Текст книги "Писатели, которые потрясли мир"

Николай Васильевич Гоголь. Живые и мертвые души

«Знаю, что мое имя после меня будет счастливее меня». Это сказал великий писатель, драматург, поэт, публицист. Николай Васильевич Гоголь. Имя которого еще при жизни стало великим. Хотя он сам и не был счастлив. А вот судьба его произведений действительно счастливая. Впрочем, его имя до сих пор склоняют со всех сторон. И те, кто любит. И те, кто ненавидит.

Может, потому, что по сегодняшний день Гоголь является одним из самых, самых популярных писателей. После Библии, после Достоевского – он, Гоголь. И поэтому какими слухами земля полнится! И параноик, и сумасшедший, и отшельник, и колдун, и Пушкин его не терпел, и оказывается завел дружбу с дьяволом, и в гробу он перевернулся. И вообще родился в день дураков – 1 апреля… А он даже и не в апреле родился, а в марте (по старому стилю). А остальное… Действительно для дураков, уважаемый Николай Васильевич! От подобных слухов можно действительно перевернуться в гробу.

«Сейчас прочел „Вечера близ Диканьки“… Все это так необыкновенно в нашей нынешней литературе, что я доселе не образумился…» (Пушкин)

«Что такое Тарас Бульба? Герой, представитель жизни целого народа, целого политического общества в известную эпоху жизни…» (Белинский)

«Ну, и пьеска! Всем досталось, а мне – больше всех…» (Николай I о «Ревизоре»)

«Мне очень приятно, что г. Гоголь знает, что в глубине Сибири он имеет пламенных почитателей…» (Декабрист В.Л. Давыдов)

Литература Гоголя такая неправдоподобно разная. И народная, и романтичная, и комичная, и реалистичная, и фантастичная, и символичная, и мистичная. А еще он, безусловно, первым предвосхитил модернизм. Гоголь очень был сложен, очень противоречив. Если бы он был простым и прямым, вряд ли мы вообще бы узнали его имя. Не в этом ли тайна такого таинственного писателя?

В основном, творчество писателей совпадает с их мировоззрением. Гоголь, пожалуй, единственный из писателей, мировоззрение которого всю жизнь воевало с его произведениями. Его произведения были гораздо смелее. И шли гораздо, гораздо дальше его мировоззрения. Дальше вверх. Потом дальше вниз… Крайности. Сам Гоголь всегда мог остановиться. Его талант – нет. Он часто отрекался от того, что любил. И часто принимал то, что ненавидел.

Гоголь – это и украинские Сорочинцы, где он родился. И Петербург, где он стал писателем. И Рим, где он прожил с перерывами десять лет и писал «Мертвые души». И Москва, где он умер и похоронен… Он был ни с кем. Ни со славянофилами, ни с западниками. Ни с революционерами, ни с государственниками. Хотя в начале его горячо поддерживали прогрессивные силы. Как его произведения – их. В конце – реакционные. Как его произведения – их. А он сам?..

В этом весь Гоголь. Он был сам по себе. А вот его творчество – нет. Когда его творчество желало, жаждало немедленной борьбы и справедливости. Он сам останавливался. Когда его творчество желало, жаждало немедленной смиренности, покаяния. Он сам останавливался. Впрочем, шумиха вокруг его имени была, есть и будет не столь литературная, и тем более личная – сколь идейная. Разве не символично, что в истории остался первый том «Мертвых душ». Для истории. Главное произведение Гоголя.

«Мертвые души» – история болезни, написанная рукой мастера» (Герцен). История болезни России, диагноз которой поставил Гоголь. Пушкин после знакомства с первыми главами этой грандиозной поэмы грустно произнес: «Боже, как грустна наша Россия!» Она была грустна, есть, и всегда будет. «Будьте не мертвые, а живые души», – завещал нам Гоголь.

