Текст книги "Пролетая над Вселенной"

 
Страсти стынут на гребне волны,
И поспешно уносятся вдаль,
Почему из души глубины,
Выплывает одна лишь печаль?
 
 
Друг мой, Море, ответ подскажи,
Я себя разгадать не могу!
Отчего я скрываюсь в глуши?
Для кого я себя берегу?
 

Однако за время, проведенное в отрыве от дома и от Дениса, я постепенно привела в порядок мысли. И решила вести себя по-другому. Быть отзывчивой, уравновешенной и, наконец, взрослой. Правда, в том только случае, если он позвонит мне сам.

Всю дорогу из Риги мы обсуждали с Анной и двумя соседями по купе новости театра, кино и наших любимых артистов. В частности, сошлись на общем восхищении творчеством Владимира Высоцкого, который совсем недавно создал сразу два абсолютно разных экранных образа – Дона Гуана у режиссера Михаила Швейцера и Глеба Жеглова у Станислава Говорухина. Я была очарована воплощенным им типом мужественного борца с бандитами, в то время как Аня страстно доказывала, что такая роль упрощает Высоцкого, приземляет, ограничивает, что ему нужно играть классические и утонченные роли, такие как Гамлет, арап Петра Великого или как тот же Дон Гуан.

На Рижском вокзале Аню встречали родители. Меня не встречал никто.

– А где мои?.. – спросила я, озираясь.

– Сашенька, – сказал Анин папа, – родители не смогли приехать и попросили, чтоб мы тебя проводили до дома.

– Что случилось? – Я похолодела от ужаса. – Что с ними??

– Они поехали на похороны, – пряча глаза, ответила Анина мама. – Дело в том, что сегодня ночью умер Высоцкий.

Я даже сразу не поняла, о чем речь. Ему же всего сорок два года, он в самом расцвете актерской карьеры, только вчера мы говорили о его киноролях!

Всего полгода назад папа заново познакомил меня с Владимиром Семеновичем, и, в отличие от предыдущей встречи, когда я выглядела беспутным подростком, на сей раз тот долго не отпускал мою руку, а как-то многозначительно покачивал ее, с проникновенной улыбкой глядя в глаза.

А еще раньше подарил свою гениальную пластинку «Алиса в стране чудес», которую мы с сестрой выучили наизусть, можно сказать, затерев до дыр. Он даже написал нам с сестрой на развороте обложки пожелание: «…чтоб были красивыми и счастливыми».

Что же теперь и как же это? Я захотела тут же поехать в театр, где проходила панихида, но это оказалось совершенно невозможным. Родители, позвонив оттуда, сказали, что не сумеют меня протащить через толпу людей и милицейские кордоны, плотно окружающие театр. Мне стало еще горше.

Бабушка налила в глубокую тарелку мой любимый куриный бульончик с клецками, который согласно семейной традиции готовился в двух случаях: когда кто-то из нас болел или в связи с возвращением из дальних поездок. Этот вкус являлся отличительной приметой самого уютного на свете дома, дома моего Детства. Но сегодня есть было трудно. Комок стоял в горле. Казалось, я потеряла родного и близкого человека.

– Алечка, тебя к телефону, – позвала бабушка.

– Аллё, – бесцветно сказала я в трубку.

– Привет, с возвращением, – сразу и не поняла, кто это, хотя прежде, при первых звуковых колебаниях этого голоса, вся превращалась в вибрацию.

– Привет, – ответствовала так же невыразительно. – Откуда ты узнал про возвращение?

– Я уже звонил. Ты не рада мне?

– Рада, – вяло ответила, сама себе дивясь.

– Тогда почему у тебя такой невыразительный голос?

– Устала с дороги, – почему-то соврала я.

– А, понятно. – Небольшая пауза. – Какие планы?

– Не знаю… Наверное, никаких.

– Тогда вот что. Приезжай ко мне! Отдохнем вместе.

– Что? К тебе? Как это? – Я даже встрепенулась от неожиданности.

