Текст книги "Предпоследний день грусти"

– Покажи, – приказала я.

Отец долго рылся в каких-то ящиках. Бумагах. И наконец нашел фотографию женщины, которая теперь стала ему женой. Я мельком взглянула на фотку. И все поняла.

– Почему не понравится? – я пожала плечами. – Я во всяком случае теперь за тебя. Как никогда. Спокойна. А это уже не мало.

– Правда? Она тебе правда нравится? – обрадовался отец. Он так дорожил моим мнением.

– Почему бы и нет?

Но отец уже не слышал меня. Он смотрел куда-то в сторону. И его глаза блестели.

– Иногда меня так тянет к ней, – он небрежно бросил фотографию на край стола. – Так тянет к твоей матери. Я вру! Я лжец! Я погубил ее! Меня к ней тянет всегда! И живу я только там. Только в прошлом. И разве это жизнь?! – он обвел кухню глазами. Чистенькую, аккуратненькую, уютную кухню. В которой каждой вещи нашлось. И было отведено свое место. Как нашлось место и отцу. И такая жизнь вполне имела право быть. Но отец ее не хотел. Он просто смирился.

– Разве это жизнь, Люська? Моя жизнь осталась только там. И живу я только тем, что знаю. Верю – мы с твоей матерью еще обязательно встретимся. Как ты думаешь, она меня простит?

– Папа! Перестань, папа…

– А вообще-то ты права. Я успокоился. Конечно, успокоился.

Отец налил рюмку. И долго еще дежал над ней пустую коньячную бутылку. Сосредоточенно глядя. Как медленно стекают последние капли. – Хочешь еще?

– Ужасно хочу. Этот прелесный благоухающий нектар богов полезен для пошатнувшегося здоровья.

– Ох, уже мне эти твои боги, Люська, – неожиданно рассмеялся отец. И даже похорошел. – Хотя ты права. Если бы их было побольше. Побольше было бы и шансов на счастье. Хотя в счастье никакие боги не помогут. Если человек сам от него отказывается… Не отказывайся от него никогда, Люська. Не повторяй наших с мамой ошибок…

Утром я долго стояла под прохладным душем. Ледяные струйки хлестали по моему лицо. И от удовольствия я зажмурила глаза. И от радости замурлыкала мамину песенку, которую она мне пела перед самой смертью:

 
Розовощекий мой ангел родной
Мне подсказал это ты,
Хмурое небо над мутной водой.
И золотые цветы…
 

И мою песенку прервал стук в дверь ванной комнаты. И мне на миг показалось, что ангел услышал меня. И ко мне прилетел.

– Эй, ты кто? – бодро крикнула я. И мой звонкий голос перебил шум воды. И мне на миг показалось. Что я на зеленом лугу, под струей искрящегося водопада. Зову своего ангела.

– Эй, ты кто?!

– А ты кто? – раздался мужской бас. И этот голос был далеко не ангельским.

– Меня зовут Люся, – честно ответила я. – Мне тридцать лет. Я – профессиональная виолончилистка. Очень бездарная. И государство потратило уйму денег на мое обучение. И все напрасно. А еще я не люблю, когда мне мешают наслаждаться под струями прохладной воды.

– А что ты любишь?

– Я люблю стоять под струями прохладного душа и петь славные песенки. А еще я люблю коньяк. Больше пяти, чем трехзвездочный. Но еще больше я люблю смотреть на звезды. Еще мне нравятся цветущие кофейные деревья. И не менее нравится крепкий кофе.

– Я угощу тебя крепким кофе. Хочешь?

– Хочу.

Я быстренько набросила на себя огромный, пушистый махровый халат. И вышла навстречу ангелу с далеко не ангельским голоском.

Впрочем. Как оказалось. Он чем-то напоминал ангела. Белокурый. Кудрявый. Юный и синеглазый. Чем не ангелок. Он открыто смотрел на меня. Честно говоря, я ожидала. Что он старше.

– Честно говоря, я ожидала. Что ты старше. Судя по голосу.

– Честно говоря, я бы не дал тебе тридцать, – он в упор разглядывал меня. И мне это стало не нравится.

– Судя по твоей ангельской внешности. Ты впервые в жизни видишь женщину, – съязвила я.

– Мне уже почти двадцать. И в школе я проходил анатомию. И знаю. Чем женщина отличается от мужчины.