Его всю жизнь мучили мертвые души. Он мучит своим невероятным талантом живые. По сей день. По сей день среди нас живут пять характеров гоголевских помещиков. Слащавые паразиты маниловы, безалаберные панибраты ноздревы, сетующие торгашки коробочки, твердолобые грубияны собакевичи, патологические скряги плюшкины. Ни одного утешения! Мертвые души. Умирание человеческого в человеке. Сегодня они живучи, как никогда. И конечно – главный мерзавец. Чичиков. Этакий мошенник, авантюрист, скупающий мертвые души. Точнее, по Гоголю, «хозяин», «приобретатель», а по-простому – «подлец». Этакий представитель бандитского капитализма в России. В советский период они, конечно, были. Но не как явление. Явление их случилось позднее. Они ворвались в нашу жизнь вместе с перестройкой, уже откровенно скупая мертвые души и убивая живые. Они были гораздо, гораздо хуже…

Сегодня пришло время другой эпохи. Когда вор Чичиков должен сидеть в тюрьме! И как же не хватает сегодня Гоголя!..

И все-таки это Россия. Гоголя могли обвинить в мраке, безнадежности, в депрессивности поэмы. Но ведь он завершил первый том «Мертвых душ» на высокой ноте: «Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются, и дают ей дорогу другие народы и государства…»

А еще когда-то сказал: «Если русских останется только один хутор, то и тогда Россия возродится». И в этом тоже – Гоголь. Уж если великий фантазер верил в Россию. Нам сам бог велел верить…

Второй том «Мертвых душ» Гоголь сжег. Почему? «Почему» неуместно. Хотя над этим почему-то бьются несколько веков. Он знал – почему. И этого достаточно. Если талант победил свое произведение, уничтожая его. К тому же он не раз сжигал свои рукописи. И не раз рвал их. Для этого нужно не просто мужество. Для этого нужно понять, что творение оказалось не достойным гения. А на меньшее он не соглашался…

Хотя Гоголь не был максималистом. Скорее наоборот. Особенно к концу жизни. А в смерти шептал: «Лестницу, поскорее давай лестницу!..» Он всю жизнь шел по этой лестнице. Которая все выше, выше, ступенькой за ступенькой вела его к бессмертию… Как и другие писатели, которые потрясли мир.

Иван Александрович Гончаров. Обломов

Осенний день. Хмурый или солнечный. Дождливый или улыбчивый. Вряд ли нам это узнать. Новом Никольском кладбище Александро-Невской лавры. Более 30 венков. От всех вузов Москвы и Санкт-Петербурга. От газет и журналов. От музыкального сообщества. От людей. Огромная траурная процессия. За гробом. Великого русского романиста. Ивана Александровича Гончарова. Который всю жизнь хотел покоя. И наконец, в 79 лет, его обрел. Хотя, без лукавства, он из тех, немногих, кто обрел его и при жизни. Во всяком случае – максимально к этому приближался.

О, О, О!.. Или – Об, Об, Об!.. «Об-ыкновенная история». Обыкновенного «Об-ломова». Которая заканчивается обыкновенным «Об-рывом». Вернее – краем обрыва. На котором почти всегда стоит Россия. И, кстати, удерживается. На краю… Может быть, великий писатель Гончаров был героем обыкновенной истории Обломова на краю обрыва?

Нам этого уже не узнать наверняка. Хотя интересно, написал бы Обломов роман «Гончаров»? Наверное, написал бы, будь помоложе. Или постарше. Но возрасте за тридцать, когда мы его узнаем, – вряд ли. Гончаров и Обломов не были близнецами. Но для истории это уже не имеет значения. Кто написал романы на букву «О»? Конечно, Обломов. Ответ неверный. Все-таки Гончаров. Если бы Обломов написал роман «Гончаров», он бы Обломовым просто напросто уже не был. И в историю мировой литературы не вошел.

Впрочем, у Ивана Гончарова было прозвище – господин де Лень. По воспоминаниям некоторых современников, он был наискучнейшим и ленивейшим домоседом. Да и жизнь его кажется необыкновенно обыкновенной. Особенно на фоне всех остальных писателей, биографии которых читаешь взахлеб, как авантюрные или сентиментальные романы. Когда даже их романы порой отходят на второй план. Не поэтому ли Гончаров и оригинален? А, возможно, он просто оказался загадочнее других? И просто-напросто скрыл свою жизнь…