– Возьми такси и приезжай. Это не сложно. Я тебя встречу.

– Нет-нет, я не могу, – засопротивлялась было, но тут же, чтоб не казаться неучтивой, сказала: – Лучше ты.

– Знаешь, я всегда сам приезжаю к твоему дому, но сегодня устал – уработался. Давай ты ко мне приедешь, – и добавил едко: – Слабо?

Разговор принимал неестественный поворот. Я не узнавала Дениса. Ему была не свойственна напористость, тем более наглость. Да и чрезмерной инициативности прежде я за ним не замечала. Порой мне этого даже не хватало. И вдруг – настойчивое приглашение в гости и вызывающий тон… просто непостижимо! Я не знала, как реагировать.

Объяснить, что нас воспитывали слишком взыскательно? Что одной ездить в гости к молодым людям считается верхом неприличия? А его предложение таит в себе двусмысленность? И возможно, опасность? Хотя, честно говоря, мелькнула шальная мысль отбросить все предрассудки и рвануть к нему, забыв про приличия и здравый смысл! Не о таком ли тайно грезила, глядясь в бесстрастное Балтийское море?

Но что-то в его тоне меня все же насторожило.

– Так что же, – нетерпеливо произнес Денис, – может быть, ты просто не хочешь меня видеть?

– Хочу, – смущенно ответила я, сделав паузу.

– Тогда записывай адрес.

– Прости, но сегодня я не смогу.

– Знаешь, – резким тоном сказал Денис, – мне кажется, что тебе совсем неинтересны наши встречи.

– С чего ты это взял? – пролепетала я.

– Так, – усмехнулся он, – навеяло…

– Да нет же, я очень рада тебе, но сегодня, понимаешь, не могу никого видеть.

– А что особенного случилось сегодня?

– Как, ты что, не в курсе? Сегодня умер Высоцкий! – Мой голос задрожал.

– Ну, допустим, и что с того?

– Как это – что?

Разве у нормального человека сообщение о смерти может вызвать индифферентную реакцию? А в особенности о смерти ТАКОГО поэта, артиста…

– Подумаешь, – усмехнулся Денис прямо в трубку, – ну еще одним алкоголиком на этом свете стало меньше, – снова отвратительно хмыкнул.

– Не понимаю, как можно рассуждать столь цинично? Да ты знаешь, сколько народу пришло проститься с ним к театру? Я ужасно переживаю, что не смогла туда попасть! Люди стоят с раннего утра, от самого Кремля до Таганской площади, в огромной очереди, чтобы только отдать последний ему поклон.

– Кто стоит, ну кто стоит? Такие же, как он, алкаши и стоят! Уверяю тебя, ни один нормальный человек не попрется «отдавать последний поклон», – передразнил меня гнусаво, – какому-то пьянице. По крайней мере, среди моих друзей таких нет.

– Денис! – потрясенно сказала я. – Ты, правда, так думаешь?

Я еще надеялась, что это какая-то ошибка, глупая шутка, недоразумение.

– А что такое, лапа моя? Я тебя обидел? Задел за живое? Он что, твой сват, брат, и ты переживаешь так, что не можешь с места сдвинуться?

– Денис… это ужасно.

У меня всё сжалось в груди.

– Обиделась, надулась. А ты не надувайся, не надувайся! – и совсем уже с отвратительным смешком добавил: – А то… губки лопнут!

– Что??

– Ни-че-го, – отчеканил Денис. – С тобой мне всё ясно, – и повесил трубку, даже не попрощавшись.

Я упала ничком на кровать и дала волю слезам, которые с утра стояли близко-близко, но лишь теперь вырвались наружу. Я плакала долго, исступленно, мысленно просила прощения у Владимира Семеновича за то, что не прервала сразу же этот ужасающий разговор, не швырнула трубку, не сказала со всей отчетливостью вслух то, что должна была сказать. За то, что позволила так гадко разговаривать с собой этому жалкому, да-да, этому… недоразвитому типу. Кого я любила? По кому страдала?

