Текст книги "Писатели, которые потрясли мир"

Виктор Гюго. Гаврош и отверженные

Гюго писал около семидесяти лет. По сути, он всю жизнь писал об отверженных. «Я всем поверженным и угнетенным друг». По сути, он всю жизнь писал «Отверженные». 26 томов стихотворений, 20 томов романов, 12 томов драм, 21 том философских и теоретических работ. Всего 79 томов! Под одним названием – «Отверженные». Хотя сам он никогда отверженным не был.

Он родился в семье наполеоновского генерала, с детства много путешествовал. С ранней юности получал награды и литературные премии. И с ранней молодости познал успех. Который ему никогда не изменял. Он был членом Французской академии. Он был членом Национального собрания. Он одно время даже был сенатором.

В день 79-летия писателя во Франции объявили настоящий национальный праздник. Его дом завалили цветами. В сотый раз шел спектакль «Эрнани» с участием Сары Бернар. В день смерти писателя в возрасте 83 лет во Франции объявили национальный траур, продолжавшийся десять дней. В церемонии торжественных похорон участвовало около миллиона человек.

А в 1952 году по призыву Всемирного совета мира прогрессивная общественность широко отметила 150-летие со дня рождения Виктора Гюго. Великому французскому писателю справедливо рукоплескал весь мир. Успешная творческая судьба. И при жизни. И после нее. И все же…

Его творческая судьба, как и его жизнь – это противоречия и парадоксы. Он был идеалистом и реалистом. Романтиком и прагматиком. Он хотели примирить непримиримое. И верил, что жестокость, подлость и зло можно спасти милосердием. Его много публиковали, его много восхваляли. И при жизни, что редкость. И после нее. Его много критиковали и много запрещали. Что не редкость. И при жизни, и после нее. Он не один раз платил и за вольнолюбивые взгляды. И за яркий талант. И за революционность суждений.

«Революция не случайность, а необходимость… Она есть потому, что ей следует быть».

Долгая, бурная жизнь Виктора Гюго – целая историческая эпоха. Долгая эпоха бурной революционной Франции. Буржуазная революция 1789 года. Революции и народные восстания 1893–1834 и 1848 годов. Наконец, первая пролетарская революция – Парижская коммуна 1871-го. Это его жизнь и это его творчество. Это его революции и его эволюция. Как поэта. Как гражданина. Как человека. Мятеж в «Соборе Парижской богоматери» перерастает в республиканское восстание «Отверженных» и заканчивается апофеозом революции «Девяносто третьего года». А ведь Гюго всегда мог быть осыпан королевскими почестями, быть благополучным буржуа и пэром Франции.

Но он выбрал другую дорогу. Дорогу сопротивления. Которая увела его из родной Франции, но привела к сердцу простого народа. Почти 20 лет он находился в изгнании («Вернусь во Францию тогда, когда туда вернется свобода»). Он потерял все, но он сохранил честь. Вместе с ним сохранила честь Франция. И она была ему всегда благодарна.

Хотя врагов у него было немало. И при жизни, и после нее. И после нее, возможно, даже больше. Кто пытался и пытается до сих пор принизить, унизить, осквернить, очернить, оспорить его неоспоримый гений. Не зря Ромен Роллан как-то заметил, что самый верный путь во Французскую Академию – «втоптать в грязь Виктора Гюго».

Может, потому, что он еще в 1870 призывал народ к борьбе с пруссами: «Организуем грозную борьбу за родину… Защищайте Францию героически, с отчаянием, с нежностью! Будьте грозны, о патриоты!» Спустя 70 лет новым аккордом зазвучал гневный голос Гюго. И французский народ его вновь услышал. Фашисты Гюго этого не простили. И безжалостно уничтожили бронзовый памятник великому писателю в Париже.

Впрочем, разве могли его простить и буржуа, когда о них он с откровенной неприязнью писал в «Отверженных»: «В глубине их совести такой навоз, такая клоака, что от них шарахнется любая коровница, сморкающаяся в руку». И уже после войны во время празднования 2000-летия Парижа на место, где раньше возвышалась бронзовая статуя, вандалы втащили модель фордовского автомобиля.