Родился он в обыкновенном провинциальном Симбирске. Узкие улочки. Скривленные дома. Дощатая мостовая. Даже дожди крапают не хотя. Все сонно, лениво, медлительно. Разве что хочется зевнуть. Так и вертится на языке: «За-ха-а-р!..» А маленький Ваня Гончаров ищет и находит свой настоящий, живой мир. В книгах. Уже в детстве им прочитаны Ломоносов, Фонвизин, Державин, Карамзин, Вольтер, Руссо. «Я с 14–15 летнего возраста, не подозревая в себе никакого таланта, читал все, что попадалось под руку, и писал сам непрестанно…» Затем были Московское коммерческое училище, которое он сразу же невзлюбил. И словесный факультет Московского университета, в который он влюбился мгновенно. Еще бы! Ведь в ту пору там учились Лермонтов, Белинский, Герцен, Станкевич. Хотя от их политических споров он держался в стороне. Может, просто ленился спорить? А вот Пушкина, который посетил Московский университет в 1832 году, он уже боготворил.

Затем – опять сонный Симбирск, канцелярия губернатора. И, наконец, Петербург. Опять та же скука. Мелкое чиновничье в департаменте Министерства финансов. И далеко не мелкое к нему отвращение.

«Если бы Вы знали, сквозь какую грязь, сквозь какой разврат, мелочь, грубость понятий ума, сердечных движений души проходил я от пелен и чего стоило бедной моей натуре пройти сквозь фалангу всякой нравственной и материальной грязи и заблуждений, чтобы выкарабкаться на ту стезю, на которой Вы видели меня, все еще… вздыхающего о том светлом и прекрасном человеческом образе, который часто снится мне…»

Отдельный человеческий образ, а не человеческое общество. Не в этом ли главное заблуждение Гончарова? Или просто характер? Талантливый и тем более гениальный писатель никогда не может быть аполитичным и равнодушным. И тем более рукоплескать злу. Даже если он всегда в стороне, его творчество всегда на стороне. Стороне правды. И справедливого общества. Жить в обществе и быть свободным от него, наверное, все-таки нельзя. Но писать гениальные книги и быть свободным от них, наверное, иногда можно.

«Он поэт, художник – и больше ничего. У него нет ни любви, ни вражды к создаваемым им лицам, они его не веселят, не сердят, он не дает никаких нравственных уроков ни им, ни читателю, он как будто думает: кто в беде, тот и в ответе, а мое дело сторона.» Это Белинский о Гончарове… «За-ха-а-р!..»

И вдруг Гончаров, этот господин де Лень, прерывает работу над «Обломовым» и отправляется в кругосветное путешествие на парусном военном фрегате «Паллада» в качестве секретаря адмирала Е.В. Путятина. Да уж, сам Обломов, наверное, упал бы с дивана, узнав об этом. Но Гончаров Обломову не изменяет. Шторм, взрывы волн, ослепляющий блеск молнии. И луна. Что может быть красивее?! Его несколько раз вызывали на палубу полюбоваться красотами: вы же писатель! «Молния как молния, только без грома, если его за ветром не слыхать. Луны не было. „Какова картина?“ – спросил меня капитан… „Безобразие, беспорядок“, – отвечал я», – вспоминал Гончаров. И парадокс: «Фрегат „Паллада“ до сих пор признан одним из лучших произведений о морских путешествиях. Нет, конечно, не парадокс».

Это ведь Гончаров, а не Обломов. Возможно, писатель всю жизнь доказывал, что Обломов никакого к нему родственного отношения не имеет. Впрочем, своим сильным творчеством он это доказал. Но «Обломов», как бы этого не хотел автор, стал самым лучшим его произведением. Причем одним из тех, уникальных, которые нужно в идеале прочесть три раза в жизни. В юности, чтобы со свойственной юношеской энергией, осудив Обломова, заявить: я так жить не хочу. В зрелости, когда начинаешь обожать Обломова, завидовать и пытаться ему подражать. Лежа на диване. Чтобы наконец вскочить и заявить: я так жить все-таки не хочу. И в старости. Возможно, уже возненавидеть его или сильно пожалеть. И сказать: я так умереть не хочу…