Я оплакивала смерть Высоцкого.

Я оплакивала скоропостижную гибель своей первой беспутной Любви.

Глава 8. Здравствуй, мой далекий друг!

– Ответь, только честно, дорогая Алечка, у тебя когда-нибудь так было? – спросил Грегори.

– Так? Никогда! – уверенно ответила я.

– И что ты собираешься мне сказать?

На мгновение я задумалась.

Собеседование и все сопутствующие ему процедуры продлились несколько дольше, чем я предполагала. Трехчасовое ожидание у входа в американское посольство с семи утра в неутихающем волнении. Затем, уже внутри здания, еще более напряженная очередь к окошечку с суровым американцем, задающим провокационные вопросы. Прямо передо мной жестко развернули несколько человек, которые не смогли доходчиво объяснить, зачем им требуется данная поездка в Соединенные Штаты.

В тот момент подумалось, что, скорее всего, и мои доводы покажутся неубедительными человеку в окошке, и меня попросту не захотят пустить в недосягаемую Америку. И я никогда в жизни не увижу своего нового необыкновенного друга. Никогда не прикоснусь к нему, не посмотрю в глаза. Не послушаю с ним джаз в «Карнеги Холл» и оперу в «Метрополитен-опера». Не прогуляюсь вразвалочку по сверкающему Бродвею. А в музее «Метрополитен» не увижу поразившую меня в далеком детстве картину Эль Греко.

Я же такая невезучая! Мне стабильно не счастливится в любви.

– А ты трусиха, Саша, трусишка!

Грегори сам заметно нервничал и звонил буквально каждый час, невзирая на время суток, придумывая все новые и новые аргументы на русском, убедительные речевые обороты на английском, которые непременно должны были подействовать в случае любого непонимания. Оказалось, что эта поездка в Америку – самое важное в жизни. В его и моей.

– Запомни, Алечка, – сказал он мне накануне ночью, когда я совершенно обессиленная от напряжения последних дней призналась, что опасаюсь спасовать, сорваться, не ответить правильно на все вопросы интервью и не только получить отказ американского посольства, но и попасть в черный список невыездных лиц на всю оставшуюся жизнь. – Запомни, – повторил он. – У нас с тобой нет ни одного шанса, чтоб не встретиться. Ни одного. Провались ты на собеседовании, не сумей я выбить для тебя визу, мы все равно свидимся. Потому что я всегда достигаю того, чего сильно желаю. А увидеть тебя есть моя главная цель на сегодняшний день. И потому у нас с тобой нет ни единого шанса не встретиться.

Его слова на меня как-то странно подействовали. Они прозвучали среди ночи так убежденно, уверенно, внушительно, даже… несколько зловеще. Меня даже бросило в дрожь.

– Но как мы встретимся, провались я там? Ты сможешь приехать ко мне?

– Это исключено. Абсолютно. Есть масса других возможностей. Других стран, континентов, городов.

– Коммунизм неизбежен? – пошутила я дрожащим голосом.

– Именно так, именно так. В нашем случае он точно неизбежен.

Я потеряла аппетит, курила сигарету за сигаретой и похудела за последний месяц почти на пять килограммов! И это как раз было кстати. Григорий, как и большинство мужчин, предпочитал стройных женщин. Я же к своим приближающимся тридцати постепенно, как бы выразиться помягче… несколько раздобрела. Кто не знал меня с детства, с трудом узнавал в запечатленном на фото синюшном цыпленке с неизменно ободранными коленками меня настоящую…

Всё детство меня пичкали густыми, сдобренными маслом кашами, картофельными запеканками с мясом, тефтелями с густой подливкой, пышными булками да сытными пирогами – в надежде появления на моих худосочных конечностях хоть какого-либо видимого результата. А я обожала копченую колбаску, шоколад, апельсины и лимонад – всё то, что как раз было «заказано» из-за хронического диатеза. Бедная Лиза была вынуждена поедать свои любимые помидоры исключительно под столом, потому как они также являлись ярым аллергеном, а именно то, что запрещалось, было особенно желанно. Однажды я приметила, как она с хитрым видом ныряет под стол, явно укрывая запретный плод. Немедленно занырнула следом и, застукав с поличным, запричитала горестно:

– Помидорчика, помидорчика хочу! Ничего больше, только помидорчика! Почему Лизке можно всё вкусное, а мне – только противное полезное?

