Текст книги "Убить Гиппократа"

Я обвел взглядом свою квартиру. Белые стены. Минимум мебели. Минимум вещей. Мне она не нравилась. И только книги… Которые я еще не выкинул. И за это себя еще уважал. Только это не давало свести мои мысли к минимуму. И принять, как и все, стиль минимализма. Минимум вещей, минимум сердца, минимум дружбы и минимум любви. Минимум Родины. Хотя в минимуме действительно живется легче. Я это и не отрицал. И дал себе слово, если уйду из профессии (мне уже этого хотелось), то непременно посвящу свою жизнь искусству дизайна. Чтобы придумать (или возродить) стиль максимализма. Максимум салфеточек, статуэточек, максимум книжных полок и музыкальных инструментов. Максимум души. Максимум любви и максимум дружбы! И максимум Родины… Да здравствует стиль максимализма!!!

После третьей рюмки я гнусаво запел. Во весь голос:

 
Мальчик с нашей улицы с девочкой играл,
На асфальте крестики мелом рисовал…
Крестики-нолики – детская игра!
Пара-ра-ра-рарушеньки-па-ра-ра-ра-ра…
 

Итак – нолики. Я стал лихорадочно набирать телефонные номера «ноликов». По очереди. Все они были живы-здоровы. Другого я и не ожидал.

– Крестики-нолики… Где же мои плюсики? Детская игра, – еще более гнусаво пропел я.

После четвертой рюмки уже дрожащей рукой набрал номер «плюсика» – авиаконструктора Аргунова. Я знал, что он умер. Иначе и не бывает. Злокачественная опухоль легкого. Судя по диагнозу – шансов никаких. Неоперируемый. Бесполезно. Хотя операцию все же сделали. Три года назад. Возможно, настаивали родственники или он сам?.. И что я хотел узнать у его родственников? И зачем? Такую опухоль придумать нельзя. И спасения от нее не придумаешь…

После недолгого разговора я осторожно опустил трубку на рычаг. Мои руки буквально тряслись. Аргунов, по словам родственников, был жив-здоров. Прекрасно себя чувствовал. Его жена заявила, что это чудо. Но разве в медицине не бывает чудес? Как и в природе. Я уже ничего не понимал. И налил пятую рюмку.

– Итак, нолики-плюсики, детская игра… Что там еще? Ах да, крестики, конечно, крестики, – уже не пел, а бормотал я.

И позвонил еще одному «крестику» – детскому врачу Агафьеву. Он уж точно умер. Так написано в карточке. Впрочем, я, пожалуй, уже бы и не удивился, если бы он воскрес. Особенно после пятой рюмки. Всякие чудеса в медицине бывают. Как и в природе. Он, увы, не воскрес.

Я представился его старым другом. Тем более мне это сделать было не сложно. Мы оба были врачи.

– Уже столько времени прошло… – Женский голос в трубке дрожал. – А до сих пор… До сих пор жизнь лишена… Я даже не знаю. Лишена смысла? Смысл – слишком высокое слово. Все проще. Просто жизнь лишена его… И я очень, очень буду рада встретиться с его старым другом. Когда можно? Да хоть сейчас. Ведь еще не так поздно. Да-да, запишите адрес. Хотя его легко запомнить…

Но я записал. Через минут сорок я был у Агафьевых.

Его квартира оказалась полной противоположностью моей. Она была похожа на квартиру моих любимых родителей. Или любимого Чехова. Если бы во времена Гиппократа были квартиры, наверное, она была бы такой же. Впрочем, я наверняка не могу знать… Хотя совсем еще недавно я жил именно в такой квартире…

Впервые за все время нашей дружбы с Лисом я поморщился, вспомнив его сытое, круглое лицо. Словно новая работа и новая квартира были не моим выбором… И, пожалуй, дизайнером мне стать так и не придется. Стиль максимализма придуман задолго до меня.

С женой Агафьева мы пили чай не из гжели. Но чашечки были тоже уютные и домашние, в розочки. И блюдце – с золотой каемочкой. Чай из такого блюдца я пил в детстве. Почему теперь не пьют чай из блюдца? И почему на блюдцах теперь не бывает золотых каемочек? Я не знал. Но не пьют. И не бывает.

Жена Агафьева была такой же уютной и домашней, как и ее чайный сервиз.