– Мне уже почти тридцать. И я понятия не имею – чем.

– Падением.

– Женщина – падшая? – хохотнула я.

– Нет. Женщина падает в объятия мужчины. Парень упасть в объятия не способен. У него хороший вестибюлярный аппарат. Поэтому женщина так нуждается в защитнике.

– Ты очень глуп, – от всей души сказала я ему.

И он не обиделся. Мне понравилось. Что он не умеет обижаться.

– Мне нравится быть глупым. Им многое прощается.

А потом мы пили с ним крепкий кофе. Это был самый вкусный из всех, которые я когда-либо пробовала. Горечь в перемежку со сладкой мятой.

– Пожалуй, я бы вышла за тебя замуж только ради твоего кофе, – улыбнулась я. – А еще потому. Что ты глуп. И не скрываешь этого.

– А я бы женился на тебе только потому. Что ты умеешь ценить этот вкус. А еще потому. Что ты умна. Но когда надо. Можешь это скрыть.

У нас явно не было тем для разговоров. К тому же он догадывался, кто я. И я понимала, кто он. Но мы успешно делали вид, что ничего не знаем друг о друге. Хотя если бы это было действительно так. Мы бы спросили об этом. Но мы молчали. И с наслаждением пили крепкий кофе с запахом сладкой мяты.

– А откуда эта песенка, – наконец нарушил он молчание. – Про розовощекого ангела?

– Это любимая песенка моей мамы. Она всю жизнь верила, что когда-нибудь с ним встретится.

– Ты тоже в это веришь?

– Это тебе не обязательно знать. А я знаю больше своей мамы. Я знаю. Что с ним можно никогда и не встретиться. Но это не значит, что его не стоит ждать…

Мой сегодняшний «ангел» посмотрел на меня своими синими глазами. Удивительно посмотрел. Я редко встречала такие взгляды. Это был мой взгляд. Взгляд. Который не поверхностно приказается к ресницам. К лицу. Этот взгляд проникает внутрь глаз. И путешествует по всему телу. Вызывая теплоту и нежность. Как мне был знаком этот взгляд! Это была минута взаимопонимания. Взаимовыручки. Взаимолюбви. И я это оценила. Я была уже уверена на все сто. Что этот парень мой соратник по древней Элладе. И я ошиблась…

Мы сидели на диване. И обжигались горячим кофе. Я пила его медленно. Тщательно дула на чашечку. И сосредоточила все свои вкусовые рефлексы на эту церемонию. Только бы оттянуть время.

Он слегка прикоснулся к моему плечу. И я вздрогнула. Но не от неожиданности. А именно от того, что каждую секунду со страхом ждала этого. И от страха я выронила чашечку. Оставшийся кофе коричневыми струйками растекся по светлому покрывалу. Я испуганно взглянула на своего придуманного ангела. И он по-ангельски мне улыбнулся. И мое сердце перестало биться. Мне показалось, что оно выпрыгнуло из грудной клетки. И покинуло меня. И убежало туда. Где есть изумрудно-зеленый островок, на котором выжили посреди хаоса и смерти только двое.

Мое сердце не хотело оставаться в этом доме. Где нет любви. Где есть только желание полюбить. И я закрыла глаза. И старалась думать о другом. Даже умудрилась читать про себя стихи из школьной программы. Только бы не лгать самой себе. Только бы не лгать этому парню. Которого я бы никогда не смогла полюбить. Только бы не прислушиваться к его дыханию и нежности его горячих рук. И сквозь строчки стихов из школьной программы прозвучала вполне логичная мысль.

Бежать. Бежать – и как можно скорее. Я не достойна сестер и братьев Эллады. Я живу в другое время. И на другой земле. Где не доступны ни радость. Ни наслаждение. Ни счастье.

И вдруг. Внезапно. Словно принесенное через распахнутую ветром форточку. Я почувствовала вновь очень горький. Очень шоколадный. Вперемежку со сладкой мятой. Запах кофе. И я уткнулась носом в расплывшеесе на покрывале кофейное пятно. И часто задышала. И вновь предала своего единственного парня. Который мне когда-то приснился. С которым мы сумели выжить на единственном во Вселенной островке земли. И которого. Я как и мать. Ждала всю жизнь.