Это поразительный роман. Без сложного сюжета, без стремительной фабулы. Медлительный и терпеливый. Словно о смене времен года. Весна. Обломов просыпается (на пару сотен страниц просыпается!) Летом влюбляется. Осенью скучает. Зимой засыпает… Роман наделал столько шума! Славянофилы разглядели в обломовщине чуть ли не лучшие черты русской жизни, этакий патриархальный уклад. Либералы-западники – проявление «русской национальной болезни». Социал-демократы утверждали, что обломовщина ни что иное как социальное явление, следствие крепостничества… И все же секрет успеха роман был в чем-то большем. Наверное, в том, что в каждом из нас неизбежно живет Обломов. Даже, если мы уверены, что не живет. Даже если мы такие деятельны, как Штольц, даже если мы такие идеалисты, как Ольга Ильинская. Даже если мы европейцы или азиаты. Есть такая партия – имени Обломова. И Гончаров ее создал своим бесспорным талантом.

Когда любому из нас хоть раз в жизни хочется укутаться в уютный персидский халат и залечь на диване, укрывшись с головой одеялом. И пусть даже муха жужжит на окне. И паутина блестит в углу. На столе тарелка со вчерашнего ужина. И графин с недопитой наливкой. «Глядишь, кажется, нельзя и жить на белом свете, а выпьешь – можно жить!..» А за окном – мягкий рассвет. Или это уже закат? И помечтать можно о чем-нибудь этаком. В общем-то ни о чем. И сон увидеть наиприятнейший. О своем райском детстве. И почувствовать прикосновение теплых маменьких рук. И вдохнуть жар самовара. А у печи увидеть медведя из нянькиных сказок. И пробежаться по пшеничному полю. А потом проснуться, зевнуть. Взять книжку и отбросить тут же ее. Поморщиться, потому что накопилось куча пренеприятнейших дел. Да ну их! Дела могут и подождать. А там, глядишь, и сами собой разрешаться. Ну, разве не красота? Не свобода?

И в этом однообразии дней есть некая вечность. Это Мцыри у Лермонтова хотел прожить три дня на свободе, чем в неволе всю жизнь. Обломов же выбрал для себя вечную свободу. И, как ни парадоксально, но в этом ничегонеделаньи есть тоже протест. Вызов миру и обществу. Почти как у Чацкого. С одним отличием – протест молчаливый. И что правильнее: не совершать зла? Или делать добро? Ведь любое общение – это и зло, и добро неизбежно. Это они, штольцы, пусть вращаются в обществе, путешествуют, гребут деньги лопатой, преклоняются перед сильными, зарабатывают чины. Обломов выбирает свободу. Даже если она ограничивается диваном. И глотком холодного кваса. И дождливым окном. И персидским халатом. И пустыми мечтами. И потерей любви и мечты. И неизбежной Агафьей Матвеевной… «За-ха-а-р!»

Общество, в котором жил Гончаров было далеко не справедливым. Пушкина и Лермонтова довело до могилы. Шевченко забрало в солдаты. Чаадаева объявило сумасшедшим. Салтыкова-Щедрина упекло в ссылку. А Гончаров пишет роман о скуке и о потере смысла жизни. Может быть, для того, чтобы нам удалось преодолеть скуку и найти смысл в жизни? Или хотя бы попытаться? Даже, если на диване. Впрочем, сегодня этот роман современен как никогда. Увы, но общество все конкретнее делится на обломовых и штольцев. Только обломовы гораздо менее чисты и непорочны. А штольцы более наглые и безнравственные. А где же третьи? Последние двадцать лет великий писатель Гончаров прожил в полном, почти болезненном уединении. Без семьи, без близких друзей. Уныние и одиночество. Он умер от воспаления легких в Петербурге. Свою литературную собственность завещал семье старого слуги… «За-ха-а-р!..» «Без жертв, без усилий и лишений нельзя жить на свете: жизнь – не сад, в котором растут только одни цветы…» Конечно, Иван Александрович Гончаров не был Обломовым. Он прошел и через жертвы, и через усилия, и через лишения. Порой в одиночестве. Он искал свой цветущий сад. Потому что честно спрашивал себя: «зачем жить?» А не «как жить?». И, наверное, находил ответ. Для всех нас… Как и другие писатели, которые потрясли мир.