И все же сам Гюго никогда отверженным не был. И тем более ценен его талант, посвященный отверженным, выброшенным за борт жизни. «Малым и несчастным». Отверженные – это и бывший каторжник, и проститутка, и беспризорные дети. Это они отлучены от света, радости, мира. Отлучены от человеческих прав. Тот, кто с высоты не боится смотреть вниз и не боится оказаться внизу, чтобы помочь другим подняться наверх – обречен на бессмертие. Потому и бессмертен его главный роман-эпопея «Отверженные».

«Общество, которое допускает бедность и несчастье, человечество, которое допускает войну, мне кажется обществом и человечеством низшего рода, а я стремлюсь к обществу и человечеству высшему…»

Гюго справедливо считал, что в искусстве и литературе надо изображать не обыденное, а исключительное. Он тысячу раз прав. Жизнь мы можем вдоволь почерпнуть из газет и из собственной жизни. Мы знаем, как мы живем. Но мы не всегда знаем, как нам жить. Вернее мы почти никогда этого не знаем. Литература и искусство, пожалуй, первые, а, возможно, единственные, кто нам сможет ненавязчиво помочь разобраться в жизни. И в смерти.

Литература и искусство, возможно, единственные, кто способен возвысить обыденное, мелкое сделать великим и даже исправить зло. Путем милосердия. Как мечтал об этом Гюго.

На протяжении всей книги длится внутренний спор революционера с проповедником. Это в том числе спор Гюго-идеалиста с Гюго-бунтарем. Писатель не стесняется быть откровенным романтиком. И мечтателем. Откровенным философом. И даже моралистом. И мир писателя откровенно и вызывающе контрастен. По левую сторону добро. По правую – зло. И предельно ясно на чьей стороне автор. Добро и зло воюют между собой. Иногда на смерть. Иногда сами с собой. Иногда в человеке. Чаще всего – в обществе.

И герои Гюго откровенно хорошие или плохие. И хорошие зачастую верят, что смогут исправить плохих. Духовным возрождением… Как искренне верил в это писатель.

Его герои и подчинялись ему, и нет. Милосердие зачастую исправляло их (как главного героя, бывшего каторжника Жана Вальжана), но помимо воли автора они частенько выходили на баррикады. И там погибали. Даже дети. Как этот милый чумазый оборвыш Гаврош. Этот трогательный и щедрый мальчишка. Этот озорной и смелый сорванец в большой кепке. История Гавроша – одна из самых трогательных в мировой литературе.

Это маленький рассказ «как маленький мальчик и большой герой был убит» гармонично ложится в большой роман. Книжка в книге, как и сказ о Мальчише-Кибальчише.

Кульминационные главы – бои на баррикадах. В том числе смерть Гавроша под его веселую песенку. Одна пуля – новый куплет, вторая, третья, четвертая – новый куплет. Беспорядочность и жестокость выстрелов. Под беззаботную песенку Гавроша. И вот пуля, которая не ошиблась. Тонкая струйка крови потекла по лицу мальчишки, а он снова запел.

Его песню мы так и не услышали, автор нам ее не сочинил, это было не нужно. Но почему эта веселая песенка Гавроша заставляет плакать детей?! Которые еще могут думать, что зло возможно победить одним милосердием. И взрослых, которые уже так не думать не могут. Хотя именно Гаврош, как и Жан Вальжан, воплощает лучшую особенность отверженного народа – милосердие.

Роман «Отверженные» становится истинно народным. Авантюра становится классовой драмой. Романтика – героикой. Проповедование – философией. Его автор – бессмертным. И не только во Франции. Роман сразу же перевели на многие европейские языки.

Царь Александр II посчитал книгу опасной для общества и издание ее приостановили. Русские запоем читают ее по-французски. «Отверженные» становится любимым произведением Достоевского и Некрасова, Салтыкова-Щедрина и Толстого.

16 сентября 1862 года в Брюсселе на банкете устроенном в честь романа «Отверженные», Гюго сказал: «Одиннадцать лет назад вы провожали почти совсем молодого человека, сейчас перед вами старик. Волосы изменились, сердце – нет». Его пощадило время. И при жизни. И после нее.