И когда у сестры демонстративно отобрали тот злосчастный помидор, вызвав ответные слезы, я успокоилась: мы были квиты.

Конфеты от меня тщательно прятались, но я безошибочно учуивала их местонахождение и подворовывала по-тихому из бабушкиного буфета. До самого окончания школы.

Но стоило перестать за мной следить и принимать запретительные меры, все желания куда-то улетучились. Даже боготворимое шоколадное мороженое, которое, как мне рисовалось в мечтах, я буду поедать бочками, цистернами, а возможно, и вагонами, вдруг резко разлюбила, едва оно стало для меня доступным. Лишь кисло-сладкие леденцы под названием «Взлетные» остались до трясучки обожаемыми на всю жизнь.

Эх, где вы мои школьные годы чудесные, когда я скакала легко и непринужденно, ни о чем не задумываясь… Худая, задорная, смелая. Оказывается, тогда я была счастлива. Даже не подозревала, что детство и впрямь было самым счастливым периодом в жизни.

Ну и совершенно точно предположить бы не могла, что когда-либо предметом для переживаний могут стать для меня лишние килограммы!

Зато теперь осунувшаяся от последних бессонных ночей, я выглядела превосходно: полупрозрачно, где-то даже загадочно. Наверное, из-за лихорадочного блеска в глазах.

Куда меня несло? Через океан, на другой конец Земли, в неведомую даль, к постороннему человеку! Правда, по ощущению, к человеку, ставшему для меня ближе всех родственников! За какой-то месяц телефонного общения. Сестра старшая разве посоветует что-либо плохое? Никогда.

– Так что же ты хочешь мне сказать, Саша? Чего сильнее всего желаешь теперь, когда все трудности позади и американская виза у тебя в паспорте?

Я почему-то не замечаю взыскательного намека в его вопросе и отвечаю беспечно:

– Очень бы хотелось выспаться, просто выспаться! За всю минувшую неделю.

Опять сморозила глупость. Ответ мой его откровенно разочаровал.

– Что-то не так, Гриша?

– Признаться, ждал другого…

– Чего же?

– Не понимаешь?

– Нет!

– Ты должна была сказать: теперь, когда все сложности позади, больше всего на свете хочу поскорее к тебе, дорогой мой Гришенька.

– Ну это и так ясно как день, – попробовала выкрутиться я.

– Ясно, ясно! Иди, высыпайся…

Расстроила человека. Надо как-то исправиться. Он старался, а я, не подумав, брякнула про какое-то «выспаться»! Вечно я брякаю не подумав.

– Подожди, постой! Я сама не своя от происходящего, вот и говорю первое, что подворачивается на язык.

– ОК, – терпеливо произносит Грегори, – давай снова. И что ты мне, Саша, хочешь сказать?

Дубль второй. Главное – не промахнуться на этот раз.

– Я тут стихотворение сочинила… впервые за двенадцать лет…

– Это правда?

– Правда! Для тебя…

– И когда же успела, Алечка? – голос заметно теплеет.

– Сегодня. Когда ждала своей очереди на собеседование.

– Почему же сразу не прочитала мне его?

– Честно? Хотела, Гришенька, приберечь до нашей встречи.

– Ну же, давай, давай его сюда, скорее!

– Скорее? Какой нетерпеливый.

– Ты себе даже представить не можешь, насколько я нетерпелив…

 
Здравствуй, мой далекий друг!
Я устала от разлук,
От забот и ожиданий,
От предательства и мук.
 