Максим Горький. На дне

«Я как-то особенно люблю солнце, мне нравится самое имя его, сладкие звуки имени, звон, скрытый в них…» Он умер летом. Рано утром. Когда много солнца. Даже если ветер. Когда много тепла. Даже если дождь. Лето не отменяет смерть. Как жаль, что нет такого закона – отменить летом смерть. Ведь в «солнечный день не спрашивают – отчего светло»… Он был очень светлым человеком, взявший такой горький псевдоним – Горький. Хотя мог остаться и Алексеем Максимовичем Пешковым. И все же – Максим Горький. Может, потому, что была горька его судьба? Круглый сирота с 11 лет. Посыльный при обувном магазине, посудник на пароходах, чертежник. Это его «Детство». И – странник. По донским степям, по Украине до Дуная. Через Крым и Северный Кавказ – в Тифлис. Чтобы быть «В людях». Пропаганда среди рабочих и крестьян, участие в революционных кружках, написание прокламаций против самодержавия. Ссылка в Арзамас. И снова – «пусть сильнее грянет буря». За участие в революции 1905 года – Петропавловская крепость. Благодаря протесту русской и мировой общественности – освобождение и вынужденная эмиграция в Америку, в «Страну желтого дьявола». Наконец – амнистия и работа в большевистских газетах «Звезда» и «Правда». Это его «Мои университеты»… Писатель-самоучка стал величайшим, уникальным писателем своего времени, писателем от Бога. Он стал одним из образованнейших интеллигентов своего времени, он перечитал тысячи книг, статей заметок, обладая фантастической памятью…

Судьба его была горька? Как и у всей России. Пожалуй, псевдоним он взял от имени всей России. И тем самым низко поклонился в ноги всей России. Униженной и раздавленной. С очень горькой судьбой. Где «все люди так или иначе страдали, все были недовольны жизнью, искали чего-то лучшего…» Где все люди были «На дне». И вся Россия поклонилась Горькому в ноги, потому что он когда-то сказал: «Настало время нужды в героическом». И, конечно: «Человек – это звучит гордо». А не горько. Даже если мы имеем теперь миллионы поводов для сомнений. Тогда, в летнее утро, в другой, советской стране уже никто не сомневался, что есть «Человек Человечества». И всегда будет.

Два дня страна прощалась с «буревестником революции» в Колонном зале Доме Союзов. Два дня страна плакала. Торжественно сменялся почетный караул. В день похорон катафалк к месту погребения несли Сталин и Молотов. И за ними – море людей с опущенными головами. В «Лето». И за ними «Мужик» и «Горемыка Павел». И за ними «Фома Гордеев» и Артамоновы, и Клим Самгин и «Макар Чудра». И еще «Трое». А так же «Дед Архип и Ленька». И, конечно, «Челкаш» и «Старуха Изергиль». И даже «Мещане», и даже «Варвары», и даже «Враги». Но были и «Дачники», и «Дети солнца», «Егор Булычев и другие». И без сомнений, без сомнений гордо шла «Мать». И кто-то воодушевленно рассказывал «Сказки об Италии». А где-то высоко-высоко, от самого неба в унисон звучали «Песня о Буревестнике» и «Песня о Соколе», и растворялась их романтично-бунтарская мелодия по всей Красной площади, по всей огромной стране. Эхом отзываясь во всем мире.

А впереди похоронной процессии, безусловно, шел Данко, «высоко держа горящее сердце» писателя «и освещая им путь людям». И «оно пылало, как солнце». А замыкали траурную процессию люди, которые могли оказаться «На дне», но не оказались. В том числе благодаря Горькому.

Горький был единственным из советских писателей, который захоронен в Кремлевской стене. Редкая прижизненная слава. Редкая… Не потому ли, что он пять раз номинировался на Нобелевскую премию. Не потому ли, что стал основателем социалистического реализма – литературного течения, уникального и неповторимого, увы, как и страна. И вообще – лидером новой литературы. С народным званием – Великий пролетарский писатель. Не потому ли, что Совет народных комиссаров СССР отметил литературные заслуги Горького особым актом, избрав в Коммунистическую академию.