«Время, стирающее с лица земли холмы и пригорки, щадит высокие горы. Над океаном забвения, поглотившим столько творений XIX века, архипелаг Гюго гордо вздымает свои вершины, увенчанные яркими образами», – написал Андрэ Моруа. Океан забвения поглощал пригорки и XVIII века, и XIX, и XX. Неизбежно он поглотит и пригорки XXI. Сколько бы на этих пригорках не толпилось «успешных» сочинителей, забрасывающих друг друга комочками грязи. А вечно цветущие вершины Виктора Гюго бесспорно останутся. Навсегда… Как и вершины других писателей, которые потрясли мир.

Федор Михайлович Достоевский. Бесы

«Читайте книги серьезные. Жизнь сделает остальное…» Федор Михайлович Достоевский написал это в те времена, когда были серьезные книги. Серьезная культура. И серьезные люди. И жизнь делала свое благородное дело, в том числе и благодаря им. А нам, таким несерьезным, читающим несерьезные книжки и потакающим несерьезной культурке, жизнь жестоко и справедливо мстит.

Несерьезное время на всех. Несерьезная судьба на каждого. И очень серьезные проблемы на каждого и на всех. Так, может, стоит остановиться? И начать сначала. Даже за день до конца.

Так, может, стоит начать с самого серьезного, самого сложного, самого трагичного. С Достоевского. И серьезное покажется легким. И сложное станет простым. И трагичное превратится в радостное. И откроется истина. Не для одного, а для всех. Истина, которую всю жизнь искал величайший русский писатель-гуманист, писатель-психолог и, конечно, писатель-страдалец и сострадалец. Федор Михайлович Достоевский. Истина которую, возможно, он понял. А, возможно, даже нашел. Если такое вообще возможно…

Уже первый роман Достоевского «Бедные люди» вынес приговор России. Бедные люди. Или бедные духом… Белинский очень высоко оценил произведение. Писатель стал вхож в революционное общество Петрашевского. Иначе и не могло случиться. Социалисты были разные. Романтики, богоискатели, материалисты-практики. Но для настоящих социалистов незыблемым было одно. Борьба за справедливое общество. Это не просто политическая доктрина. Это – философия, этика и эстетика. Это – религия. Это, в конце концов, – образ жизни. Это – ранний социализм Достоевского.

От социализма он никогда не отступится. Просто его поздний социализм примет иную стилистику. Но идея остается совершенной, независимо от людей. В которых Достоевский разочаровался. Но не в идее. Революционная деятельность молодого социалиста неизбежно закончилась арестом, заключением в Петропавловскую крепость и приговором к расстрелу.

Достоевский увидел лицо смерти. Точнее – ее безличие. Ясным мирным морозным утром 1849 года. Семеновский плац в Петербурге. Торжественный смертный приговор. Белые холщевые саваны с длинными рукавами. Натянутые капюшоны. Завязанные глаза. Столбы и молитва священника. Наведенные ружья. Десятиминутная пауза, как в театре. Под барабанную дробь. И наконец – «милость царя» безгранична. Расстрел заменен на каторгу… Что ж. Хлеба и зрелищ!

Десять минут видеть смерть морозным ясным утром. С закрытыми глазами. Когда ничего не видно, кроме смерти. Только стать писателем. Достоевский им уже был. После этого можно стать таким глубинным писателем, что сколько не ныряй в глубины его подсознания, дна никогда не увидишь… Бездонное море человеческих страданий и ужасов. Бездонное море прощения человека. Которое почти всегда оправдано. И бездонное море надежды на Человека. Которое почти никогда не оправдано…

Это и есть – бездонный талант Достоевского. Который никто никогда и нигде не превзошел. В таком маленьком мире. За столько больших веков.

