Текст книги "Забытые всеми"

– Правильно делаете, что уходите, здесь толку не добьетесь.

Позже обсуждали услышанное и сошлись во мнении, что Регина знала, о чем она говорила. Марфа ей поведала про последний разговор с хозяйкой и объявила об их договоренностях сделать почтовый перевод задолженности в тысячу крон. Регина предложила вместе идти на почту и при ней сделать перевод денег. Документ о почтовом переводе она забрала с собой. Часы показывали пять часов вечера.

– Не очень удобно, – заявил Дитмар после отъезда Регины, – вечером всегда на улице много народу, но делать нечего.

На другой день группа злоумышленников из двух человек отправилась в Стокгольм. Засаду организовали в кустах недалеко от подъезда Рихтер. Когда появилась фигура старого человека в униформе почтового служащего, Дитмар и Андрей пришли в полную готовность. Предполагали, что курьер может быть и вооружен. Но мужчина даже не сопротивлялся. Шепотом попросил не засовывать ему в рот кляп, он плохо дышал через нос. Беспрепятственно позволил надеть ему на голову мешок, связать руки и ноги, он даже обещал не орать в течение получаса. Дитмар открыл его портфель, вынул перевязанную лентой пачку купюр и вместе с Андреем быстро удалились. Доехали на автобусе совсем в другую сторону до Эребру и только там пересели на поезд до Норчёпинга.

Утром все газеты Швеции известили о дерзком ограблении группой преступников почтового курьера, который должен был доставить деньги на домашний адрес начальнику полиции Стокгольма.

Произошла ошибка и к глубокому сожалению что-либо исправить был невозможно. Марфа и Андрей начали паниковать. Почтовый служащий лиц нападавших не видел, но знал возраст, рост и количество злодеев. Полиция пустилась в заверения, что налетчики обязательно будут пойманы, что полиция сумеет защитить честь мундира, что к розыску подключили лучших сыщиков Швеции. Дитмар оставался совершенно спокойным и, он оказался прав. За неделю все заверения полиции превратились в мыльный пузырь.

В Мальме наконец заработала пекарня с громким названием «Берцы от Зидлера». Ассортимент предлагался широкий, но основной коммерческий расчет делался на подсоленные крендели. Секрет приготовления оказался прост, соль, которую продавали в магазинах, еще пока без ограничений, для выпечки была непригодна. В Северном море, именно в Северном, а не в Балтике, набирали воду и влагу выпаривали. Такая соль придавала легкую горчинку. Мука просеивалась трижды для насыщения кислородом. Для людей не посвященных заморочки выглядели сущей ерундой, но настоящий ценитель сразу мог уловить разницу. Представлялось, что после второй, третьей партии покупатель повалит косяком. Но крендели оказались никому не нужные. Четыре пекарни в городе полностью обслуживали и население, и транзитников. Марфа прекрасно понимала, что две тысячи крон, которые курьер не донес по назначению, скоро закончатся. Других денег взять было неоткуда. Хорошо, что Андрей и Дитмар перепутали курьера, тысяча крон уже давно бы закончилась.

Марфа предлагала сбавить цены, сделать их ниже тех, по которым работала торговля. Дитмар возражал, он был уверен, что работа в убыток с их финансовым состоянием – громадный риск. Андрей предлагал выходить в морской порт с горячими кренделями к прибытию пассажирских судов. Но рейсов было так мало, что в случае удачи все равно нищенство приближалось. Дитмар мотался по городу в поисках немецких военных. Он неоднократно слышал немецкую речь и в магазинах, и в кафе. Но все эти люди были одеты в гражданские костюмы. Дитмар опасался наткнуться на гестаповцев или на коммунистов.

Однажды рано утром пекарь проснулся от гула самолетного двигателя где-то высоко в небе. В прошлой сытой жизни он и внимания бы не обратил. В голове засела мысль, если самолеты летают, значит где-то находится аэродром. Ничего не понимая в войне, политике, секретах, немец решил отыскать место, где базируются самолеты. Не стал ждать, когда Марфа и Андрей проснутся, откусил кусок хлеба, запил водой и поспешил на центральную площадь в Мальме. В такой ранний час на площади прохожих не наблюдалось. Внимание привлек дворник, который сидел на лавке, держа в руках метлу и таращась на небо. Дитмар присел рядом и поприветствовал мужчину. Тот вместо приветствия пожаловался на свое острое желание выкурить сигарету. Пекарь ответил как есть, он не курящий, и напрямую задал вопрос про аэродром вблизи города.