 
Мы не виделись с тобой
Сотню лет – весь век земной,
Прожит был у нас с другими:
Непростыми и простыми,
 
 
С равнодушными, пустыми,
Впрочем, с добрыми ли, злыми,
Но – с чужими,
Но – с чужими…
 
 
Встречи – связи – расставанья…
Суета и безнадежность.
В пыль стираются мечтанья,
В прах – безудержная нежность.
 
 
Но, сомнения глуша,
Все ж пульсирует Душа!
И стремится к жизни, к страсти,
Позабыв про все напасти…
 
 
Можно грустно дни считать,
Но не лучше ли опять
Рассмеяться, встрепенуться,
И – в пучину окунуться?
 
 
Кто способен удержать,
Дней прекрасных быстротечность?
А ошибок избежать, кто способен избежать?
У кого в запасе Вечность?
 

Глава 9. Провалы отрочества

Как-то раз в детстве я решила спросить у Лизы, что такое счастье?

– Счастье каждый понимает по-своему, – важно промолвила тринадцатилетняя сестра. – По-моему, счастье – быть худой, длинноногой блондинкой.

Взглянув на мое вытянувшееся от изумления лицо, продолжила, мечтательно растягивая слова:

– А еще… я думаю, счастье стоять под венцом… в красивом платье до пола… рядом с солидным… богатым мужчиной! И жить с ним потом в шикарном доме, сплошь покрытом коврами, уставленном мягкими диванами, пуфами, цветами в хрустальных вазах и клетками с говорящими попугаями.

Помню, я просто опешила от ее слов. Лиза – отличница и умница мечтает о вещах, произносить которые вслух в нашем доме считалось просто верхом мещанства. В голове не укладывалось, что мечтает она не о поиске смысла жизни и своего предназначения, не о достижении какой-нибудь высокой цели, а о банальном замужестве в красивом платье с дальнейшим проживанием… среди пуфов, хрустальных ваз и попугаев!

Мне мое счастье представлялось некой сложнодосягаемой субстанцией, возможно даже, добытой в сражении, но совершенно точно – после множества испытаний и мытарств. Что сказать? Как представлялось, так у меня по сей день и происходит. Всё лечу куда-то, взмывая и падая, и вновь поднимаюсь, отряхиваюсь и снова лечу… за зыбкой, эфемерной мечтой…

А вот взрослая жизнь моей сестры сложилась более чем благополучно. Как, собственно, и планировалась. Получается, жизнь Лизы сложилась запрограммированно благополучно. Золотая медаль в школе, поступление на престижный биофак в главный вуз страны и окончание его с красным дипломом. Удачное замужество, одобренное семьей. Шикарная свадьба. Отъезд по работе мужа в братскую республику Чехословакию, оттуда – в дружественную Данию, затем, как-то стремительно и неожиданно для всех, возникла капиталистическая Италия, откуда почти без труда они перебрались в США, где и окопались. По тем временам это были достаточно крутые виражи. И в географическом, и в политическом смысле. За мужем Лиза чувствовала себя как за хромированным забором. Прочным, основательным, блестящим.

Семья Лизой неизменно гордилась. Даже тот факт, что она вполне сознательно не заводит детей, мотивируя это вечными переездами, нехваткой времени и не знаю еще какой нехваткой, терпеливо поощрялся родителями. Лиза, чтоб избежать дальнейших вопросов и пресечь неприятные ей разговоры, всегда умела грамотно разъяснить причину своих желаний – нежеланий и действий – бездействий.

Сестру приводили в пример регулярно. Но я была слеплена из другого теста и не желала походить на кого бы то ни было. Меня всю жизнь раздирали самые экстравагантные желания. В детстве, например, я мечтала быть директором больницы. Еще меня завораживала работа пожарных. Я не понимала, почему среди них нет женщин? Очень бы хотелось стать первой женщиной-пожарницей. Или, на худой конец, регулировщицей движения на главном перекрестке города. Чтоб ловко жонглировать полосатой палочкой, указывая машинам, куда ехать. Уже школьницей меня заинтересовала работа диктора на центральном телевидении, но для этого следовало не мельтешить и хорошенько поработать над исправлением дикции. Но терпения и усидчивости мне не хватало никогда.