Он все пережил. И, в том числе, написание Великих романов. Обличающих царскую Россию, где можно только писать «Записки из Мертвого дома». В которой «Униженные и оскорбленные» унижены и оскорблены до предела. Где каждый – «Игрок» в жизнь или смерть. Переживший «Преступление и наказание», правда, чаще без наказания. Где в каждом живут «Бесы». И где «Братья Карамазовы» – наши соседи. И если только ты – «Идиот», то это человечно и прекрасно. В России Достоевского. И не только… Просто в России…

Его «Бесы» – наиболее спорный роман для сегодняшнего читателя, которого пытаются постоянно дурачить. И наиболее бесспорный для понимающего. Еще недавно, во времена перестройки, когда государство еще чисто формально называлось социалистическим, в общество была хитро вброшена известная фраза: «Патриотизм – последнее прибежище негодяя». Ее нагло приписали Достоевскому, а потом Льву Толстому. Чтобы окончательно запутать. Чтобы пером русских классиков пригвоздить идеи патриотизма. В расчете на ложь и безграмотность…

На самом деле эту фразу произнес англичанин, доктор Самуэль Джонсон аж в 1775 году, имея в виду исключительно ложный патриотизм. Но «любители» нашей страны тут же вспомнили о гениальных писателях, расценив фразу в своих интересах. Потом были 90-е, когда ею легче всего можно было выстрелить. Стреляли и даже расстреляли…

И неожиданно фраза выстрелила в них же самих. Все как-то в один миг поняли, какой патриотизм имел в виду Достоевский и Толстой, каких негодяев и какое прибежище. Хотя вовсе и не они это написали. Это про тех, кто вчера стрелял.

И про тех, кто стреляет по сей день. Даже если другими патронами… Но опять же – по власти. Все как-то в один миг поняли, что патриотом может стать самый последний негодяй, чтобы найти последнее прибежище… Даже если давным-давно это метко подметил англичанин…

А «Бесы» – это уже совершенно точно не сэр Джонсон. Это – Достоевский. И это – благодатное поле для негодяевщины. Недаром романом до сих пор спекулируют, его обменивают, закладывают и продают с процентами. Старухи и старики-процентщики. Мещане-обыватели. Нечистоплотные политики и безграмотные дельцы. Многие из которых даже не осилили страниц четырнадцать романа. Уж слишком большой и больно сложный…

И уж тем более, мало кто знает историю создания «Бесов». Например, что за основу романа Достоевский взял документальные факты «нечаевского дела», получившего широкую огласку в тогдашнем Санкт-Петербурге. Главным лозунгом Нечаева был призыв ко «всеобщему и повсеместному разрушению».

Он призывал к объединению с разбойниками и преступниками. Прикрываясь идеями равенства. Сознательно искажая эти идеи. За что истинные революционеры-демократы его не признавали и презирали. Сдав своих соратников, Нечаев смылся за границу. Заграница его признала и приняла… Вообще, такие нечаевы весьма узнаваемы.

Они существуют во все времена. Есть и сейчас. Они громко и суетливо величают себя патриотами и постоянно пинают власть, частенько не вылезая из зарубежья. Но при чем тут идея?.. И как без знания истории, политики, философии, культуры, эстетики и религии понять «Бесов»?!..

Достоевский был бескомпромиссным писателем. Поэтому независимо от его «мирной» жизненной программы, программа его страстных, буйных романов объективно способствовала свершению революции.

Он не писал, а мыслил вслух. И повтор фраз, и отрывочность предложений, и запутанность абзацев. Поток, лавина, потоп сознания. И бунт слов, и буйство мыслей. И хаос чувств, и страстность духа. И пугающее откровение. И философия логичного безумства. И безумная логика идей… Словно погружаешься в лабиринт чужих мыслей, долго блуждаешь в них, пока не понимаешь, что эти мысли – и твои тоже. А, возможно, только твои. Исключительно.

И каждый, абсолютно каждый из нас, прочитав гениального Достоевского, хоть однажды, хоть на время, но может почувствовать себя исключительным человеком. Даже гением. Не в этом ли тайна писателя Достоевского?

Нас, кто его читает, все меньше и меньше. Нас, конечно, не отстреливают. Формально. Но идет духовный «отстрел». И нам даже не зачитают, когда мы можем быть помилованы. Когда мы будем стоять с повязками на глазах. Когда на нас будут наведены ружья. В мирное зимнее ясное утро. На Семеновском плацу. Возможно, тех, кто читает Достоевского (да и не только его) вскоре назовут исключительными.