– А я так всегда мечтала о гжели. И Пал Палыч все хотел мне купить сервиз на нашу годовщину. Но так и не собрался… Но я не жалею. Мне было бы еще больнее…

Я опять вспомнил свой сервиз, чашки, ложки, поварешки, которые систематически летели мне в голову. И я мужественно отражал удары. Ады из ада.

– Я что-то не помню вас на похоронах Пал Палыча, возможно, просто много времени прошло.

– Нет-нет. Просто я был в длительном отъезде. Вот вернулся. И случайно узнал, что он внезапно умер, – поспешно перебил я ее.

– Да, удачное слово – внезапно…

Агафьева всхлипнула. И промокнула глаза салфеткой.

– Извините. Действительно, так внезапно и так неправильно.

– Он очень болел?

– Ну что вы! Вы как друг, наверное, знаете, что он был очень сильным, здоровым человеком. Занимался спортом. И вот… Какой-то бронхит. Кто бы подумал, что такой мужественный человек умрет от бронхита. Я себе никогда не прощу…

– Ну, вы точно не виноваты.

– Конечно, виновата! Конечно! Это я согласилась, чтобы его положили в больницу! Он вообще никогда не обращался к врачам! Он сам был врачом. И для себя, в том числе. И любил повторять – врачи боятся лечиться друг у друга! А я сама тогда испугалась! Этот приступ кашля. В общем, его госпитализировали.

– Но больница тут ни при чем. – Хотелось бы, чтобы мой тон был более уверенным. Но получилось вяло.

– Нет, что вы! Я никого не обвиняю… Просто почему-то кажется, если бы он остался дома, все было бы хорошо. Но я понимаю, это может просто казаться. Хотя ни в чем нельзя быть уверенным.

– А кто был его лечащий врач?

– Еще раз извините. Вы меня не так поняли. Я действительно никого не хочу обвинять! Никого! Тем более у него был замечательный врач, сам заведующий больницей Лисецкий. Очень чуткий человек. Просто это роковая случайность. Приступ кашля – и он задохнулся. И никого рядом. Ведь он умер ночью. Вот мне и кажется, если бы он остался дома…

Агафьева резко встала и подошла к окну. Я был уверен, что она плачет.

Мне очень хотелось узнать хоть что-нибудь про Пал Палыча, как его называли. Хотя ему было всего тридцать пять лет. Фактически мальчишка. А ощущение – что такой взрослый. И его жене, пожалуй, не больше тридцати пяти. Но тоже ощущение взрослости. Теперь такую взрослость редко встретишь. Разве что после пятидесяти.

Я прекрасно понимал, что взволновал Агафьеву. И лишние вопросы могли вызвать лишь лишнюю подозрительность. Поэтому пришло время откланяться.

– Да, в эту субботу будет годовщина со дня его смерти. Я буду рада вас видеть. Тем более соберутся все его друзья. Ведь у вас наверняка есть общие друзья, – уже у дверей сказала она, слегка сощурившись.

И мне вдруг показалось: она мне не поверила. Особенно, что я друг ее мужа.

Мой взгляд остановился на фотографии маленькой девочки, висящей на стене, сбоку от двери. Белый бант на макушке короткой стрижки. И веселые веснушки. Мне показалось, что это Агафьева. Симпатичная фотография. Из прошлого, которое не вернешь. Где остались белые бантики. И веснушки… И я поспешно откланялся.

Никуда идти я не собирался. Ни на какие поминки. Я не знал Агафьева. Но я знал Лиса. И разговор с ним решил отложить до утра. Сейчас моя голова ничего не соображала. И дома я уснул как убитый…

И мне снилось, что я со своим псом Вражком играю в крестики-нолики. Таблица была начерчена мелом на большой старой школьной доске. Я не знаю, существуют ли такие доски еще в школах?.. И в этой таблице были еще плюсики. И мы с моим псом Вражком, который был с меня ростом, по очереди заполняем мелом таблицу. Крестики, нолики, плюсики. А Лис кружит возле нас и поет гнусавым голосом: «Крестики-нолики, плюсики-колики – детская игра…» При этом он притоптывал толстыми ногами. И после каждой строчки добавлял: «Ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха!..»