И я вновь предала его. Братья и сестры древней Эллады бросали в меня грозди спелого янтаря. И Афродита щурила свои неверные большие глаза. И набрав полные ладони прозрачной воды, брызгала ею мне прямо в лицо. И морская ракушка шептала мне радость. И блаженство. И счастье… И я вновь поддалась искушению…

А потом меня поглотило равнодушие и необъяснимая тоска. Я расплачивалась за свои слабости. Мне было скучно. Я была пуста. Какой-то неприятный осадок от кофе першил в моем горле. И мне постоянно хотелось откашляться. Но не было сил. И я подумала, что у этой любви было единственное достоинство. Запах горького кофе вперемежку со сладкой мятой. На светлом покрывале…

Он сидел у моих ног. Положив голову на мои колени. Он меня страшно радражал.

– Хочешь, мы пойдем сегодня в цирк? – неожиданно предложил он.

– Куда?

– В цирк. Я работаю в цирке. Клоуном. Не веришь?

Через пятнадцать минут передо мной кривлялся рыжеволосый. Красноносый. Большеротый клоун. Я и не знала, что ангел так легко может превратиться в шута.

– А сейчас я научу вас смеяться, – и он захихикал гнусавым голосом.

– Дурак! – в очередной раз сказала я ему. И он в очередной раз не обиделся. Клоуны не обижаются. Они привыкли к тому. Что над ними смеются. Страшно, когда привыкаешь к обидам…

– Не оставляй меня. Пожалуйста, не оставляй, – театрально протянул он навзрыд. И жалобно хлюпнул приделанным носом. У него даже нос был не настоящим.

И я не выдержала. Я выскочила за дверь. Меня бил озноб. Зубы стучали. И мне очень хотелось плакать.

Мне совсем не был нужен этот клоун. Ему нужна была я. И я это знала. Теперь он изменится. Станет увереннее. И, может быть, циничнее и злее. Его синеглазый взгляд затвердеет. И руки нальются силой. И улыбка станет ироничной. И от его ангельского прошлого. Ничего не останется. Разве что дурацкая маска клоуна. Которой он развлекает зевак. До свидания. Мой рыжеволосый клоун. Ты тоже не научишься любить. И никогда не освоишь философию древних эллинов. И, возможно, в этом буду виновата и я. Но ты мне был совсем не нужен. Тебе была нужна я. Надувай разукрашенные щеки. Рисуй под глазами слезы. Дурачься и кривляйся. Но, пожалуйста, только без меня…

– Люся, зачем ты это сделала? – мой папа разговаривал со мной по телефону не злым голосом. И не добрым. Скорее – извиняющимся.

– Люся, скажи, ты это сделала мне назло? Ты хотела отомстить мне за мать? Люся, пойми. Он сын моей жены.

– Правда? А я и не знала, – все я прекрасно знала. И, пожалуй. Папа попал в самую точку. Он сказал то, в чем я не хотела признаться себе. Я хотела отомстить. За свою мать, за себя. Я не могла смириться, что он живет с другой женщиной. Порядочной домохозяйкой. У которой на кухне – уют и чистота. Я не могла смириться, что он каждый вечер проводит за долгими беседами с каким-то дурацким клоуном. Не со мной. Любит его. Не меня. Дает ему мудрые советы. И его поддерживает в трудные минуты.

Я не могла смириться, что меня и мою маму променяли на мещанство и цирк. И как это возможно вообще совместить. Но папа сумел. Я знала, что папа заслуживает счастья. Но я все равно не могла смириться с его счастьем без нас…

– Люсенька, пойми. Он дорог мне, – продолжал извиняться папа. – Люся, он очень хороший мальчик. Ему теперь плохо, Люся. Будь милосердна, девочка моя. Он кажется влюбился в тебя. Пожалей его, Люся…

– Ты хочешь, чтобы все повторилось?

– Нет! Что ты! – и я отчетливо представила. Как отец замахал руками. – Просто, пожалей. Ты же взрослая… Ты найдешь слова, найдешь способ просто пожалеть…

– Папа, неужели ты не понимаешь разницу: жалеть мальчика или жалеть мужчину. Он уже мужчина, папа.

– Ему плохо, Люсенька.

– И мне, поверь, плохо. Когда двум людям плохо. Из этого ничего хорошего не получится. Пусть учится переживать плохое в одиночку.

– Ты становишься все больше похожей на свою мать. А когда-то мы с тобой так понимали друг друга.

– Это было когда-то. С тех пор все изменилось. И не только у меня.