Возможно, даже появится новый термин. Гениальный читатель. Когда писателей серьезных уже не будет. И когда перестанут читать…

Все же Достоевский был прав. Революция в определенные времена возможна только в себе. И нужна лишь смелость ее совершить. Огромная смелость. В некоторой степени – даже насилие над собой. Насильственное свержение себя. Свержение власти собственной бездуховности, лени, апатии, трусости, жадности, подлости. А там уж, как Бог даст… Почти по Достоевскому. В стране имени Достоевского… В огромной стране писателей, которые потрясли мир.

Теодор Драйзер. «Американская трагедия» американской мечты

Он всю жизнь писал об американской трагедии американской мечты. Их мечта особенная. И трагедия их мечты особенная. Там, за этим Тихим шумным океаном. Когда «Сестра Керри» и «Дженни Герхардт» понимают, что «Деньги быстро обнаруживают свое бессилие, если желания человека лежат в области чувств». И любовь быстро разбивается о деньги. А «Финансист», «Титан» и «Стоик» в одном лице уже не чувствует почвы под ногами. Под его ногами только почва из долларов: «Мои желания – прежде всего». И никаких ограничений. И уж тем более, что такое совесть? Из области фантастики. Впрочем, из области фантастики оказались и его мечты, пусть и американские. И интерес к жизни, и желание жить. И кто заплачет на его могиле?

Бедные богатые люди…

Увы, это и есть американская трагедия. Над которой уже давно рассмеялась американская мечта…Которую разоблачил и которой вынес беспрецедентный приговор Теодор Драйзер. Он словно облачился в судебную мантию, стукнул молоточком по столу (?) перед затаившими дыхание американцами и категорично заявил: «Финита ля комедия», «финита ля американская мечта», «виват американская трагедия!»..

И ему сразу же поверили. Безоговорочно. Хотя, увы, на время…

«Драйзер является гением в высшем значении этого слова» (Г. Уэллс). Именно – в высшем! Гений – это не просто гениальный писатель, публицист, журналист, критик и общественный деятель. Каковым и был Драйзер. Гений – это еще обязательно бескомпромиссность, порядочность и верность идеалам добра. И желание посвятить свою жизнь этим идеалам. Он ее посвятил. Безошибочно. Он настолько оголил буржуазную систему ценностей, настолько ее растоптал, что Америку это шокировало. И она не простила это Драйзеру…

Добро и зло. Бедность и богатство. Путь от бедности к богатству? Только через сделку с дьяволом. Падение с долларовой вершины головой вниз – неизбежное последствие сделки. Драйзер не собирался кокетничать ни с читателем, ни с Америкой. Он писал правду.

И не только потому, что сам был из бедной семьи немецких эмигрантов. Рано познал нищету. И так и не познал детство. В его детстве не было солнца, родителей и игрушек. Его детство было пропитано запахом грязной посуды в ресторанах, навозом на фермах, грязным бельем в прачечных. Да мало ли чем! А еще безработицей, бродяжничеством и ночлежками.

Впрочем, что еще нужно писателю, чтобы он познал правду жизни. И трагедию жизни. И назвал ее американской. Американская мечта осталась где-то далеко-далеко за пределами Америки. Или мира. Драйзер был умным человеком. И никогда не верил в нее. И поэтому стал репортером. Кто еще, как не репортер по-настоящему познает боль жизни. И донесет до людей эту боль. Кстати, национальную боль.

«Я пошел работать в газеты, и с этого момента началось мое настоящее столкновение с жизнью – с убийствами, поджогами, насилиями, взяточничеством, коррупцией, надувательством и лжесвидетельством в любых формах, какие только можно себе представить»'. Впрочем… Буржуазная пресса оказалась не менее продажна, чем американская мечта. И не менее иллюзорна.

Что ж, пора великой депрессии. Нет, не Великой депрессии 30-х. Она еще впереди. Пока пора великой депрессии будущего великого писателя. Теодора Драйзера. Выход один. Или пустить жизнь под откос. Или стать великим писателем. Он выбирает второе. И становится. И его тут же за это возненавидят. И благопристойная буржуазия. И раболепствующая критика.