Намечтавшись всласть, каждую из вновь прибывших фантазий приходилось гасить в самом зародыше, осознавая в конечном счете их беспочвенность. Ничего близкого к воплощению я не находила почти до самого окончания школы.

Учась в девятом классе, я вдруг неожиданно влюбилась в фольклор. Возможно, именно в нем я увидела сочетание многих моих пристрастий. И в одночасье решила заняться именно им. Казалось страшно увлекательным, бросив шумный мегаполис, устремиться в путешествие по старинным городам и весям. Знакомиться с новыми людьми, собирать древние предания, записывать разнообразные пословицы с поговорками. Вслушиваться в этнические песни и вплясываться в пляски. А потом все это доносить до читателя в придуманной мною, самобытной и занимательной форме.

Когда я, довольная своим незаурядным выбором, сообщила о нем родителям, те не пришли в восторг, а мигом опротестовали мое решение.

– Ты, наверное, думаешь, что путешествовать «по старинным городам и весям» – это забавное приключение, – холодно отреагировал папа.

– Для этого нужно уметь приспосабливаться к различным трудностям, – подхватила мама. – Жить в не пойми каких условиях, без душа и прочих удобств, разве ты готова, Алечка? Ты же не способна быть терпеливой, собранной…

– Да, – подтвердил папа, – тебя вечно швыряет из стороны в сторону. Затеряешься на первом же полустанке, пропадешь!

– Но я хочу заниматься в жизни тем, что мне интересно, – возопила я, – а не тем, что вы мне навязываете!

– Послушай, Аля, у тебя это очередная сиюминутная блажь, а мы заботимся о твоей судьбе и, поверь, видим лучше, на что ты способна, а на что – нет, – добавила мама.

Получалось, что только Лиза могла и захотеть, и осуществить все, что ей вздумается! Это же она значилась в семье умницей-отличницей-красавицей. А я по-прежнему представлялась родителям вредным заморышем…

– Папа! Мама! Но я способна на многое! Почему вы этого не хотите замечать!

В мои способности не верили. Может быть, они боялись, что я обесславлю известную фамилию?

– Хочешь заниматься фольклором? – медленно проговорил папа. – Тогда тебе следует поступать в пединститут.

– Ну почему-у-у? – завыла я. – Ну почему – как Лизка, так в МГУ, а мне даже попробовать нельзя!

– Тебе, в МГУ? – Родители недоуменно переглянулись. – Это на какой же факультет?

– На филфак или на журналистику!

– Алечка, – терпеливо сказала мама, – ты на Лизу не кивай. Она с золотой медалью школу окончила, два года упорно готовилась к поступлению и, заметь, по мальчикам в маминой помаде не расхаживала!

– Ну тогда в Литературный институт! – проглотив последнее замечание, изрекла я. – Поймите вы, родители, я мечтаю сочинительствовать! Писать! Творить!

– Ну, до Литинститута, положим, ты не доросла, – строго сдвинул брови отец и буквально припечатал: – Для этого нужно быть другим человеком!

– Каким это – другим? – не поняла я.

– В первую очередь, человеком дисциплинированным, целеустремленным, преданным выбранному делу, – хладнокровно ответил он.

– К тому же туда требуется ворох серьезных публикаций, – подключилась мама. – И вообще, что ты о себе мыслишь? – Она влюбленно взглянула на папу, а с него перевела недоумевающий взгляд на меня: мол, куда тебе? Кишка тонка!

– Но я не пойду в пед. Ни за что! Работать в школе? Издеваться над детьми? Чтоб они меня ненавидели, подкладывали на стул кнопки и всю жизнь дразнили мымрой?

– Ну как же ты всё поверхностно воспринимаешь, – устало вздохнула мама, – рассуждаешь просто как избалованный ребенок!