– Ты шпион что ли? – буркнул дворник.

– Я пекарь, – также лаконично ответил Дитмар.

– Не знаешь куда свой товар девать? Задумка неплохая, только сказывают, аэродром огорожен высоким забором и туда никого не пускают.

– Тебе откуда известно?

– Люди говорят, – безразличный тон начал раздражать Дитмара.

Можно сказать он на пороге коммерческого успеха, а этому мужику все равно.

– Эти люди, которые говорят, могут показать, где находится аэродром?

Дитмар начинал закипать.

– Покажут, если докажешь, что ты пекарь.

– Документы нужны?

– Хлеба неси поболее, потом и поговорим.

По всему дворник просто хотел есть и никакие доказательства ему не нужны. Но Дитмар уже разогнался и останавливаться не хотел. Он метнулся к пекарне, ребята уже встали и готовили еду, на их вопросы ничего не ответил, набросал в короб несколько булок, взвалил на плечи и исчез.

– Вижу не врешь, – заулыбался дворник.

Он уже стоял на ногах и готовился к исполнению своих обязанностей. Увидев булку, повозил свои руки по фартуку, схватил хлеб и сразу половину запихнул себе в рот.

– Вкусно! Хорошо пошло бы пиво. Ты, случаем, не пивовар? – хитро улыбнулся дворник.

– Я так и думал. Разжился хлебом и хорошо, будь здоров, – Дитмар выложил на лавку принесенный хлеб, взвалил короб и пошел прочь.

– У тебя велосипед имеется? – крикнул вдогонку дворник.

– Тебе еще и велосипед нужен? – раздраженно произнес Дитмар.

– Велосипед нужен тебе, туда пешком далековато. Иди сюда и смотри, – дворник вынул из кармана мятый лист, развернул его и взору предстала испещренная кривыми и прямыми линиями схема.

– Что это? – спросил Дитмар.

– Схема города и окрестностей. Заешь сколько вопросов мне за день задают пришлые люди. Я кроме шведского языка больше не знаю, вот и тыкаю в свою шпаргалку.

Заскорузлый палец дворника царапал лист и маршрут становился понятным:

– Тут северный выезд из города. По дороге семь километров с небольшим. Потом увидишь правый поворот на малую дорогу. Еще проедешь километров семь и упрешься в ворота. У них тебя остановят, могут допросить, а могут просто застрелить. Такие случаи уже были.

Почти все автомобили стояли на приколе, бензина в городе не было. Лошадей отправили в армию. Из двух оставшихся в прокате велосипедов Дитмар выбрал с явной восьмеркой на переднем колесе. У второго цепь болталась, как бусы на шее дряхлой старухи.

– Доеду, – буркнул пекарь, взвалил на спину короб и погнал.

Дорога заняла около трех часов. Метров за триста до ворот он слез на землю, велосипед покатил рядом. До ворот не дошел метров сто, вышли два солдата и направили на него автоматы. Пекарь не растерялся, велосипед положил на землю, снял короб, открыл крышку, откусил крендель и начал жевать. Солдаты застыли, немцы большие любители зрелищных действий.

Глава девятая

Испокон веку считалось, что холодный и влажный воздух является предвестником простудных заболеваний. Стойкими к неблагоприятному климату считаются петербуржцы. Иван Алексеевич спокойно переносил межсезонные неудобства, противопоставляя себя своей спасительнице Ингер. Бедная шустрячка только за один октябрь уже по третьему разу засвистела своими бронхами, залаяла кашлем и захлебывалась от насморка. Иволгин перетаскал домой все средства из ближайшей аптеки по лечению простуды, но никакого результата не добился. Кстати, руки доктора Магуссона воистину оказались золотыми. Шрамы никак не украшали его, напротив, они меняли выражение лица до неузнаваемости и в худшую сторону. Иван Алексеевич смотрел на себя в зеркало и не мог поверить в избавление от уродства. Более того, затемненные очки придавали солидность и даже таинственность. Ингер неоднократно отмечала, что теперь Иволгин не оставит равнодушными любых женщин, молодых и не очень, красавиц и просто симпатичных.