А кому понравится, если подонков назовут подонками, даже если они из высшего общества. Продажных – продажными, даже если их в этом законно не уличали. А воров – ворами. Даже если это законные олигархи. Драйзер не побоялся. Назвал. И все расставил по своим местам. И добро и зло. И дьявола и Бога. И правосудие и возмездие. И сестра Керри, и Дженни Гекхарт, и Клайд Гриффитс, и Финансит, и Титан, и Стоик идут рука об руку. Ведь у каждого был выбор – продаться в этом мире или нет. Был… И каждый его использовал, как мог. И заплатил, как мог…

Но наконец-то в 1925 году писатель откровенно американскую мечту назовет «Американской трагедией». Он уже к этому времени принял Октябрьскую революцию в СССР. И СССР ему ответило благодарностью. Популярность Драйзера в нашей стране была невероятной! Он стал «русским Драйзером». Он стал нашим и только нашим. Невероятные тиражи изданий этого «плохого американца» и «хорошего русского».

«Американская трагедия», по Драйзеру, это «классовый эпос, в котором отражен классовый антагонизм, охватывающий в наши дни весь мир».

История документальна. История белого воротничка, решившего подняться до воротников и галстуков, до кресла в большом кабинете, сейфов и банков. Этакий смазливый мальчик, приехавший в большой город, даже искренне (впрочем, такие как он не понимают, что есть искренность) влюбился, соблазнил работницу фабрики, и она от него забеременела. В итоге он, позднее познавший вкус дорогой жизни и любовь дорогой девушки, убивает свою первую возлюбленную. И оказывается на электрическом стуле.

Незамысловатый сюжет? Любовный треугольник? Увы, треугольники для арифметиков. Для географов и влюбленных – земля круглая. И любовь круглая. С какой точки вышел – туда и вернешься. Или просто останешься на полпути. И типичное, как ни странно, становится у Драйзера очень замысловатым. Очень мудрым. Очень бесспорным. И бесспорно глубоко психологичным.

Драйзер назвал своего героя Клайдом Гриффитсом. Инфантильный мальчишка, даже с первого взгляда и неплохой, и даже милый. Но который желает все. И неважно как. Ну и что? Я хочу именно этого! Даже если это стоит убийства. А электрический стул – это из каких-то детективов. Я хочу и все! То, чего у меня не было. И вот-вот может быть! Как он узнаваем. И как жаль, что уже и в нашей великой стране подобных мелких мальчиков становится все больше и больше. Мир для меня! Это их девиз. Американская трагедия становится нашей. Так и не став американской мечтой…

Драйзер обожал Достоевского. Достоевский ему помог.

«Я долго вынашивал в себе эту историю, – вспоминал впоследствии Драйзер, – ибо мне казалось, …что это была история…знакомая каждому мальчишке, выросшему в маленьких городках Америки. Моя цель не заключалась в морализировании… но в том, чтобы… хоть как-то объяснить, отчего происходят подобные убийства – а они в Америке происходят с удивительным постоянством».

Самое типичное, и самое ужасное, что Драйзер получил кучу писем, авторы которых писали: «Я мог бы оказаться на месте Клайда Гриффитса».

Самое типичное и ужасное, что наверняка и оказывались. Ведь американская мечта вернулась. Может быть, благодаря Драйзеру, она на время ушла за пределы мира. Но все же, увы, вернулась.

Ведь так все просто в американской мечте. Вдруг повезет? И не важно какой ценой. А американская трагедия – это для гениальных сочинителей или слишком честных людей. При чем тут другие?

Драйзер не раз получал пощечины от критиков, мягко говоря. Не раз клевета преследовала его и добивала. Не раз обвиняли его во всех смертных грехах. И бросали в него камни. Будем надеяться, что камни бумерангом вернулись… Ведь не зря он много ездит по Америке. Видит безработицу и нищету. Посещает шахтерские районы, где происходят вооруженные стычки между полицией и бастующими горняками.