Мой пес спал на моем диване, у моих ног. Но ему вряд ли снилась игра в крестики-нолики…

Утром, по дороге на работу, я продумывал разговор с Лисом. Поначалу я решил действовать откровенно. Что тут такого, если я хочу узнать о внезапной смерти пациента? Но, переступив порог кабинета Лисецкого, я вдруг резко передумал. Не знаю почему. Передо мной сидел мой старый друг Валька, с которым когда-то мы давали клятву Гиппократа. Круглолицый, полнеющий, близорукий товарищ. У которого чудесная жена Иришка. И чудесная собака. И все они так похожи друг на друга. И по вечерам за круглым столом они обожают пить чай из гжели, которую я когда-то подарил им на свадьбу по совету отца. Как все мило и как все просто. И как все понятно.

И все же… Слишком про него все было мило, слишком просто, слишком понятно. Когда слишком-слишком – это настораживает.

– А, дружище, привет? – Валька пожал мне руку. У него по-прежнему было крепкое рукопожатие. – Какие-то проблемы?

– Да нет. – Я пожал плечами, не зная, с чего начать разговор. – Хороший сегодня день.

– Ага, отвратительный.

На улице было так пасмурно, что казалось, это не утро, а вечер. И лил мелкий дождь.

– Что-то ты странный какой-то. – Валька с беспокойством взглянул на меня. – С бодуна, что ли?

Он сам подсказал направление разговора. За это я ему был благодарен. И сразу схватился за незамысловатую подсказку.

– Угадал, – вздохнул я. – Вчера старый друг приехал, ты его не знаешь, когда-то вместе работали. Вот и посидели.

– Да уж, со старыми друзьями опасно сидеть. Старые мысли, старые воспоминания и новые сожаления о том, что не сбылось. Советую тебе, Гиппократ, поменьше встречайся со старым. Слишком о многом приходится жалеть.

– С тобой я встретился и не жалею.

– Да уж! Да я же не старое! Я – навсегда! Я – твое вечное! Это разные вещи? – Валька хохотнул и хлопнул меня по плечу. – Ладно, понял. Иди домой, выспись. А я вызову Мишку Лопухова, он недалеко тут живет. Подменит.

– Нет, что ты! – Я так испугался, что Валька отправит меня домой и что Мишка Лопухов вдруг за меня начнет лечить. А вдруг и он?.. – Я в полном порядке. Я же не о том. Просто мой старый друг работает где-то на Севере и вот впервые за три года в Москве. В общем, приехал тоже к своему другу, однокурснику, они младше нас, поэтому ты их не знаешь.

– Ты что-то хочешь сказать? – Валька снял очки. В его глазах мелькнуло что-то пьяноватое, неприятное. Впрочем, это, наверное, от близорукости. – Какие-то старые друзья. Или друзья друзей. Или… Черт, я совсем запутался.

Пожалуй, я плохой врун. Ну, не умею… И актер плохой… Я весь сжался и даже решил уже ретироваться. А может, и впрямь отправиться домой? Мишка Лопухов не такой уж плохой парень. Правда, жмот немного, сотню до получки зажал… О чем это я? Куда-то хочу убежать? От себя? Или своих подозрений?.. Тут меня опять спас Валька:

– Ну, ты совсем уж никакой. Сейчас буду тебя спасать. Так, так. Пару таблеток аспирина. И крепкий, наисладчайший чай.

Валька повернулся ко мне спиной, растворяя таблетки и одновременно суетясь над чайником. А я облегченно вздохнул и успокоился. Со спиной разговаривать гораздо, гораздо легче. Вот бы люди всегда разговаривали, не глядя друг другу в глаза, а поворачиваясь друг к другу спиной. Насколько бы легче, проще, свободнее проходил их разговор. Возможно, и все проблемы быстрее решались бы! Хотя, с другой стороны, сколько лжи можно наворотить! Впрочем, про ложь я не к месту. Лучше всего лгут, глядя в глаза. Главное – уметь лгать и не уметь краснеть.

– Так что ты там про старого друга? Или друга старого друга? – спросила широкая Валькина спина.

Иришке повезло! За такой спиной действительно можно жить в полной безопасности.

– Ах да. Так вот, этот друг моего друга, оказывается, умер еще три года назад. В тридцать пять лет.