– Да. Я знаю. Но я по-прежнему люблю тебя. И по-прежнему у меня нет никого дороже тебя и Катерины. И никого уже не будет. Но, пойми. Мне же как-то нужно жить. Если это еще можно назвать жизнью. Этому еще не придумали определение.

Чем больше папа говорил, тем больше извинялся. И я вновь поняла маму. Извинений она не принимала. И не любила. Она любила извиняться самой. Она всегда в одиночку взваливала на себя вину. Хотя так ли уж она была виновата.

– Ты очень хороший, пап. И я тебя очень люблю, – неожиданно сказала я. Очень по-детски. И очень тепло. Я сказала это от нас двоих. С мамой. И наше тепло передалось папе. И он расстегнул ворот рубахи.

– Спасибо, Люсенька.

Все-таки мне удалось заставить его почувствовать свою вину. Хотя в истории нашей жизни никто виноват не был.

Мишка Грачев нагрянул ко мне неожиданно. Судя по его новенькому длинному пальто. Белому шарфу, небрежно заброшенному за воротник. Замшевым ботинкам на грубой светлой подошве. И сияющему взгляду. Я поняла, что он в очередной раз вернулся из дальних стран. И в очередной раз победил. В музыке. Он завалил меня алыми, одурманивающе пахнущими розами. И кучей дорогих подарков. И все-таки он был прежним Мишкой. Милым. Славным Мишкой с миндалевидными глазами. И ободряющей улыбкой. Он был по-прежнему моим лучшим другом. И по-прежнему влюбенным в меня. И я как всегда ему пропела.

– Мишка, Мишка, где твоя улыбка…

– Со мной, Люсенька. Со мной. И, я как всегда, дарю ее тебе.

– Ты столько мне в жизни подарил, Мишка. Что я не знаю, сумею ли с тобой рассчитаться.

И его улыбка исчезла. И его взгляд стал серьезен. И я поняла, что он вновь ждет от меня ответа. В который раз – ждет. И я, как всегда, не хотела говорить о серьезном. Я думала, что все будет – как всегда. Я вновь ему откажу. Он вновь уйдет. И потом снова и снова будет возвращаться. Заваливая меня алым розами и дорогими подарками. Но на сей раз я ошиблась.

– Люся, – наконец решился он. – Скажи, Люся, ты выйдешь за меня замуж?

Боже, в который раз он меня об этом спросил!

– Мишка, я настолько привыкла к свободе. Что не знаю, есть ли в жизни такое, на что я могу ее променять.

– Свобода, Люся, – это не обязательно одиночество. В одиночестве можно только умирать. А нам нужно с тобой жить, Люся…

И я вновь испугалась этого серьезного разговора. Я вновь испугалась принимать решение. И я вновь почувствовала, что Мишка. Ни кто иной. А этот милый парень. И есть моя судьба. Это был не сон. Это была любовь. И я вновь вспомнила парня. Приснившегося мне в далекой юности. И я вновь вспомнила папу. На которого так был похож Мишка Грачев. И я вновь испугалась. И попыталась отшутиться.

– Да, Мишенька. У нас еще долгая жизнь впереди. И у нас еще будет время на что-то решиться. И почему это обязательно нужно сделать сегодня?

– Почему? – он нахмурился. И отвел взгляд. – Потому что я об этом тебя спрашиваю в последний раз…

– Неужели, Мишенька, ты собрался умирать? Такой красивый, такой молодой. В таком прелестном новеньком пальто. Купленном за границей. Глупо было бы умирать в таком виде, – рассмеялась я. Пытаясь снять напряжение.

Но Мишка не захотел принимать моего смеха. Он приблизился к окну. Жадно затянулся сигаретой. Его руки слегка дрожали. И вновь неприятное предчувствие кольнуло в мое сердце. Мне вдруг показалось, что сегодня я раз и навсегда потеряю этого человека. Человека, который всю жизнь по-настоящему меня любил. И с которым я бы наверняка была счастлива. И мне вновь показалось, что я отворачиваюсь от своей судьбы. И сегодня моя судьба не простит меня. И сама от меня отвернется. Но уже навсегда.

И мне уже не хотелось смеятся. Не хотелось болтать о пустяках. Чтобы разрядить обстановку. Это было нектсати. И я смирилась. И я ждала, что первым заговорит он. И я выжидающе смотрела ему в спину.