Звонок в дверь застал Иволгина врасплох. Он только засел за старинный раритет на старославянском языке «Сказ про Никострата и одоление им Сакердона». Он надеялся отыскать значение слова «волога». С одним таинственным словом он уже справился. «Кереметь» означало капище у славян, у других народов это слово тоже использовалось. Им обозначались священные места. Иволгин помнил из дневника Воропаева строки про то, как предки умели выбирать места и упоминалось слово «кереметь». Капище, действительно, находилось в районе Алексеевского монастыря.

Иволгин надел очки, подошел к входной двери и распахнул ее. Первым стоял его давнишний знакомый, консьерж с военной выправкой. За ним высился молодой человек в плаще и шляпе. Это был его сын Александр. Иволгин Иван Алексеевич узнал его по фотографии, которую показывала мадам Морель. Между тем ребенком из воспоминаний и молодым человеком стояла высоченная стена, преодолеть которую сходу у Иволгина не хватило сил. Он сумел вымолвить:

– Это ко мне, спасибо, – впустил гостя в дом и захлопнул дверь.

Потом повернулся спиной к гостю и пошел в свою комнату, на ходу снимая очки и вытирая слезы. Вдруг плечи Иволгина затряслись, как у малого дитя. Молодой человек пошел за ним следом и уже в комнате прозвучало:

– Здравствуй, отец!

– Здравствуй, сын.

Объяснять словами состояние этих двух людей было бы совершенно бессмысленно. После их последней встречи в Таллине минуло четверть века. Все ушло в небытие и сохранились только размытые временем и событиями контуры.

– Я была предупреждена о вашем визите, – в дверях стояла Ингер, закутанная в шарфы, – но ничего не сказала вам, Иван Алексеевич, не хотела волновать. Свидание состоялось, и я очень рада. Все нужное для встречи найдете на кухне в шкафах. Мешать не стану.

Расположившись по холостяцки, выпили, закусили и потекли разговоры. Про баронессу, Вернера старшего, про этапы становления Алекса, его вхождения в жизнь. Как гром среди ясного неба прозвучало известие о кончине Зинаиде-Урсулы. Иволгин молча налил себе из бутылки и выпил залпом. Он не знал, как погасить возникшую душевную боль. Молчали долго, каждый думал обо дном и том же. Наконец, Иволгин поведал про свои мытарства. Ни сожалений, ни упреков в разговоре не звучало. Тему службы рейху перенесли в другие условия. Оба знали про коварство хозяев. Даже Ингер могла ничего не знать, а ухо Канариса или Кальтер Грунера могло слышать их разговор.

Казалось отец и сын могли до бесконечности вот так сидеть, даже молча, ни о чем не говорить, подчиняясь неведомым инстинктам.

Когда за окном стало темнеть, Алекс попросил отца проводить его до гостиницы. Он остановился в отеле в двадцати минутах ходьбы от дома Ингер. На улице для начала убедились, что за ними нет слежки. Алекс взял отца под руку и, они то ускоряли шаг, то замедляли, поворачивали в глухие переулки, расходились в разные стороны и сходились. Слежки за ними не велось.

– Сам того не ожидая, – начал Иван Алексеевич, – вляпался в игру с Аненербе и подошел к последней черте. Хотя выбора особого не имел. Мог очутиться в штабе РОА у Власова, но отказался. Мое спасение началось со знакомства с мадам Морель.

– Дорогой отец, все их старания не более чем мышиная возня по указке из Британии. Сам Канарис того и ждет, чтобы договориться с англичанами, конечно опосредованно, через подставных лиц. Еще в июле 1940 года адмирал сумел убедить Фюрера в нецелесообразности нападения и оккупации Англии.

– Чтобы объединить силы и ударить, сам знаешь…

– Совершенно верно. Хочу тебе сказать, что на континенте уже наличествуют военные силы, что верхушка рейха давно стремится завладеть Антарктидой, как центром будущей жизни на земле. Доподлинно знаю про функционирование радийной связи Антарктиды с Латинской Америкой. Англичан очень интересуют диапазоны связи, наличие радиовышек, ретрансляторов и прочее.

– Хочешь сказать, что ты вынужден что-то для них сделать?

