Текст книги "Пролетая над Вселенной"

Стараясь не сверзиться с высоченных танкеток, я самостоятельно добралась до вожделенной мастерской и решительно нажала на кнопку звонка. Мне долго не открывали. Шум, визг, музыка раздавались за дверью. Наконец, громко матерясь, ее открыл чрезвычайно пьяный парень:

– О, какая клёвая герла! – воскликнул он. – Ты к кому? Не ко мне ли?

– Я к Степе, – нахально заявила я. – Он где?

– Все хотят к Степе, а как же я? Давай курнем? – и сунул мне под нос дымящуюся сигарету. Я невозмутимо взяла ее двумя пальцами и поднесла к губам. С сигаретой почувствовала себя гораздо увереннее.

Степан стоял в центре броуновского движения и для меня, казалось, был недосягаем. На голове у него красовались огромные модные наушники, и он, прикрыв глаза, двигался в такт какой-то собственной, только ему слышимой мелодии. Вокруг все грохотало, клокотало и курилось.

Я уже собралась было ретироваться, как вдруг он открыл глаза и, сфокусировав на мне взгляд, с улыбкой подмигнул. Вероятнее всего, его зацепила моя отчаянная непохожесть на всех этих бесцеремонных дев, бесстыдно вьющихся вокруг его молодого крепкого тела, словно эластичные лианы.

Радостно подалась навстречу его улыбке, но в этот самый момент кто-то больно дернул меня за руку. Это была Лера.

– С тобой хотят поговорить, – недобро сузив глаза, прошипела она.

Не выпуская своих острых когтей из моей руки, решительно потащила по длинному коридору в сторону туалета. Там меня поджидала толпа враждебно настроенных девиц.

– Вот она, полюбуйтесь, – толчком выставила меня вперед Лера, – полюбуйтесь, приперлась! – и повернула ко мне перекошенное гневом лицо: – Ну, я ж тебя предупредила, что не светит тебе Степа, ты тупая, что ли?

Как в страшном кино, на меня с шипением стали надвигаться разъяренные персонажи женского пола, все до одной в этот момент похожие на горгон медуз…

«Мама-мамочка, – подумала я, – почему я тебя не слушалась?» – и, сжавшись, приготовилась к худшему. Кажется, я даже зажмурилась.

И вдруг:

– Это что же здесь происходит? – Сам хозяин неожиданно пришел мне на выручку. – Девицы, вы сбрендили? В моем доме разборки устроить решили? А ну-ка, брысь отсюда! Отвалили!

Он взял меня за руку – ту самую, со следами Леркиных когтей, и вывел из этого адского круга.

– Звать как? – спросил, с интересом оглядывая мой бутафорский бюст.

– Алекс, – кокетливо отрекомендовалась я, переводя дух.

– Что будешь пить, Алекс? – Степан подвел меня к бару и эффектным жестом предложил на выбор любой напиток. Глаза у меня разбежались. Такого количества красивых бутылочек с незнакомыми иностранными названиями я не видала даже в собственном доме. Любопытство перекрыло осторожность. Я ткнула в первую попавшуюся. Густого янтарного цвета.

– Молодчага, – одобрил он мой спонтанный выбор, – это Bolls. Предки из Голландии приволокли.

Мы выпили. Это было сладко и крепко. С непривычки голова побежала в сторону, вбок, ввысь, куда-то от меня. На семейных торжествах нам разрешалось весь вечер лишь скромно потягивать легкую домашнюю настойку под названием «вишневка» из крохотной ликерной рюмочки или красное полусладкое вино, вполовину разбавленное водой. Не более того.

– Повторить? – спросил он и, не дожидаясь ответа, налил еще. Я бесстрашно и с удовольствием заглотнула.

Иллюстрация из книги «Вам, девушки» предательски всплыла в моем замутненном сознании: «А вот такое поведение может вызвать только презрение…»

Я потрясла головой, изгоняя нежелательную картинку из памяти.

– Потанцуем? – Привычно не дожидаясь согласия, он уверенно притиснул меня к себе.

Двенадцать пар злобных глаз впились в меня. Но алкоголь сделал свое рядовое дело, мне стало хорошо: беззаботно и бесшабашно.

– Хочешь послушать? – Он снял с себя стереонаушники и надел на мою все дальше убегающую голову. На меня обрушился космос. Или, точнее, «Space». Прежде я и не думала, что возможно такое объемное, такое богатое звучание. Почти как в Домском соборе в Риге!

– Кайф, – выдохнула я.

– Пойдем? – сказал он и увлек меня в дальнюю комнату.