Он заговорил первым. Так же не оборачиваясь. Глядя в окно. Куда-то вдаль. Сквозь моросящий дождь и туман. Он словно смотрел в неизвестность. И словно пытался там что-то увидеть. И поделится со мной.

– Люся… Прошу, выслушай меня. Хотя бы сегодня. Не знаю, поймешь ли ты меня. Впрочем, о чем я говорю. Только ты и понимала меня. И поэтому… Именно поэтому я и расскажу тебе эту притчу. Я ее услышал… Впрочем, не важно от кого, – и Мишка почти сердито махул рукой. Он словно сердился на себя. Что не может говорить без запинки. Что у него дрожат руки. Что он не может внушить мне простые истины. И что за окном моросит дождь. И туман укрыл весь город. Он словно сердился на весь мир. Он только на меня по-прежнему не сердился. Потому что по-прежнему любил…

– Это случилось давно. Хотя. Это могло случиться и теперь… Однажды тонул корабль. Сотням людей грозила неизбежная гибель. И люди с жадностью хватались за любое спасение. Как хватался бы каждый. Кто успевал занять место в спасательных шлюпках. Кто успевал ухватиться за спасательный круг. И только один единственный человек не испугался. И единственный не ухватился за последнюю надежду. За последнюю соломинку, чтобы спастись. Он был спокоен, потому что в жизни ни разу не согрешил. Потому что всегда искренне верил в Бога. Потому что всегда делал только добро. И поэтому он знал, что он обязательно выживет. Бог его не оставит. Бог всегда с ним. И Богу не за что наказывать его. И он просто плыл по огромному океану. Люди кричали ему: спасайся. Люди протягивали ему руки. Люди бросали ему спасательный круг. Но он спокойно отвечал.

– Я все равно выживу. Я верю в Бога. Бог мне поможет.

Он плыл по огромному океану и не видел берега. И все равно не боялся.

Но его силы были уже на исходе. Его руки ослабли. Вода забила ему рот, уши. Он уже плохо видел. И людей уже нигде не было. Он один был в огромном океане. Совершенно один. Откуда он мог ждать помощи? Но он по-прежнему не боялся.

Наступила ночь. Вместе с ночью начался сильный шторм. И море бушевало, и его бил озноб. А он не боялся. И вдруг… Вдруг он заметил лодку. В последний миг. Когда он уже захлебывался водой, делая последние отчаяные жесты. Тогда он увидел лодку. И человека в ней. И человек протянул ему руку. И он вновь отказался от помощи. Он прохрипел на последнем дыхании.

– Я никогда в жизни не делал плохого. Я всегда искренне верил в Бога. И я верю. Что только Бог не оставит меня. Он поможет мне спастись.

И он утонул. И попал на тот свет. Наверняка в рай. И там он встретился с Богом. И тогда спросил у него.

– Но почему? Скажи, Господи. Почему ты не спас меня? Я же в тебя так всегда верил.

И бог ему ответил.

– Ты не прав, человек. Я все время предлагал тебе помощь. И даже тогда. Когда ты уже умирал. Я протянул тебе руку помощи. Это я послал тебе лодку с рыбаком в бушующем море. Но ты сам отказался…

Мишка вновь закурил. И резко повернулся ко мне лицом. И открыто посмотрел в мои глаза.

– Люся, Люсенька. Не делай ошибки. И не отворачивайся от своей судьбы. Я тебя очень прошу, подумай. В любой ситуации нам дается спасение. Главное – самому от него не отказываться. Подумай, Люся…

Я усмехнулась. Но уже не рассмеялась. Я усмехнулась вполне серьезно. И так же открыто, глядя Мишке в глаза, ответила.

– Но если я приму это предложение. Если я сяду в эту лодку. Откуда мне знать, что я вместе с ней не пойду ко дну? Откуда мне знать, что она не дырявая? И откуда мог знать это тот человек?

– Это знать можно. Интуиция, предчувствия дают нам эти знания. Свое сердце всегда можно услышать. Нужно только не бояться этого. И просто захотеть. И ты это знаешь, Люся.

Да. Я это знала. Мишка был прав. Сегодня в очередной раз я пренебрегала своей судьбой. Но мне по-прежнему казалось, что я могу испортить жизнь Мишке. Как однажды испортила жизнь отцу моя мать. И я, так не желая этого, так сопротивляясь самой себе, уверенно ответила.