– Придется поделиться тайнами рейха с англичанами. Я почему-то не чувствую себя предателем. Меня мучают угрызения совести. Может быть, ты знаешь ответ?

Иволгин понял, что начался разговор о самом главном, о значении для каждого страны под названием Россия. Нет, не СССР. Алекс ни одного дня не жил в Советском Союзе.

– Не люблю высокопарных слов, – продолжал Иволгин, – не люблю ссылок на примеры из своей жизни. Но у нас с тобой случай особый. Пришло время спросить тебя, какую страну считаешь своей Родиной?

– Достаточно того, что я не верю в неправедность твоих поступков.

– Ты единственный слушатель и мой главный судья. Незадолго до войны случилась одна история. Мой друг по Михайловскому училищу Серега Очкасов в феврале 1917 вывез в Польшу жену и сына. Его примеру последовал и я. Вас отвез в Таллин к своему однополчанину эстонцу Вернеру.

Тогда в 1918 году многие мои друзья и просто сослуживцы, большинство кадровых офицеров устремились на юг в Добровольческую армию. То, что началось после октября 1917 года трудно было назвать новой властью. Обычный бандитизм, всеобщая ненависть, мечущиеся мнения толпы; солдаты ненавидели офицеров; погоны считались клеймом, за ношение которого могли запросто расстрелять. Армия превратилась в сброд. Рабочие ненавидели инженеров. Деревенские ненавидели городских. Основной аргумент – пуля. У меня новая власть ничего не отобрала, потому что отнимать было нечего, но я считался врагом. Я поехал на Дон воевать за нормальную человеческую жизнь в своей стране. Ни за красных, ни за белых, за порядок и нормальные условия. До своих я не доехал. В вагоне случилась драка, жестокая и кровавая. Кто за кого и зачем дрался, сказать невозможно. Шпаны и бандитов после общей амнистии было намного больше, чем комиссаров. В этой драке очень многих убили, меня тоже посчитали покойником. Но заботами сестры милосердия, благодаря ее вниманию, я вернулся на грешную землю. Убитых увезли, меня отправили в больницу. Я долго не мог двигаться, даже сидеть на кровати. Потом благодаря этой женщине научился вставать, ходить и, в конце концов вернулся к физическому труду. Довелось поработать конюхом на конезаводе. Был счастлив и уже ничего другого не хотел. Но в одночасье конюшня сгорела, погибло много лошадей. Директора завода расстреляли, рядовых конюхов, в том числе и меня, судили и попал я на Волгострой. Знаешь, что это такое? Потом расскажу. После освобождения остался по месту отбытия наказания в городе Угличе, работал в школе. Началась война, возглавил истребительный батальон. Знаешь, что это? И об этом как-нибудь расскажу. Так вот, сынок моего друга Очкасова объявился в Угличе под другой биографией и фамилией. Я сделал все, чтобы отец и сын обрели друг друга, но ошибся. Этот парень явился ко мне зимой 1941 года, немец стоял на подступах к Калинину. Он умолял меня отвезти его к линии фронта. Думал, обернусь, но немцы наступали слишком быстро.

Отец и сын долго шли молча. Иволгин ждал реакции Александра.

– Или, отец, ты мне до конца не договариваешь, или сожалеешь о чем-то?

– Для немцев я оказался балластом, точнее таких, как я зимой 1941 года у них скопилось столько, что одноглазый инвалид, не очень молодой был обузой. Пришлось вспомнить все, что могло бы изменить отношение немцев ко мне.

Снова возникла пауза, шли молча, Иволгин даже начал считать шаги.

– Похоже я и моя мать оказались в вашей игре разменными монетами, – четко произнес Александр, обида и злость слышались в его интонации.

– Считай так, как тебе ближе. Где я живу, ты знаешь. Рад был тебя обрести, пусть на короткое время. Прости, если можешь, – молвил Иван Алексеевич.

После этих слов каждый пошел своей дорогой.

Иволгин вернулся домой, застал Ингер спящей. На кухне налил из чайника стакан воды и уселся за стол в своей комнате. Снова открыл «сказ про Никострата, одолевшего Сакердана». Прочитал одну страницу, перешел на другую и вдруг его сердце сильно забилось. «На утрене семо авамо охабитеся шиши. Княже ведети бо в вологе укроп с ними пострел».