Или потому, что он вел активную общественно-организаторскую работу, основав большое количество печатных изданий и книжных серий, среди которых «Жизнь замечательных людей», «Библиотека поэта», «История гражданской войны», «История фабрик и заводов». Или потому, что в 1934 году под председательством Горького проходил Первый Всесоюзный съезд советских писателей, сыгравший ключевую роль в образовании Союза советских писателей. Или, что по инициативе Горького был основан Литературный институт, затем названный его именем…

Да мало ли почему. Заслуг Горького перед Родиной не перечислить. И это вполне справедливо. Но не в них дело. Не только в них. Просто однажды Горький в своей, пожалуй, лучшей пьесе «На дне» сказал: «Человек – свободен… он за все платит сам: за веру, за неверие, за любовь, за ум – человек за все платит сам, и потому он – свободен!.. Человек – вот правда! Что такое человек?.. Это – огромно! В этом – все начала и концы… Все – в человеке, все для человека! Существует только человек, все же остальное – дело его рук и его мозга! Чело-век! Это – великолепно! Это звучит… гордо! Че-ло-век! Надо уважать человека! Не жалеть… не унижать его жалостью… уважать надо!» И все же псевдоним – горький… А у нас теперь так много появилось сладеньких псевдонимов. Но от них душе читателя почему-то становиться только горше. И все больше людей, внимая сладенькие речи сладенькой интеллигенции, оказываются «На дне».

Мы все можем оказаться на дне. В любой день, в любую погоду. Драма Горького «На дне» была написана более ста десяти лет назад. Но ее возраст так ничего и не отменил. Не отменил дно. И людей на нем. Поэтому пьеса имела такой ошеломляющий, феноменальный успех. И с феноменальным успехом обошла все театры (а потом и кинотеатры) мира. Пьеса в одночасье разбила все границы. Уровняла все социальные сословия. Она стала воистину интернациональной пьесой. Каждый может оказаться на дне. И Барон, и Артист. И содержатель ночлежки. И слесарь. И торговка. И картузник. И сапожник. И полицейский. И богоугодный странник. «Без имени нет человека». Впрочем, далеко не только…

На самом дне в любой стране могут оказаться и принц, и шоу-мен. И хозяин казино, и священнослужитель. И владелец супермаркета, и генерал. И даже президент, например, Украины или США. А что тут такого? Есть народная мудрость (а народ никогда не ошибается): от тюрьмы и сумы не зарекайся.

От этого никто не застрахован. Нет такой страховки. Даже за миллиард долларов. Даже если взорвать полмира. Одним жестом, легко в любом уголке земного шара можно английский пиджак запросто поменять на тряпье или арестантскую робу. А то и вовсе – на петлю. Это на земле все неравны. А под землей очень даже. Как и «На дне».

Горький не ошибся. Его пьеса выстрела метко.

И попала во весь мир. И в его гниющие философии, точнее – антифилософии. И в его сладенькие лживенькие идеи, точнее – безыдейности. Максим Горький, этот идеологический романтик, написал настолько обнаженную пьесу, довел ее до такой степени реализма, что реализм превратился в нечто особое, нечто уникальное. Чуть ли не в авангардизм.

А авангард редко у кого получается – он по себе слишком искусственен. Настоящий авангард рождается только из настоящего реализма. И это доступно только гениям…

Это пьеса о горькой правде. И о сладкой лжи. Они борются, впрочем не так уж отчаянно. И побеждает ложь. Все как всегда. В пьесе все врут, чтобы спастись. «Видно вранье-то… приятнее правды…» Горький смотрит на своих персонажей со стороны. Иногда кажется, он никому не сочувствует. Потому что они принимают это «расписание жизни». И истине предпочитают утешительную ложь. Потому что «безумству храбрых» предпочитают «мудрость кротких».

Клещ: Какая – правда? Где – правда? (Треплет руками лохмотья на себе.) Вот – правда! Работы нет… силы нет! Вот – правда! Пристанища… пристанища нету! Издыхать надо… вот она, правда! Дьявол! На… на что мне она – правда? Дай вздохнуть… вздохнуть дай! Чем я виноват?.. За что мне – правду? Жить – дьявол – жить нельзя… вот она – правда!..»