– Нет, Мишка. Нет.

– Ты это решила окончательно?

Я улыбнулась. Потянулась. Забросила руки за голову. И ободряюще подмигнула Мишке. И как всегда пропела.

– Мишка, Мишка, где твоя улыбка?

Он не улыбнулся. Он посмотрел на меня так, как сморят в последний раз. И ушел. И уже навсегда. Тогда все было у нас в последний раз.

Вскоре я узнала, что Мишка женился на иностранке. И уехал жить в дальние страны. Вместе со мной он потерял и свою родину. И наверняка – свою музыку. И почему я когда-то решила, что своим отказом его осчастливлю. И почему я когда-то решила, что сказав: «Да». Испорчу ему жизнь.

Я же, сказав: «Нет», отняла у него все. И каждый из нас, спасаясь по-своему, по-своему стал несчастным. Судьба или Бог не прощают, когда не принимаешь последнюю помощь…

И все это я поняла очень поздно. И узнав о женитьбе единственного настоящего парня, который был в моей судьбе. Я целый день проплакала. Как еще женщина может проститься с дорогим человеком. Если не слезами…

Наплакавшись вволю. Обессилившая, проклявшая свое одиночество и свободу. Я наконец уснула.

Этой ночью я спала очень крепко. Очень сладко. Мне снились нежные, приятные сны. И легкая грусть опутывала мои сны. И грусть эта была праздничной.

Мне снились яркие изумрудные земли. И плывущая мелодия серебрянного рожка. Эта мелодия плыла издалека. И я слышала ее плачь. И я этот плачь любила. Мне снились розовые волны моря. Которые выбрасывали на берег жемчужные ракушки. Мне снилось солнце. И его искристый свет рассыпался по безмятежной земле.

И я ехала на золотой колеснице. И белые лошади в замедленном темпе. Плавно и вдохновенно неслись впереди меня. И на моем лице играла неверная улыбка Афродиты. И венок из полевых цветов свободно лежал на моих светлых распущенных волосах. И волосы мои разлетались в такт вольному бегу лошадей. И мое тело купалось в безумных порывах ветра. И зефиры надували свои розовые щеки. И омывали мое тело воздушным теплом. И нимфы бросали в меня морские жемчужины. И они путались в моих волосах. А за мной бежала моя свита. И полногрудые гетеры пели мне свои легкомысленные песни. И мохнатые сатиры плясали на ходу свои страстные танцы. И Дионис протягивал мне свои мускулистые руки. И в его ладонях сквозь пальцы сочилось изумрудное виноградное вино. И я неслась мимо братьев и сестер Эллады. И видела их крепкие объятия. И видела их нежные поцелуи. И наслаждалась увиденным. И плач серебрянного рожка приближался ко мне. Все ближе. Ближе. Ближе.

Вдруг мои лошади захрапели. Заволновались. Встали на дыбы. И я заметила на дороге одиноко лежащий серебрянный рожок. Это он пел так жалобно. И протяжно. И колесница моя остановилась. И я подняла этот рожок. И прислушалась к его музыке. И увидела. Что свита моя пропала. И эллины больше не наслаждаются любовью. И солнце спряталось за густые тучи. И хлынул дождь. И я не пряталась от дождя. Я стояла, подставив лицо его струям. И никого не было рядом. Только я. И серебрянный рожок. Который я все крепче и крепче сжимала в своих ладонях.

И я внимательно посмотрела на свои руки. И увидела что у меня очень неровные пальцы. От эпикурейцев. И я увидела. Что у меня очень длинные тонкие пальцы. От музыкантов. И я облегченно вздохнула. И проснулась.

Я проснулась. И лицом к лицу столкнулась с солнцем.

– Привет! – крикнула я ему. И сбросила на пол одеяло. И отменила все предстоящие на день дела. Я с любопытством оглядела свою комнату. И мне она показалась замком. Огороженным каменной крепостью. И в этом замке – только я. И я поняла, что никого не хочу видеть. И это сознание принесло не боль. А облегчение. Облегчение от того, что я вновь обрела себя. Что я вновь обрела свой маленький мир, похожий на морскую раковину. В которой всегда можно скрыться. И больше одного человека в ней не поместиться.