Иволгин уже зная значение многих старославянских слов, записал на отдельном листе «Утром вокруг, сплошь и рядом спрятались воры. Князь прознал про теплую воду с портавой чумой». Другого быть не могло, как волога есть источник воды или колодец. Получилось, что в колодце на капище возле Алексеевского монастыря Воропаев спрятал свои сокровища.

Иволгин снова пошел на кухню, налил полстакана коньяка, поднес его к губам. Он не знал за что выпивать. То ли за короткое обретение и потерю сына, то ли за отгадку места хранения реликвии, за которой гоняется целая германская служба со своим неограниченным ресурсом.

Ночь прошла в непонятных видениях, больше похожих на полубред. К нему явилась Хельга Юхансон. Никто ее специально не представлял, просто Иволгин сразу понял, что неопрятная старуха с седыми лохмами на голове и есть та самая Хельга Юхансон. Беззвучно шлепая губами, она повторяла. «Где письмо»? Сверлила Иволгина своими глазами, а он вымаливал у нее прощения.

Иван Алексеевич проснулся, когда на улице стояла еще темень. Ощущение присутствия старухи продолжало его преследовать. После холодного душа и чашки горячего кофе, вернее того, что теперь называлось кофе, жизнь вошла в колею. Он постучал в комнату Ингер, женщина отозвалась бодрым голосом. Она уже сидела за столом и что-то писала.

– Как прошла прогулка? Когда состоится ваше следующее свидание?

– Наверное никогда, – грустно ответил Иволгин.

– Что так? Не поняли друг друга?

– Можно и так сказать. Двадцать пять лет в жизни каждого человека очень большой срок. Как вы себя чувствуете?

– Сегодня намного лучше. Когда мы наконец, приступим к тому, чего от нас ждут уже давно.

– Разрешите взять вашу машину? Хочу проехать к штабу «Коричневой гвардии». Посмотрю, где находится их штаб, что вокруг.

– Может вдвоем?

– Нет, побудьте еще один день дома.

Карта Стокгольма хранилась в бардачке авто. Сначала Иволгин отыскал адрес Юхансон. Писать из Стокгольма в Стокгольм он считал неправильным. Почтовых надзирателей такой посыл удивит. Была мысль бросить в почтовый ящик писульку. Он отыскал улицу и нужный дом. Вот он номер восемь, одноподъездный, трехэтажный, не считая первого служебного. По улицам ходят люди, ездят машины, но дом стоит будто завороженный, будто необитаемый, никак себя не проявляет. Одна рожа отодвинула занавески и уперлась на авто Иволгина. С его позиции невозможно было определить пол наблюдателя. Он включил двигатель и поехал к адресу «Коричневой гвардии». Длинная пятиэтажка ничем не отличалась от множества таких же. На первом этаже два магазина, кафе и «Школа физического совершенства». Вывесок про гвардию, рыцарей или чего-то прогерманского он не увидел. Решил зайти в кафе и за чашечкой чего-то поговорить про молодежный клуб или военизированный отряд, обосновавшейся в этом доме. Но вовремя остановился. Из школы вышел рослый парень, в кожаной куртке с эмблемой люфтваффе, но без погон и других знаков различия, шаровары цвета хаки были заправлены в короткие немецкие сапоги. На входе прямо-таки отельный рецептор с красавицей за стойкой.

– Что вы хотели, – после приветствия спросила куколка на шведском языке.

– Я говорю только по-немецки, – заявил Иволгин.

– Момент, – заявило личико и по телефону позвала некоего Курта.

Рыжий веснушчатый экземпляр в полувоенной форме выскочил откуда-то из-за стены. Начал с того, что крепко пожал Иволгину руку. Тому пришлось придумывать небылицу про внука, который очень хочет стать сильным.

Ивану Алексеевичу предложили заполнить анкету. Рассказали о занятиях. Чему и сколько раз в неделю учат посетителей школы. Даже упомянули про тренировочную стрельбу в тире. Закончили ознакомительную беседу заверениями в том, что двенадцатилетний внук получит всестороннюю подготовку и будет только радовать своего деда. За время беседы Иволгин увидел все, что хотел знать про так называемую «Школу», под крышей которой скрывалась «Гвардия». В голове сложился план проникновения в школу.