Сопротивляться не хотелось. Степан мне ужасно понравился. Его заинтересованный взгляд, исходящий от него запах, но главное то, что он захотел остаться со мной наедине! Эта невозмутимая решительность или решительная невозмутимость. Несмотря на кучу девок – липнущих, льнущих, увивающихся вокруг! В моих глазах он представлялся героем, а я – хрупкой невинной жертвой, спасенной им по счастливой случайности.

– Ты такая клёвая, – страстно зашептал он прямо в ухо, усаживая меня рядом с собой на тахту, покрытую шкурой неизвестного мне зверя, – ты не похожа ни на кого, ты просто яркая бабочка, случайно залетевшая в мою одинокую бухту…

Я не стала спорить насчет одиночества и бухты, полагая, что это надо понимать не буквально, а метафорически. Мне было приятно всё, что он там нашептывает, и его поглаживания тоже были приятны мне. Сама не заметила, как мы начали целоваться. Оказалось, это не так противно! Не то что в пионерском лагере, когда меня впервые поцеловал мальчик. Там это получилось как-то второпях, судорожно, смазанно, мокро и неаппетитно. В итоге осталось одно разочарование. А тут… с «золотым» Степой… Я сама не заметила, как втянулась. Голова моя безрассудная шумела, мысли смешались, первородные инстинкты приказывали спящему до этого мгновения телу подчиниться. Горячие, страстные волны плавно накатывали одна за другой, я готова была уже раствориться в них, пустить на самотек свой алчущий организм. Потерять остатки здравого смысла и отдаться этим ярким и доселе неведомым ощущениям…

Как вдруг откуда-то извне словно хлыстом полоснуло по рассудку!

Резким движением оттолкнув Степана, я вскрикнула, вскочила и, схватив в охапку ту часть одежды, которую в пылу страсти он ухитрился с меня стянуть, бросилась бежать. Он настиг меня около ванной комнаты, втолкнул внутрь и запер дверь изнутри.

– Что случилось? – спросил сердито и недоуменно. – Объясни, что на тебя нашло?

Я сотрясалась от рыданий.

– Успокойся и ответь, что не так? Почему ты ревешь?

– Что мы наделали?! – трагически, сдавленным от слез голосом проговорила я наконец, дрожа от страха.

– И что же такого мы наделали, крошка Алекс?

Я всхлипнула, выдохнула с ужасом:

– Теперь у меня будет ребенок!

– Что?! – изумился Степа. – Но это невозможно!

– Очень даже возможно, – взбешенно возразила я, размазывая по щекам черные слезы, – так оно и бывает! – и зарыдала пуще прежнего.

– У меня нет слов, – воскликнул Степа, – крошка, ну, поверь, ну, нет никаких оснований для… этого… такого… волнения! Обещаю тебе: не будет никакого ребенка, о-бе-ща-ю!

– Да-а-а, – протянула я, всхлипывая, – все вы так говорите!

– Послушай, ну что ты как маленькая. Ну ничего же не было…

Он не мог взять в толк – плакать ему или смеяться. Похоже, я повергла парня в нешуточное замешательство:

– Точнее, ни до чего не дошло, тьфу ты…

– Дошло-дошло, до чего надо, до того дошло. – Я достала носовой платок, высморкалась и произнесла убежденно: – Для беременности достаточно такой вот… как у нас…

– Чего? Какой? Какой такой?

– Ну, такой… близости! – Мои щеки пылали.

– Бред какой-то, – сказал Степа, – откуда ты это взяла?

– Из книги «Вам, девушки»! – запальчиво произнесла я. – Там даже пример приводился почти аналогичный, – и снова горько всхлипнула, вспомнив тот пример.

– Чего-чего? Какой такой книги?

– Говорю тебе: «Вам, девушки», – и добавила для пущей убедительности: – Москва, Госиздат, тыща девятьсот пятьдесят первого года издания.

– И что же там написано про нас с тобой? – Он, уже не скрывая, потешается надо мной.

Я цитирую ему врезавшийся мне на всю жизнь в память кусок главы про оплодотворенную (без потери девственности) яйцеклетку.

Одновременно с ужасом понимаю, что время уже давно перевалило за десять! Совсем потеряла голову. Мне нужно срочно возвращаться! Пулей!