Мое каменное царство! Мой одинокий маленький мир! Больше я от тебя никуда не уйду. Я шла по кругу. Долго и упрямо шла. Принимая круг за дорогу наверх. Дорогу к счастью. Но как я ошибалась. Я пришла в тоже место, от которого когда-то отправилась в путь. Я пришла в тоже место. Где мне когда-то приснился парень в индейской куртке. С веточкой приторно-сладкого клевера в мускулистых руках. Я больше не люблю сладкий клевер. Я им пресытилась, так никогда и не попробовав его на вкус. Мой славный каменный замок! Моя каменная крепость! Мой каменный мир! Моя вечность…

В углу одиноко стояла виолончель. К которой я не раз прикасалась замерзшими руками. И от моих ледяных бесчувственных прикосновений она содрогалась. И издавала фальшивые звуки. Мы никогда не понимали друг друга. Мы были очень разные. Я всегда сторонилась того, что нужно было любить. И я всегда ошибалась. Пришло время исправлять ошибки. Пока не поздно. Пришло время друг друга понять. Поскольку мы одинаково одиноки. И одинаково никому не нужны в этом фальшивом, надуманном мире.

Я приблизилась к виолончели. И внимательно, тщательно оглядела ее. Затем стала дышать на свои руки. Греть их. Тереть одна о другую. Вновь и вновь дышать, согревая их. Они постепенно розовели. Кровообращение улучшалось. Я прикоснулась ими к щекам. И тут же резко одернула руки. Они были горячими. На щеках осталось два маленьких пятнышка от ожегов. Наконец на моих щеках появился румянец. Я обняла виолончель. И жар моего тела передался и ей. И я услышала музыку. Эта музыка звучала не в моей душе. Не в моем сердце. Это была, скорее, физическая музыка. Ее придумывала моя кожа. Моя память. И музыка переполняла мое тело. Пропитывала мою кожу. Постепенно подбираясь к моему мозгу.

– Да! – вскрикнула я. – Да! Да! Да!

И я стала лихорадочно записывать. Я исписывала нотные листы. Один за другим. Иногда мне становилось страшно. Что я не делала ни одной помарки. Что ноты вырисовывались кругленькие. Аккуратненькие. Хрупкие. Похожие на елочные игрушки. С которыми нужно бережно обращаться. Чтобы не разбить их в канун самого лучшего праздника. И эти ноты так были не похожи на мою сумасшедшую музыку. Сумасбродную. Иногда до цинизма. Яркую. Иногда до блеска Полярной звезды. И очень больную… Мою музыку.

Наконец я оторвалась от нотных листов. Виолончель по-прежнему стояла в углу. Очень помолодевшая. Подтянутая. И улыбающаяся.

– Неужели, чтобы вернуться назад, необходимо проделать такой путь? Не проще ли остаться на месте? – спросила я у нее.

Она промолчала в ответ. Она была нема. И в это мгновенье. Своей божественной красотой. Своей порочной чистотой. Своим вызывающим обаянием. Она вдруг напомнила мою мать. Моя мама так и не смогла вернуться назад… Наверно, ей не хватило сил. Силы ее иссякли по дороге. Если они вообще у нее когда-либо были…

Мой замок постепенно заполнялся музыкой. Каждый день его каменные стены окрашивались в самые разные музыкальные цвета. И каждый день количество нотных листов увеличивалось. И вскоре ими было завалено все мое каменное царство.

Нотные листы, как смерч, кружились в мой комнате. Ими был засыпан пол. Они прилипали к стенам. Они поглощали мои вещи. И когда я поняла, что они вот-вот доберутся и до меня. И моего инструмента. Я решила, что пришло время покинуть свой маленький каменный мир. И я его покинула.

Слава пришла ко мне очень быстро. Наверное, потому, что я всерьез не задумывалась о ней. И к ней всерьез не стремилась. И слава – было самое легкое, что далось мне в этой жизни. И это было странно. Я плохо училась в школе. И консерватории. Когда несколько раз ставился вопрос о моем отчислении. И, если бы не Мишка Грачев, который фактически за меня учился, я бы так и не получила лучшего музыкального образования. Я равнодушно относилась к искуству. И считала потерей времени срьезно задумываться о нем.

И вдруг вокруг моей музыки разрослась страшная шумиха. Вокруг кричали на все лады, что я создала новый тип музыкального произведения. И ничего подобного в истории музыки не было. Моя музыка произвела ошеломляющее впечатление во всем мире. Я не считала ее образцом. И новшеством не считала. Просто моя музыка напоминала этот мир. Она была копией, проекцией этого мира. Выражала его настроение. Его инстинкты. Его слабости. Его боль.