Мне показалось, Валькина спина застыла. А рука с чайником дрогнула. И кипяток разлился на пол.

– Черт, переборщил с водой, – сплюнул Валька в сторону. – В тридцать пять, говоришь? Это печально.

Я ждал, что он спросит, от чего умер. Это был бы естественный вопрос. Даже не зная человека, всегда спрашивают, почему он умер. То ли страх это перед смертью, не знаю. То ли проявление элементарной вежливости. Но и это не важно. Мой старый друг Лис молчал. Молчал с бурлящим чайником в руках, так и не повернувшись ко мне.

Поэтому я просто выпалил. На одном дыхании. Пока он не повернулся ко мне лицом:

– Умер внезапно. От бронхита. В нашей клинике. Три года назад. В тридцать пять лет. И его лечащим врачом был ты.

И вот тогда Лисецкий повернулся ко мне лицом.

Если бы я смог проваливаться сквозь землю, то непременно бы это сделал. А еще лучше, если бы земля, вернее, ламинатный пол в Валькином кабинете провалился.

Валька повернулся ко мне лицом. Оно было бледным, нет, точнее, белым. Глаза стали еще пьянее. А рот слегка приоткрыт. И в полумраке кабинета показалось, что он скалится. Я уже не знал, мой ли это друг? Мой друг остался там, в прошлом, где мы давали клятву Гиппократа. А это… Это незнакомый мне человек. Однофамилец моего старого друга Вальки Лисецкого.

– Ты меня в чем-то обвиняешь? – процедил он сквозь зубы. Стерильно. Я не преувеличиваю. Он именно процедил слова. От этого они стали чистыми и пугающими.

И вот тогда я понял, что все делаю неправильно. Именно потому, что знаю, что делаю. А если бы не знал? Если бы у меня и впрямь был старый друг, у которого тоже был старый друг? И который умер? И я бы захотел узнать о его смерти. Разве бы разговор был таким? Глупости. Все было бы гораздо, гораздо проще.

Похоже, это понял и Валька. Если я говорю правду? И всего лишь хочу узнать детали той правды, которая случилась три года назад. Даже если у той правды страшное, очень страшное имя – Смерть.

В общем, мы с Валькой поняли это одновременно. И одновременно улыбнулись друг другу. Как добрые старые приятели. Впрочем, почему – как? Ведь никто нашего приятельства еще не отменял.

– Ох, Гера, Гера… Что-то ты все усложняешь, темнишь. – Валька не переставал улыбаться.

– Ну что ты, Валька! Ты же понимаешь. Просто мой старый друг был очень встревожен. Он не ожидал, что вернется, а его ждет страшное известие.

Я не переставал улыбаться тоже. Хотя это было глупо. Мы же говорили, в общем-то, о смерти.

– Конечно, конечно, я все понимаю! Даже помню того парня. Редкий случай. Агашин, кажется?

Валька широко улыбнулся. Словно этот парень был жив и здоров. Если бы у меня было две головы, одну бы я отдал на отсечение, что он прекрасно помнил фамилию. Но единственную свою голову бы пожалел. А вдруг Валька и впрямь призабыл?

– Агафьев. – Я поправил его и улыбнулся еще шире. Словно речь шла о моем живом друге, с которым мы только что расстались.

– Да, три года – срок немалый. Но я действительно помню. Мой пациент. Трагическая случайность. Задохнулся от кашля. Крайне редко, крайне редко бывает. Но такие случаи в мировой медицине случались. Ну, знаешь, как это… Поперхнуться и умереть.

– Конечно, всякие случаи случаются. И от царапины даже до сих пор иногда умирают. Редко, но бывает.

– Вот видишь, Гера. Ты врач, ты меня понимаешь. Ты знаешь, что смерть подстерегает чаще всего там, где с ней не ожидаешь встретиться.

– Значит, лучше всегда быть готовым. Только что это будет за жизнь?

Мы по-прежнему улыбались друг другу, философствуя о беззубой смерти. Но, скорее всего, наши улыбки назывались «скалить зубы».