Домой я явилась после одиннадцати, что было недопустимо по всем семейным канонам. Мама заставила меня тщательно умыться с детским мылом и, усадив напротив, устроила пристрастный допрос с дальнейшим неутешительным приговором. Она вся кипела от негодования. Возвращаться от мальчика в столь поздний час – верх неприличия! Что скажут обо мне и моей семье его родители? Разве так она нас воспитывала? Разве этому учила? Распалившись, мама поведала, что думает о моем безотрадном будущем. О том, в частности, что совсем скоро гордые родители поведут на выпускной бал счастливых и нарядных девочек из моего класса, в то время как она – единственная! – будет вынуждена везти меня на аборт. Так и сказала: на аборт! Вот что значило в нашей семье вернуться на час позже допустимого времени…

Однако мама и не подозревала, как была близка к своему прогнозу. Ведь еще чуть-чуть, и всё самое страшное могло бы случиться! Я-то это знала. И потому даже спорить и тем более обижаться не стала, а, поджав хвост, просто смирилась с наказанием.

Меня посадили под домашний арест. И заставили беспрерывно заниматься. Наняли репетиторов по всем предметам. Заперли на замок все красивые вещи. Отобрали даже единственное колечко.

Всё, что мне оставалось – глухо готовиться к выпускным, а заодно и вступительным экзаменам. С неохотой и без энтузиазма. В тот самый рекомендованный родителями вуз.

Однако почему-то в ГИТИСе никто меня с нетерпением не ждал. Все места были заранее негласно распределены. Своими. Для своих. Я же для них, как выяснилось, таковой не являлась. Имя моего отца не распахнуло вмиг передо мной двери, а, как ни странно, совсем наоборот – сослужило недобрую службу. Такого я не ожидала. Мне казалось, что папой должны восхищаться все! Отнюдь.

Провал случился на первом же экзамене, зловеще именуемом: «коллоквиум». На нем вскрывались знания-незнания абитуриента по всем вопросам театроведения. На три вопроса я смогла ответить довольно бодро. Готовилась, однако. Но тут одна дама из комиссии с надменной ухмылкой взяла слово. Она предложила мне проанализировать модификацию психологии трактовок Всеволода Мейерхольда за шесть лет: от постановки «Смерть Тарелкина» до спектакля «Горе Уму». Вопрос вверг меня в ступор. Он мог бы быть задан выпускнику ГИТИСа, но никак не абитуриенту. Мое молчание было расценено как оскорбление. Та, что задала мне его, обожала Мейерхольда. Она отдала ему всю свою творческую страсть, вдоль и поперек исследовав в своей диссертации. И знала про него, наверное, больше, чем он сам, при жизни. Конечно же вопросы каверзные она задавала не всем и не всегда. Они предназначались исключительно тем, кого следовало завалить. Это был так называемый «конек». С кем в данном случае сводились счеты? Допускаю, что с моим отцом. С ним многие пытались поквитаться, «как с истинным творцом, с истинным талантом», любила повторять мама. А может, причина вовсе не в папе, просто я ей внешне не понравилась? Или стульев на всех не хватало? Или откуда-то сверху дали отмашку: валить? Вот меня скоренько и завалили. А что же родители? Зачем они с завидным упорством подталкивали меня навстречу очевидному поражению? Почему не предусмотрели этакое положение вещей? Ни с кем не переговорили, не посоветовались, не попросили о помощи, в конце концов. Загадка жизни.

Слабым звеном во взрослых играх оказалась я. По большому счету я переживала не из-за того, что провалилась в данное высшее учебное заведение. Неприятен был сам факт провала. В первую очередь, неодобрительное общественное мнение. Будь оно неладно. Мне казалось, что все окружающие дружно закачали головами: чего от этой несуразной девочки можно было ждать? Даже подготовиться не сумела, эх! Несомненно, ощущения были не самые приятные. Словно бы посередине шумной улицы, в толпе, с тебя неожиданно спадают одежды. И ты стоишь на всеобщем обозрении нагая, беззащитная и порицаемая всеми. Кто смеется, показывая пальцем, кто брезгливо отворачивается: «Как? Дочка таких родителей! Внучка такого деда? Сестра такой сестры? Ай-ай, какой позор! Правильно говорят: в семье не без уродки…».

Из всего нашего класса непоступивших с первого раза было трое: мальчик-второгодник, девочка из семьи алкоголиков и я – невезучая девочка Аля.

Чтобы не позорить родню, на следующий же день я обреченно подала документы в педагогический институт. И прошла в него без препон и почти без волнений, последовательно сдав все экзамены и набрав нужное количество баллов. Наверное, оттого, что терять мне было нечего, я совсем не переживала. А быть может, и известная фамилия сыграла на этот раз благотворную роль.

Пышного застолья по поводу поступления (с гостями, подарками и шампанским) никто мне не закатывал. Поужинали семьей более сытно и празднично, чем обычно: рисовый салат с лососем, запеченная в бумажном пакете венгерская курица, молодая картошка с укропом. К чаю бабушка черничный пирог испекла.