Несколько дней спустя меня вернули к этому разговору. Видимо, родители всерьез озаботились моей безнадежной бесперспективностью.

– Мы тут посоветовались с папой и решили, что раз ты категорически отказываешься идти в пединститут…

– Категорически! – быстро-быстро закивала я в подтверждение.

– В таком случае самое лучшее для тебя – профессия театроведа. – Мама произнесла так торжественно, словно одарила. – Это престижно, это интересно, это близко. Хочешь писать? Попробуй, для начала, пописать о театре. Да и я смогу тебе помочь!

Мама служила корректором в журнале «Современная драматургия».

– Но я же… ну мне же… – попробовала возразить я, а мама перебила:

– Аля, даже не представляешь, как увлекательно изучать театральное искусство! – Для пущей убедительности она восторженно закатила глаза, прижав сцепленные в замок ладони к груди. – Ты не заметишь, как вовлечешься! Поверь мне, дочка!

– Но я… но у меня…

– У тебя, Александра, есть год на подготовку, – подытожил отец, больше не давая мне вставить слово, – этого достаточно, чтобы прочитать сто пьес, изучить примерно столько же критических статей, кстати, не просто «пробежать глазами», а выучить так, словно бы ты сама их написала. Докажи нам, наконец, на что ты способна! Это замечательный вариант для тебя, Александра. И для нас.

Так, им казалось, будет спокойнее, ближе к дому и безопаснее для семейной репутации. Я представляла постоянную угрозу для оной!

Родители опасались, как бы я не связалась с «плохой компанией», не влипла в «дурную историю», не покатилась бы «по наклонной плоскости». Какое-то хроническое недоверие семьи преследовало меня всю сознательную жизнь!

Но как ни велик был родительский авторитет, ни факультет этот, ни сам ГИТИС меня нисколько не привлекали. Перспектива всю жизнь заниматься теорией и историей театра не являлась моей пламенной мечтой.

Я, честно говоря, отказывалась понимать, зачем и кому это надо – приходить в театр не для того, чтобы отдохнуть и насладиться актерской игрой, а исключительно чтобы вглядеться, вслушаться, впиявиться буквально в актерские недостатки и недочеты. Затем умными словами расписать, что хотел сказать режиссер и как ему это не удалось. Безапелляционно раскритиковать всех участников театрального действа. Не только актеров и режиссеров, но также художников-сценографов, может быть, даже костюмеров. Скрупулезно разбирая по косточкам, рассматривая со всех сторон через лупу, да что там, препарируя их! И это все ради того только, чтобы показать себя главным знатоком данного вида искусства.

Меня саму столь часто критиковали, что поступать с другими людьми точно так же не хотелось. Знала, насколько это больно и обидно.

Однако родители были непреклонны. В такие моменты спорить с ними, я знала, бесполезно. Да и речь в данном случае шла не столько обо мне, сколько о реноме семьи!

Перед самим окончанием школы за мной установили неусыпный контроль. Причиной такого ужесточения мер послужило позднее возвращение от мальчика Степы. Золотого Степы. Он учился в наимоднейшем институте и даже имел собственную творческую мастерскую в центре Москвы. Его отец, важный министерский чиновник, обеспечил сына, казалось бы, всем, что нужно для счастья. Всем, кроме радости собственного познавания жизни. За него все было куплено и расписано вперед на долгие годы. Степа вел праздный образ жизни и отчаянно скучал. Ему постоянно не хватало острых ощущений. И потому он предоставлял свою «мастерскую» всем, кто способен его хоть как-то позабавить, хоть чем-то удивить…

Я давно (втайне) мечтала попасть в эту мини-обитель богемной жизни, эпицентр общения пресыщенных сынков и дочек влиятельных родителей, а также примкнувших к ним лиц, объединенных диагнозом – «золотая молодежь». Всех, страждущих только одного – окунуться в блаженную праздность.

