова статую императора, чтобы поставить ее на фронтоне «Нового павильона», где она должна была занять центральное место в ряду других «великих» – прямо против статуи Апостола Марка на соборе по другую сторону площади.

За несколько дней до того знаменитый скульптор получил другой заказ от графини Альвизе Мосениго: на статую св. Лючии для дворцовой часовни в Альвизополи, одном из родовых имений семьи. За статую графиня уплатила вперед и сполна. Для св. Лючии была приготовлена ниша в часовне.

Однако знаменитый скульптор не спешил со сдачей заказов. Он никогда не выпускал из своей мастерской статуи, которая не была бы совершенна. Совершенство требует работы и времени.

Время шло. Судьба Наполеона изменилась, он был сослан в изгнание. После падения его Франция вернула Венеции двух коней, «украденных» императором; было устроено национальное торжество, во время которого, при ликующих кликах толпы, кони Праксителя были водворены на прежнее место на фронтоне собора. Но место, приготовленное когда-то для статуи Бонапарта на фронтоне «Нового павильона», по-прежнему пустовало: город отказался взять статую, воспоминание о Наполеоне было неприятно гражданам Венеции.

Между тем, семейство Мосениго стало проявлять признаки нетерпения: где же санта Лючия, где статуя святой Лючии, защитницы их семьи, которую так давно ожидают? – и стало докучать скульптору вежливыми, но очень настойчивыми напоминаниями.

И вот, наконец, прибыла посылка от скульптора: громадный, тяжелый ящик. Вместе с ящиком посланец передал письмо с печатью скульптора, но никто не обратил на него внимания. Санта Лючия прибыла. Эта весть была встречена ликованием. Bсe члены семьи собрались вокруг ящика, у входа в часовню, чтобы не пропустить момент, когда святая впервые взглянет на них, и приветствовать ее. Благоговейная тишина воцарилась, когда ящик начали открывать. Вот, сняты доски… вот стали снимать «семь покрывал», в которые заботливо окутал ее скульптор. Вот осторожно открывают лицо и уже виден мраморный лик… Но что это? Как странно коротко обрезаны волосы святой… и этот орлиный нос, тонкие губы, волевой подбородок – кого напоминает это лицо? Недоумение достигло апогея, когда открыли обнаженный мраморный торс… И вдруг кто-то из членов семьи вскрикнул: «Наполеон!»

Да, это была статуя императора! Это был Наполеон! Но какой Наполеон! Сам Зевс позавидовал бы его царственной осанке, сам Аполлон – юной красоте его стройного, могучего тела. Греческая драпировка, оставлявшая обнаженной часть туловища, увеличивала сходство с Аполлоном. И в то же время в чертах лица Наполеона, прекрасно переданных, было несомненное сходство с Юлием Цезарем. Цезарь-Аполлон-Наполеон Бонапарт, последний дож Венеции!

Рука Бонапарта была поднята и протянута вперед, приветствуя свой народ, – царственным и в то же время отеческим жестом. Брусок мрамора соединял ее с головой – для прочности во время перевозки, чтобы не сломалась тонкая, аристократическая кисть руки (этот брусок обычно срезали на месте после перевозки).

Когда прошел первый момент замешательства, вспомнили о письме, переданном посыльным главе семейства, и, сломав печать скульптора, открыли его.

И вот что писал несравненный мастер (выпускаем официальные приветственные формы): «…согбенный работой и болезнью, я не имею возможности сейчас выполнить ваш благородный заказ. Но чтобы возместить деньги, уплаченные вами за статую Санта Лючии, я посылаю вам этот большой блок чудесного – лучшего в Италии и во всем мире – мрамора. Любой мастер сможет обработать его для вас и превратить в статую Санта Лючии».

Семейство Мосениго сохранило статую Бонапарта, не пожелало превратить ее в Санта Лючию; статуя святой была заказана другому скульптору, выполнена в надлежащий срок и заняла приготовленное ей место в часовне. А «Цезарь-Аполлон-Бонапарт» был поставлен в большом холле дворца Мосениго в Венеции, где он находится и теперь. Этот холл – большой крытый двор, откуда широкая мраморная лестница ведет в парадные залы и жилые покои первого этажа, – служил раньше местом хранения товаров и магазином: все гранды Венеции, не исключая дожей, были прежде всего купцами, и каждый дворец имел свои магазины.

Во дворце Мосениго сохранилось множество музейных вещей и прекрасная живопись – картины, изображающие большей частью придворные празднества, и портреты дожей: семь дожей Венеции происходили из этой семьи. Теперешний владелец дворца, сеньор Альвизе Робило, и его жена, белокурая, веселая и приветливая синьора Алисия, показали нам скромную с виду шапку, обтянутую красным шелком, почетно потертую временем – головной убор могущественных дожей богатой, свободолюбивой Венеции. Мы попросили хозяина дома надеть его; шапка необыкновенно шла ему – точно была создана для этой головы с профилем Данте.

Среди многочисленных предметов старины в палаццо Мосениго мое внимание привлек странный предмет, совершенно непонятного назначения. Он походил на остов громадного, в пол человеческого роста, абажура, с деревянным нешироким кольцом вверху: тоненькие деревянные резные палочки, украшенные изящными шариками, соединяли это верхнее кольцо с другим, нижним, более широким кольцом, служившим базой этого предмета, стоявшего на полу у окна. Я терялась в догадках, что это такое. Наконец нам объяснили, что этот оригинальный «абажур» был изобретен больше столетия тому назад знаменитой красавицей из семьи Мосениго, у которой была больная спина; в придворной жизни, во время торжественных церемоний, приходилось подолгу стоять на ногах – и вот она могла незаметно опереться на этот «абажур», надетый под кринолином, и это облегчало ей усталость и боль в спине.

Окна дворца Мосениго выходят на Большой Канал, невдалеке от моста Риальто. Гондолы с туристами, скользящие по переливающейся всеми цветами радуги – как венецианское стекло – воде канала, при приближении к дворцу Мосениго замедляют ход и гондольер или гид всегда произносит небольшую речь, неизменно начинающуюся словами: «В этом дворце жил Байрон…».

Одна из классических экскурсий в Венеции – «Венеция ночью» – поездка на гондолах по каналам, включает в своей программе остановку и объяснения перед этим дворцом, где жил в течение некоторого времени Байрон. Имя Байрона, доносившееся всю ночь с канала в открытые окна, постоянно нарушало сон хозяев дворца. Пришлось перенести спальню на другую сторону дома, выходящую в сад. В саду были только птицы, и до славы Байрона им не было дела.