– Да, кстати, у меня есть материалы по поводу этого дела. Тогда – кстати, успокой своего старого друга – было произведено тщательное вскрытие. Ты знаешь, такая внезапная смерть в таком молодом возрасте тщательно проверяется. – Валька открыл шкаф ключом и стал рыться в документах. – Насколько я помню, он на ночь ел рыбу, жена, по-моему, принесла. Было высказано предположение, что одна маленькая косточка застряла между зубов, а когда он спал, попала ему в горло. Он не успел даже опомниться… Вот такая недетская смерть детского врача.

– А какая смерть детская? Смерть возраста не имеет. Вернее, она всегда в возрасте…

Наш диалог уже проходил без улыбок. И мы даже не скалились друг другу. Валька наконец протянул мне больничную карту Агафьева.

Я отрицательно покачал головой.

– Я все понял, Валька. Извини, что отвлек от работы.

– Что ты! Ты поднял важный вопрос. Надеюсь, твой друг теперь успокоится. Или главное, чтобы успокоился ты? – Не отрываясь, Валька смотрел на меня.

Честно говоря, мне его спина нравилась гораздо больше, чем его полупьяный близорукий взгляд.

– Все нормально, Валька. – Я повернулся к двери.

– Гера, – окликнул он меня. На этот раз он говорил с моей спиной. – Гера, я ни в чем не виноват. Но, как любой врач, хочу, чтобы ты знал – как любой врач, я очень мучился. Я негласно взял вину на себя. И живу с этой виной все эти годы. Вот так…

Я почувствовал секундное облегчение. Мне захотелось в эту секунду обнять Вальку, признаться, как же я ошибался. И я резко обернулся. И застал его врасплох. Я видел, видел по его презрительному лицу, по его сжатым кулакам, по сгорбившейся фигуре, что он хочет меня ударить… И мне захотелось ударить его в ответ. Только гораздо сильнее…

Может, только поэтому я еще раз навестил Агафьеву, чтобы отдать дань уважения смерти. И пошел на годовщину смерти Агафьева.

Его жена Людмила мне по-прежнему не доверяла, но мне уже было на это плевать. Мне необходимо было узнать, как можно больше о враче, который лечил детей. И умер почти от детской болезни. Так задохнуться… Можно только в младенчестве. Упаси боже!..

– Вы знаете, наверняка знаете Георгия Павловича Кратова. – Жена Агафьева представила меня довольно официально. И мне кажется, она знала, что никто, никто меня не знал.

Меня действительно никто не знал. А я знал… Хотя ничего и никого я тоже не знал.

– Он – давний друг Пал Палыча. И тоже врач.

Людмила робко и уж очень неестественно улыбнулась. Все-таки она поняла, что я не друг! И вдруг все начали кивать. От вежливости. Однако как в жизни помогает вежливость! Всем так неудобно было признаться, что не знают друга их друга. И тем более – врача. Коллегу. В общем, я почувствовал себя (правда, это неудачное сравнение) как аферист на свадьбе.

С течением времени, с течением выпитого каждый уже искренне думал, что знал меня. Наверное, я тоже так думал. Все мы – коллеги, и у всех у нас – одна больница. И одна боль на всех. Надеюсь, за пациентов в том числе.

– Да, да, я слышал о вас, – сказал мне пожилой врач-анестезиолог. Профессор Долин, кажется.

– И я тоже, – смущенно ответил я.

Естественно, ничего мы друг о друге не слышали. Но после выпитого решили искренне послушать друг друга. Я честно рассказал ему о себе. Скрывать мне было нечего. А услышав, что я друг Вальки Лисецкого, он стал нервно пощипывать свои седые усы. Я тут же смущенно заверил его, что работаю в клинике недавно, а Агафьев умер задолго до моего прихода. И мне самому стало противно.

Я напоминал школьника, трусливо уверявшего, что болел, когда училке подложили кнопку на стул. Поэтому тут же исправил положение. Валька оставался моим другом. Так я считал. Правда, не знал, оставался ли я его другом.

– Лисецкий – ответственный и талантливый врач! (Пожалуй, слишком дежурно.)

– Лисецкий – честнейший человек, я знаю его еще с юности! (Пожалуй, слишком пафосно.)

– Валька Лисецкий до сих пор переживает эту историю! (Вот это уже лучше.) Именно переживает! Потому что он талантливый и честный врач. Потому что он не допустил ошибки в этом случае. Но Пал Палыч умер… Когда не было ошибки. Когда нет фактического объяснения. Такое будет переживать любой уважающий себя врач.