– Что собираешься делать? – спросили у меня родители.

– Пойду в поход, – ответила наобум.

– Ну-ну, давай-давай, – неожиданно легко отмахнулись они и занялись подготовкой к скорой свадьбе Лизы. Это было важнее.

Глава 10. Полевая практика

Брат моей закадычной подружки Белки – студент консерватории Юлик Луцкер позвал нас с ней в фольклорную экспедицию, именуемую «полевая практика». Отпущенная на волю, я с готовностью откликнулась на это приглашение.

Командой из пятнадцати человек с рюкзаками за плечами мы отправились в неблизкий путь собирать старинные песни и обычаи. Так я очутилась внутри своей мечты. Поплыла, можно сказать, по неведомому прежде течению.

Бесстрашно сплавляясь по стремительным рекам на байдарках, мы оказывались порой в самых труднодоступных местах. Разбившись лагерем, жили в палатках среди нетронутой, девственной природы. Бродили по захолустным российским деревням, знакомились с жителями, слушали их диковинные сказания. Передо мной словно бы распахнулась дверь в неведомый прежде мир. Мир малограмотных людей, одаренных от природы поразительными талантами. Своими песнопениями они создавали невероятно чувственные, почти осязаемые музыкальные образы. Я обмирала от восторга. Ни до того, ни после ничего подобного не слыхивала. Завороженно внимали мы этому искусству, запоминали обычаи, всеми фибрами душевными впитывали сказочную этнографию.

Совсем позабыла о собственных провалах и неудачах. Не хотелось думать ни о Москве, ни о семье, а тем более об ошибках и просчетах. Не хотелось и все тут! Каждый день доставлял новые впечатления. Я чувствовала себя упругой тетивой: только тронь – натянусь, завибрирую и выпущу звонкую стрелу! На этой романтической волне мне стали оказывать настойчивые знаки внимания сразу двое: второкурсник Миша Либерман и походный доктор Лапонецкий.

Мишка учился на альтиста. Он был высоким, узколицым и светлоглазым. С длинными нервными пальцами. В общем, вполне в моем вкусе. Правда, первую неделю, проведенную бок о бок, всерьез я его не воспринимала. Честнее сказать, не предполагала, что могу вызвать у него хоть какой-то интерес. Странно-отрешенным казался он мне. Обреченно-неземным.

Девочек в нашей группе было немного. Мальчишки-студенты ухаживали изо всех сил, как умели. Угощали дефицитными сластями, делились сигаретами, старались освободить от любых тяжестей. И повсюду безропотно перетаскивали за нами громоздкую аппаратуру – так называемые «условно переносные» магнитофоны «Романтик» – самый ценный груз в арсенале нашей экспедиции.

То было время свободы и открытий после душного глухого затворничества. Я находилась в состоянии непреходящего восторга.

Однажды, напитанная животворными мелодиями глубинки, я запела, не стесняясь присутствующих музыкантов:

 
Ой, то не вечер, то не вечер…
Мне малым-мало спалось…
 

От полноты эмоций вдруг распелась так, что остальные примолкли под напором моего неожиданно сильно зазвучавшего голоса:

 
Мне малым-мало спало-о-о-ось,
Ой, да во сне привиделось…
 

Внезапно я поймала распахнутый Мишкин взгляд. Он был полон неподдельной нежности и восхищения. Так на меня еще никто не смотрел! Сердце дернулось, подпрыгнуло и судорожно забилось.

В ту ночь нам выпало вместе дежурить. До самого рассвета просидели вдвоем под звездным небом, в обнимку, около мерцающего костра, накрывшись одной телогрейкой. Я испытывала восторг от близости красивого юноши, от шального воздуха свободы, от раздолья и дурманящих перемен. Весь лагерь спал, и лишь вездесущий доктор выходил покурить из своей палатки и каждый раз издали, не подходя к костровищу, злобно косился в нашу сторону.

Доктор Лапонецкий был невысоким, коренастым брюнетом. На его тусклом лице заметно выделялись крупный нос и мясистые губы. Глубоко посаженные темные глаза прозорливо буравили каждого, с кем он общался. Несмотря на непрезентабельную внешность, держался доктор чрезвычайно самонадеянно, а временами нагловато. Некоторым неискушенным особам такие манеры казались привлекательными. Вальяжность поведения обезоруживала. Все особи женского пола были охвачены вниманием Лапонецкого. К каждой у него находился свой подход. Я же старательно его избегала. Не внушал мне доктор этот ни симпатии, ни доверия. Его подходы казались слишком примитивными, даже пошлыми. Мое отношение злило доктора Лапонецкого. И чем ретивее я сторонилась его, тем больше нервировала.