Что ж – тогда ложь. И ее явление в образе Луки. Не святого Луки. А Луки лукавого. Вот он, акцент – не путать настоящую религию с религиозным лукавством. Эх, как сладенько журчит Лука о «земле праведной». Просто вот есть и все – этакая «праведная земля» с «хорошими людьми». И это журчание как-то принижает людей, парализует их волю к борьбе, гипнотизирует на смирение.

Увы, но смирение обрекает на дно. Без усилий, моральных, физических, идейных, со дна не выбраться. А Лука все журчит и журчит. И ему поверили. А кто-то настолько поверил, что взял и повесился. Когда понял – нет такой «праведной земли, нет. И не было. Иллюзии убивают. Правда тоже часто убивает. Но если ее принимаешь, то во всяком случае есть шанс самому убить зло.

Ложь Луки „во спасение“ приближает жителей ночлежки к неизбежной трагедии. И эта трагедия разгорается именно тогда, когда они свято уверовали в тепленькие стариковские сказочки. Поверили в любовь, в работу, в прекрасную землю. И вообще, что на этой земле можно еще излечиться. Ружье, заряженное ложью, выстрелило. Ваську Пепла ждет каторга за убийство Костылева. Во имя любви. Наташу наверняка ждет психиатрическая лечебница. А Актер просто удавился. Слишком много мечтал под лелейные проповеди несвятого Луки. „Эх… дур-рак! испортил песню…“ И во имя чего? А старикашка просто смылся, ловко разыграв очередную трагедию, и умыв руки… И был ли мальчик? И куда он теперь подастся со своим приторным язычком? (Цыпун ему на язык). Со своей котомочкой да чайничком?

Как-то, в середине пьесы Пепел спросил его: „Куда теперь?“ Лука: В хохлы… Слыхал я – открыли там новую веру… поглядеть надо… да!..»

Вот он и поглядит. Может, мать, потерявшую детей в Донбассе под обстрелами неонацистов, успокоит. Мол, ничего, ты терпи. Им на небушке, деткам твоим, хорошо будет. С хлебушком. Лучше, чем здесь. Может, слезливенько поглядит старик на сгоревший Дом профсоюзов в Одессе, перекрестится: «На все воля Божья…»

А, может, и вовсе прожурчит ополченцам свою старую песенку о чудесной земле, где живут «хорошие люди». Пусть они сложат оружие, плюнут на все, и пойдут, отыщут этот райский уголок. И заживут долго и счастливо. Можно и Ване из Донецка что-нибудь тепленькое промурлыкать. Мол – простить всех врагов надо и смириться…

Максим Горький в свое время странствовал по Украине. Дружил со многими украинскими писателями. Даже печатал или помогал печататься многим украинским авторам в русских переводах, содействовал изданию «Кобзаря» Тараса Шевченко, а в юности организовал в селе Мануйловка на Полтавщине хор и самодеятельный украинский театр, даже сам исполнял роли в пьесе «Мартын Боруля». Он даже знал украинский язык. Он дружил с Михаилом Коцюбинским. И когда классик украинской литературы умер, Горький написал: «Смертен человек, народ бессмертен. Глубокий мой поклон народу Украины».

Чтобы он написал теперь? Или же, встретив на руинах городов и поселков Новороссии своего старенького умилительного персонажа – лукавого Луку, просто хорошенько ему бы врезал? И процитировал себя же: «Рожденный ползать – летать не может.»

Ползи, лукавый Лука, и дальше по миру… А всей киевской хунте, разжигающей войну против собственного народа, продекламировал из «Легенды о Марко»: «А вы на земле проживете, / Как черви слепые живут: / Ни сказок о вас не расскажут, / Ни песен про вас не споют…»

Как-то Ромен Роллан написал своему лучшему другу Максиму Горькому: «Вы были словно высокая арка, переброшенная между двумя мирами – прошлым и будущим, а также между Россией и Западом»…

Прошлое и будущее – для бессмертных писателей. Потому что они сумели познать настоящее. Потому что только они своим творчеством смогли разрушить границы между Россией и Западом. Это, безусловно, про Горького… Как и другие писатели, которые потрясли мир.