Пожалуй, я вновь ошибся, выпалив все это на одном дыхании. Получилось слишком горячо. И я расстегнул пиджак.

– Никто этого не отрицает. – Седые брови Долина вновь сомкнулись в одну седую линию. А седые усы грустно опустились. – Разве об этом речь?

Профессор невозмутимо пожал плечами. Мне кажется, если бы плечи можно было назвать седыми, я бы непременно их так назвал.

– Мы в общем-то пришли выпить за упокой прекрасного детского врача Агафьева, а не за здравие врача Лисецкого.

– Тоже прекрасного, – буркнул я.

– Молодой человек, я старый врач и не имею привычки обсуждать компетентность своих коллег.

Так, похоже, в компетентности Вальки Лисецкого он сомневался. Конечно, Валька звезды с неба не хватал. Но он был честным врачом и прекрасным организатором. Без этих качеств в медицине не обойтись. Впрочем, как и ничему другому на этой земле… Но мне пришлось отступить. Профессор прав. Не за Вальку Лисецкого я пришел пить и тем более отстаивать его врачебную честь. Впрочем, и не за упокой Агафьева, которого я и в глаза не видел, а услышал о нем лишь пару дней назад. Мне нужно было…

Черт побери! В том-то и дело, что я понятия не имел, что мне было нужно и что я искал. Но ведь что-то же мне нужно! И что-то я ищу! Значит, пора отступить. К тому же, похоже, профессор Долин только со мной пошел на контакт. Похоже, других контактов он сторонился. А я был незнакомым и безопасным. Так, значит, я отступаю. Только бы не пришлось слишком много врать. Это напрягает. Врать пришлось. И это действительно напрягало.

– Так вы говорите, давно знали Пашу?

Если прекрасный врач Агафьев стал просто Пашей, значит, профессор тоже решил не обострять… И действительно, потеплело. Впрочем, меня бросило в краску. Мне стало жарко. И я снял пиджак. И повесил его на стул. Я приготовился врать.

– Пашу?.. Познакомились на одной конференции…

Я тут же стал вспоминать все научные конференции, где мы могли столкнуться. К счастью, мне озвучивать их не понадобилось. Профессор широко улыбнулся.

Да не знал я никакого Агафьева, даже если он был великолепным врачом! Я опустил глаза. Как ни странно, именно то, что я уткнулся взглядом в пол, заставило профессора говорить самому, не дожидаясь моего ответа. Мой опущенный взгляд он расценил как ответ.

– Вижу, знали… Да, им с Людочкой много пришлось пережить. Впрочем, теперь она переживает сама… В одиночку. Это вообще недопустимо… Что я говорю… Я врач и уж, как никто, знаю, что в жизни абсолютно, абсолютно все возможно. Так не должно быть, но так есть. И тут уж ничего не поделаешь… Талантливейший детский врач… Спасающий и, более того, спасший столько детей! Но перед судьбой собственного ребенка оказался беспомощен. Вернее, перед его возможной судьбой. Вот вы говорите – Лисецкий… Да вообще, при чем тут Лисецкий? Паша мог умереть и от гриппа. Если до гриппа случилась бы такая трагедия… Не то чтобы ослабший организм. Скорее всего, ослабшая воля. А возможно, простое нежелание бороться за жизнь. Вы как врач знаете, что, бывает, умирают только от нежелания жить. Вот и вся причина… А вы мне – Лисецкий!.. Человек в любой болезни словно отрывается от земли. Пусть даже на сантиметр. Смотря какая болезнь. Но не все хотят возвращаться… А вы мне – Лисецкий! Да бог с ним!

Я внимательно смотрел на седого профессора. Старый врач. Старый идеалист. А возможно, он прав? Если Агафьев пережил горе…

– Вижу, вы мне не верите. Да, я старый идеалист. Но я не дурак. Более того, скажу вам. Как бы я себя в этом ни убеждал, я сам себе не верю. Удивлены? Понимаете, в чем парадокс. Агафьев действительно чуть с ума не сошел от горя. Но вскоре у него возникла совсем другая реакция на болевой синдром. Он фанатично, как-то яростно, даже жестоко пытался убедить себя, что болезни могло бы и не быть. Нет – он пошел дальше! Да, болезни могло бы и не быть! А если есть – то легко излечима! Более того – он себя в этом убедил. И вдруг сам умер.