Писатель во главе комиссии Национального комитета защиты политических заключенных мужественно начинает открытые слушанья о положении дел. Его откровенно шантажируют. Ему грозит тюремное заключение в 21 год. Но Драйзер не поддается шантажу и дело в защиту горняков не прекращает.

Писатель всегда принимал сторону простых людей. И сторону коммунистов, И поэтому с удовольствием принимает приглашение посетить СССР в связи с 10 годовщиной Великой Октябрьской революции (несмотря на препятствия и угрозы).

В СССР 77 потрясающих дней для него! «Драйзер смотрит на Россию». Книга, которую он назвал «аплодисментами Советской России». 7 ноября писатель на Красной площади, вместе с правительством. Он посещает фабрики, заводы, библиотеки, школы. Он встречается с советскими людьми, которые все его знают и почитают. Он лично познакомился и подружился с Эйзенштейном и Маяковским. Затем – Ленинград. По его словам – более красивого города он не видел. Правда от писателя реалиста.

А Киев напомнил Драйзеру Париж. Он посещает музей Тараса Шевченко и Киево-Печерскую Лавру. Интересно, что бы он увидел теперь? Наверно, просто бы написал очередной роман «Киевская трагедия».

Затем Харьков, где он приобрел картину работы местного художника. Чтобы он написал теперь? «Харьковская трагедия».

Вот и Одесса. Какая красота! Чтобы он написал теперь? Неизбежно «Одесскую трагедию».

А, возможно, все проще? Писатель, который смело выступал против нацизма и фашизма (в том числе американского) написал бы роман с длинным названием: «Фашистская трагедия на Украине, которой могло бы и не быть, если бы не американская мечта». Проклятая американская мечта…

По дороге из СССР В Нью-Йоркском порту Драйзера окружила большая группа корреспондентов. Он прямо им заявил: «Я не был коммунистом, когда уезжал за границу, и я не возвращаюсь коммунистом… Но почему должны быть очереди за хлебом в такой богатой стране, как Америка?… Нигде в России вы не увидите людей без пальто, стоящих в очереди в ожидании остатков хлеба…

Сопоставляя свободный и неконтролируемый рост незаконных доходов, который мы наблюдаем здесь, с регулируемым производством, централизованным Советским правительством, я решительно предпочитаю русскую систему».

В июне 1945 г. Драйзер вступает в коммунистическую партию. Это было неизбежным. Через полгода он умирает… Настоящих коммунистов в Америке не прощают. Даже если естественна (?) их смерть.

Во время своих встреч с представителями местной прессы Драйзер неустанно критиковал «американский образ жизни». «Мы называем эту страну демократией. В действительности же – это олигархия, – говорил он в мае 1930 года репортерам газеты „Сан-Франциско кроникл“. – Правительство расположено на Уолл-стрите, а не в Вашингтоне… Разговоры о демократии – просто шутка».

В этом весь Драйзер. Если вы верите в американскую мечту – читайте Драйзера. Если не верите – читайте Драйзера. Если вы верите в американскую трагедию – читайте Драйзера. Если нет – все равно читайте. Это головоломка. И верующие и неверующие прочтут одно и тоже. Теодора Драйзера. Это для арифметиков – треугольники. Для нас всех – это круг. Это шар. Как и наша земля… Откуда вышли – туда и придем…

Драйзера выдвинули на Нобелевскую премию. Но получил ее Синклер Льюис.

В 1930 году Синклер Льюис в своей нобелевской речи сказал, что премия по праву должна была достаться Теодору Драйзеру, ведь именно он «освободил американскую литературу от викторианской робости и направил ее по пути смелого, честного и страстного изображения жизни». Драйзер по поводу этого написал: «Я не могу себе представить, чтобы эта премия уменьшила или улучшила умственное состояние любого серьезного писателя…».

Нобелевская премия – не от Бога. Как и любая другая. Нобелевская премия – это не гамбурский счет. И гамбурский счет – это не Нобелевская премия. Премия существует одна. Она дается народом и временем. И, безусловно, Богом, который и дарует талант. И приз этой премии – вечность. И вечная память. Эту премию заслуженно получил Теодор Драйзер… Как и другие писатели, которые потрясли мир.