Однако для экстремальных условий, в которых мы существовали, доктор был незаменимым человеком. Раз восемь на дню к нему обращались по всевозможным поводам. Советы давал он лихо, безапелляционно, не задумываясь. Лечил тоже. Все болезни. Одним универсальным средством. Под названием «перманганат калия». А попросту говоря, марганцовкой.

Отравление? Прочистить желудок слабо-розовым раствором! Рана? Промыть рану раствором поярче. Укус насекомого? Приложить к зудящему месту смоченный в марганцовке тампон! Возникли язвочки во рту? Малинового цвета концентратом полоскать полость рта. А при саднящем горле – и его! Полоскать! Раствором! Марганцовки!

Меня отводило от него довольно долго: ни разу не случилось прибегнуть ни к совету, ни к медицинской помощи даже. И только ближе к концу нашей экспедиции неумолимая судьба всё же столкнула меня с этим самым доктором.

Я сильно простыла и лежала в палатке расстроенная, кашляющая и одинокая. Вся наша команда отправилась по партизанской тропе в ближайшую деревню. На поиски оставшихся в живых партизан. Таково было обязательное предписание парторга консерватории. Пляски – плясками, песни – песнями, а без «галочки» по патриотическому воспитанию студентов-практиков не утверждался ни один поход.

Поэтому вся группа организованно двинулась в неблизкий путь. Мишка тоже ушел, хотя я очень просила его остаться со мной. Но он даже не попытался отпроситься у начальника экспедиции! Дабы «не казаться дезертиром, прикрывающимся благими помыслами». Струсил, одним словом. Побоялся, наверное, неприятностей по комсомольской линии. Или постеснялся продемонстрировать всем свое небезразличие ко мне? В общем, бессовестно меня покинул. Можно сказать, бросил на произвол судьбы.

Кажется, я печально дремала, как вдруг почувствовала сначала осторожное колыхание полога, а через секунду чужеродные руки прямо на своем теле. Вздрогнув, резко проснулась. Доктор Лапонецкий, бесцеремонно забравшийся в палатку, пытался бесшумно расстегнуть «молнию» в верхней части моего спортивного костюма.

– Не волнуйся, Сашка, – успокоил меня проникновенным шепотком, – ты вся вспотела, а это ведет к переохлаждению. Я собираюсь тебя переодеть в сухую одежду.

– Как вы здесь? Все ведь давно ушли!

– Я вернулся только ради тебя! Ну, не мог оставить тяжелобольную без пристального медицинского внимания…

Не скажу, что это меня обрадовало. Наоборот.

– Спасибо, – прохрипела еле-еле, – но я не нуждаюсь в пристальном вашем внимании. Даже медицинском.

– Ошибаешься, зайка, я несу за каждого личную ответственность. Мне необходимо тебя прослушать, нет ли хрипов в легких. Так что без перкуссии и аускультации нам не обойтись!

Медицинская терминология убедила меня обнажить и подставить спину для этой… этих… ну, прослушиваний и простукиваний.

– Так, тут хорошо, теперь повертывайся грудкой…

– Что? Зачем? Это обязательно?

– Я доктор, Саша, давай, не глупи и не стесняйся.

– И не думаю стесняться, – бесстрашно поворачиваюсь, как он просит.

– Так, хорошо, – удовлетворенно шепчет Лапонецкий, прикладывая холодный фонендоскоп к моей груди, – хрипов нет. В легких все чисто. А температурка опять поднимается, температурку мы сейчас будем сбивать, – и достает откуда-то бутылку водки.

– Что, марганцовка закончилась? – вяло иронизирую я.

– Буду тебя растирать. Это – самое лучшее жаропонижающее. Раздевайся, зайка, давай помогу. Все ушли, бросили зайку, один добрый доктор остался, добрый доктор вылечит зайку, зайка будет здоров… Закрой глазки. Не дрожи… Расслабься. Вот так, так… Сейчас нам будет хорошо… очень хорошо…

Не знаю, что со мной случилось. Наверное, в других условиях я бы обязательно отбилась. Здесь это почему-то оказалось невозможным. Или сопротивляться не было сил? Высокая температура? Общая подавленность? Слабость? Обида на того, кто бросил на произвол судьбы? А может, уже и не хотелось сопротивляться?

Думать было некогда. Да и незачем в общем-то. Он все правильно рассчитал. Мое «главное приданое» – тщательно оберегаемая девственность была потеряна мгновенно, окончательно и бесповоротно под напором многоопытного и вездесущего, ушлого доктора Лапонецкого.