– Извините, не совсем понимаю…

– Еще бы! Вы, как я понял, с ним редко встречались. А хоть бы и часто! Он тщательно скрывал свои научные изыскания! А в диссертации указал лишь общую тему. И добросовестно писал ее под моим руководством. Но я знал, догадался потом, что это липа. Хорошая, талантливая, но липа!.. Фу, что я такое говорю. Липа не может быть талантливой. Но Агафьев никогда, поймите, никогда бы не писал подделку. Я уточню. Это была диссертация. Настоящая, умная, новаторская. Но помимо нее существовала еще более настоящая диссертация. Совсем другая! Там, где он сделал сенсационное открытие! Действительно сенсационное!.. Хотя, увы, я точно не знаю, действительно ли он его сделал. Или еще работал над ним… В любом случае Паша был заинтересован жить! А не наоборот! Именно заинтересован! Если хотите – расчетливо, почти математически, трезво. Даже если жизнь была ему в тягость… Пустить на самотек исключительный научный эксперимент! На это никакой ученый не способен. Особенно, если его эксперимент удался. А хотя бы и нет. Ну, какой писатель захочет умереть, оставив незаконченным произведение? Конечно, если оно удачное. А какой художник? А какой музыкант?.. Нет, это нелогично и противоестественно. Вначале завершить свой труд. Обнародовать его. А потом – умирай сколько хочешь. Поэтому… Как бы я ни пытался себя убедить, что он был физически сломлен. Дух его тысячу раз сопротивлялся. А дух способен на многое в борьбе со смертью. Разве вы как врач не согласны?

Я как врач, конечно, был согласен. Я видел десятки примеров, когда человек выживал благодаря одному только духу. Но физически сломлен… Это уже причина… Пока вслепую, но я стал что-то нащупывать. Агафьев работал над каким-то научным открытием. Это, как я понимаю, было какое-то лекарство от какой-то болезни. Но какое и от какой? Ведь я должен догадываться как его друг. Да и профессор в этом уверен. А я ничего не мог даже предположить.

Вдруг незаметно возле нас оказалась жена Агафьева. Я не знал, слышала ли она последние слова профессора о нежелании умирать. О борьбе духа и тела. Во всяком случае, она не подала виду.

– Вы так уединились. Я знаю, профессор, что вы не любитель больших компаний. Скорее, привязываетесь к менее знакомым людям, но…

– Ну что ты, Людочка. – Долин приобнял Людмилу и дружески похлопал по плечу. – Просто тут все мы слишком хорошие знакомые. А со слишком хорошими знакомыми какие общие темы? Только слишком хорошо знакомые. А они-то как раз часто перерастают в болтовню и слухи. А тут новое лицо…

– Да, именно – новое…

Людмила произнесла это рассеянно, словно невпопад. Но я почему-то все понял.

– Мне пора. – Я пожал ей руку.

– Жаль, – вновь рассеянно и уж очень дежурно ответила она. – Очень жаль…

Ну хотя бы не повторяла и не акцентировала!

– Мне пора. – И я почему-то повторно пожал ее руку.

– Я провожу вас.

Мы вышли на лестничную клетку. Мы были одни. А двери, я надеялся, не умеют подслушивать. Похоже, она тоже так думала.

– Вы ведь вообще не были знакомы с моим мужем? – Она спросила так просто, что я не мог уже лгать.

– Не был.

– Я так и думала. Есть разные отношения. Но самое главное, что нас связывало с Пашей – это… Все. Поверьте – все, все, все. И ни одной, самой малюсенькой тайны. Поймете ли вы меня? Но я бы знала.

– Я понимаю.

Она кивнула и посмотрела в окно подъезда. Хотя смотреть было некуда. Грязное окно. Ни черта не видно за ним! Только на нем. Пыль и засохшие подтеки.

– Вы о чем-то хотели меня спросить? – Она резко повернулась ко мне.

И я резко ответил:

– Да. Над чем работал ваш муж? Какое-то новое лекарство?

Она пожала плечами.

– Это не тайна. Нашу дочь внезапно разбил детский паралич. Внезапно. Нет, не церебральный… Впрочем, вы должны разбираться. Но, как правило, это навсегда. Паша мучился. И в общем…

– В общем, он нашел способ вернуть ее к нормальной жизни?