Я не могла с точностью определить – так уж ли мне нужна была слава. Но скорее всего – да. Несмотря на излишний шум. Излишние хлопоты. Что меня всегда раздражало. Я отлично усвоила. Что слава может мне подарить необходимые вещи в жизни. Свободу. Одиночество. И достаток.

У меня появилась масса поклонников. Но я с трудом различала их. Мое сердце уже не реагировало на любовь. Видимо, в свое время я ею вдоволь пресытилась. И моя любовь перешла на работу. И я ни разу в жизни об этом не пожалела. Я по-прежнему жила по эпикурейским законам. Но при этом уже служила исключительно себе.

И все-таки моя музыка меня до конца не устраивала. Несмотря на трагизм моих произведений. Женственность. Неуравновешенность. Обаяние. Мне в них что-то не нравилось. Меня не покидало ощущение. Что моя музыка. Как бы вбирая в себя все человеческие качества. Достоинства и пороки. Так и не добирается до самого человека. И от этого моя музыка выглядела разодетой. Разукрашенной. И за этим трудно было уловить ее истинное лицо. И это понимала только я. И злилась на себя. И на свою несовершенную музыку.

И в один день меня осенила идея. Я дрожащей рукой прикурила сигарету. И взволнованно, широким шагом прошлась по комнате. Музыка! Звуки, шумы, наслоение аккордов и ритмов. Все это оболочка. Которую безусловно нужно создать, разукрасить, отшлифовать. И для этой процедуры нужен не менее чем талант. Но это далеко не все. Человек! Мне необходим был для работы человек. Реальный, конкретный. Со своим прошлым. Которого я хорошо знала. И если человек будет. Победа моя обеспечена. И жизнь моя не пройдет даром.

Я почувствовала себя скульптором. И для работы необходима была натура. И я резко оглянулась. И встретилась с глазами моей матери. Которые удачно изобразил на портрете известный в прошлом художник-иконописец. Этот портрет всю жизнь простоял на полу. Но только сегодня я сумела его разглядеть. И больше всего в нем меня поразили глаза моей матери. В них была такая смесь, казалось бы несочетаемого, совершенного и несовершеного. Что я поразилась.

Глаза моей матери напоминали мою музыку. И я вплотную приблизилась к этому портрету. И уже только у него я могла спросить. Что хотела. Потому что он был единственным, что осталось от мамы. И мне казалось. Что я слышу ее ответ.

– Где выход, мама?

– Выхода нет.

– И любви нет, мама.

– Но ведь что-то бывает?

– Музыка. Это мой выход. Ты его отвергла.

– Я его отвергла. Чтобы сумела найти его ты. Я дала тебе этот шанс. Даже если это ошибка.

– Это не будет ошибкой. Я обещаю, мама…

Мама… Сонные звуки музыки. Оттепель. Завтра уже весна. Мои холодные руки. Запах мятного кофе. Осторовок земли посреди хаоса и смерти. Небесный цвет твоего ожерелья. И завтра должна быть весна. Но наступит ли она? Если тебя нет, мама…

Вся моя прошлая музыка была лишь упражнением. Этюдом. К будущему. К настоящему произведению. Которое я решила посвятить матери.

И я вновь укрылась в своем каменном царстве. Отказалась от концертов. Гастролей. Встреч. Конкурсов. И с огромным наслаждением. Огромным вдохновением принялась за работу. Я вспоминала мельчайшие подробности лица матери. Мельчайшие подробности ее жизни. И как посторонний набюдатель оценивала прожитые ею мгновенья. И не судила их. А выносила на суд. Через музыку. На суд. Или на оправдание. Это мне пока было неизвестно. И я вспоминала свое детство. И тщеславного кота Жана. И милого, доброго отца. И красавчика Мака. И южное море. И свою подругу Афродиту. И я купалась в этом прошлом. Иногда любя его. Иногда презирая. Но никогда – не жалея о нем. И я разбирала мамины архивы, записи, письма. И образ ее не открывался передо мной совершенно новой стороной. А утверждался мною. И я радовалась, что не ошиблась. Не ошиблась, что решила создать именно ее портрет. И портрет моей матери станет непременно портретом просто Женщины.