– Я не знаю. Честное слово, не знаю. Во всяком случае, я уверена в одном. Если бы не нашел… Но, если бы остался жив. Обязательно, все равно бы у него получилось. Видите, сколько «если»…

– Ваша дочь…

Не знаю почему, но я споткнулся о свой вопрос. И Людмила перекрестилась.

– Она в санатории. Она там периодически бывает. Вряд ли ей становится легче. Но мне всегда легче, когда она там. Всегда кажется, что там есть надежда. А где, где еще может жить надежда, если не там? Особенно, когда нет Паши. Паша никогда не верил в безнадежность диагноза. Он искал… Честное слово, я не знаю, не знаю, нашел ли. Но у него был повод жить… А теперь – извините…

Не знаю почему, но я решил ничего больше не спрашивать. Валька Лисецкий был моим другом. И он был мне гораздо дороже.

А потом, только для очистки совести. Поверьте – только! Я еще раз позвонил авиаконструктору Аргунову. Тому, у которого была злокачественная опухоль. Чтобы убедиться воочию. Чтобы поговорить лично! Это было кощунственно, но я думал – лучше бы он умер. Так было бы правильнее.

Я искал, жадно искал во всем этом логику. Ну, чуть-чуть, чуть-чуть логики! Логичнее было предположить, что ошиблись родственники. Или пофантазировать, что по какой-то причине скрывают его смерть. Логичнее. Чем выкарабкаться после такого диагноза! Увы. Логика меня подвела. И я уже не являлся ее сторонником. Скорее – я уже переставал верить в медицину как науку. Или вовсе – полагаться лишь на волю Господа. Знал бы это папа… Интересно, вот интересно, как бы он все это объяснил?

Аргунов не умер. Он был жив-здоров, чего и мне пожелал. Более того, семья Аргунова чуть ли не молилась на Вальку. Конечно, это чудо. Да и на Вальку молиться никто не запрещал.

И тогда я подумал… Нет, я не был идеалистом. Но – врач. И поэтому подумал, что все действительно фикция. Все действительно ложь. И фальшь. А во всей этой антилогичной и антинаучной смеси маячила толстая тень моего лучшего друга. Вали Лисецкого. Попросту Лиса, с которым мы когда-то дали клятву. Кажется, Гиппократа…

И если я поверил в алогичность, то вопреки логике и поступил.

В конце концов, что лежало на поверхности? Некая девчонка, охмурившая меня. Со странным именем Яга. Ее папочка, боготворивший бабку-ёжку. И куча сомнительных фактов в окружении крестиков, плюсиков и ноликов.

 
Надпись полустертая
Посреди двора.
Крестики-нолики —
Детская игра…
 

Вот и все. И этому ВСЕ я должен поверить? И ради этого ВСЕ я должен предать своего лучшего друга? Послать к черту свою работу, свой недостроенный дом, свою мечту о пруде с утками напротив окон? Ну уж нет! Лучше послать к черту эту девчонку, страдающую мифологией… По сути, я ее к черту и послал. Где, впрочем, Бабе-яге и место.

Утром я выписал ее из больницы. И выписал из своего сердца. И в оправдание себе подумал, если так легко выписываешь женщину, значит, просто ее не любишь. Простое и по-настоящему логическое объяснение. Я был уверен в своей нелюбви. Она, похоже, тоже. Поскольку не объяснялась и не сопротивлялась. И мы без сожаления выписали друг друга. Из головы и сердца.

Я хорошо запомнил то утро. Наверное, потому, что оно было самым незапоминающимся из всех моих утр. (Именно «утр» – так мне нравится.) И никакого солнца! Что я себе насочинял? У нее есть свое собственное солнце? Курам на смех! Никаких солнц! («Солнц» – мне нравится тоже.) Мелкий противный дождь. Мутное небо с грязными разводами. И зябкий туманчик. Не туман, а именно туманчик. (Туманчик – мне опять также нравится.)

В это утро я на отлично вызубрил главное антистрессовое правило жизни. Быть глухонемым. Никогда не смотреть в глаза. А если слова неизбежны – то по минимуму. И со спины. Разговаривать со спиной, спиной и только спиной.