Нас с сестрой детально оберегали от таких компаний. Запугивали даже. Рассказывали всякие страшилки про то, как тяжко приходится тем, кто, попадая в подобное гнездо разврата, неизбежно и бесповоротно туда вовлекается. После, не задумываясь о последствиях, забрасывают семью, учебу и вообще – естественное течение своей младой жизни. Они бездумно отдают ее на откуп всепоглощающему раннему распутству. А все дальнейшие попытки отбить заблудшие души у бесчинствующих соблазнов и вернуть их к нормальной жизни, как правило, заканчиваются крахом! Поэтому ступать на эту дорожку, общаться с такими детьми, даже интересоваться подобным образом жизни нам строго-настрого запрещалось.

Сестре, впрочем, все это было неинтересно. Ничего общего с аналогичной молодежью у нее не было и быть не могло. Она была правильная до икоты!

Однажды я явилась невольной свидетельницей весьма характерного эпизода. К семнадцатилетней тогда Лизе в гости пришел мальчик Филипп, с которым их связывали продолжительные, но сложные взаимоотношения. Он был необыкновенно привлекателен – просто нездешней какой-то, аленделоновской привлекательностью. Этого обстоятельства Филиппу было достаточно, чтоб не прикладывать особых стараний для покорения любой представительницы женского пола. Как правило, девушки сами ему на себя намекали. Напрашивались на интерес. И делали все возможное, чтоб заполучить себе красавчика. Он этим безбожно пользовался.

Лиза ему и нравилась, и раздражала одновременно. Раздражала своей неприступностью, деланным безразличием. Каждый из них старательно, не сдавая позиций, исполнял собственную роль. Лиза определенно тоже симпатизировала Филиппу, но ее отпугивали его самонадеянность и ранняя искушенность в сердечных делах. Сестру неизменно подмывало сбить с него спесь. Она не собиралась становиться легкой добычей и потому крутила и вертела им по своему усмотрению. Филиппу же необходимо было во что бы то ни стало завоевать, обольстить, сломить неизменное сопротивление этого строптивого, неподдающегося материала.

К сожалению, в тот день я пропустила начало разговора, подоспев лишь к итогу их очередной перепалки:

– Объясни мне, наконец, почему ты ершишься? – вопрошал Филипп.

– Меня не устраивает такое ко мне отношение! – надменно отвечала ему Лиза.

– Какое «такое отношение»? Я уже устал круги вокруг тебя наворачивать! Скажи прямо, чего ты хочешь?

– Я хочу, прежде всего, чтобы меня уважали!

– Лизка! Сколько времени ты меня будешь изводить?

– Конечно, ты привык к легким победам. Но я не желаю быть очередным трофеем в твоей копилке!

– Лизка! Все мои друзья давно в курсе, что у меня к тебе такая… особая… ни с чем не сравнимая… Платоническая любовь!

– Ну, знаешь, это уже слишком! – Лиза резко встала, с грохотом отодвинула стул и вышла из комнаты с гневным видом. Я едва успела отскочить в сторону, а то бы она меня сшибла, не глядя.

– Так что же тебе нужно? – недоуменно крикнул ей вслед Филипп. – Что тебе тогда нужно?

Весь казус состоял в том, что выражение «платоническая» Лиза, по незнанию или по глупости, перепутала с «плотской» и потому сочла его оскорбительным для себя – такой нетронутой и непорочной, как пресвятая дева Мария.

Что уж говорить про посещение Лизой всякого рода мероприятий, выходящих за грани дозволенного! Никогда и ни за что. Только общение с хорошими мальчиками и девочками.

Меня же временами буквально распирало от неудержимого желания хоть одним глазком взглянуть, что же такого страшного таится в каком-нибудь неправильном, недозволенном, дурном логове? От стерильной нашей жизни иногда челюсть сводило. Ужасно хотелось куснуть разок хотя бы кусочек и от табуированного плода…

Я подговорила подружку Леру, вхожую в Степину компанию, как-нибудь протащить меня с собой. Взамен я, скрепя сердце, пообещала презентовать ей заветные чеки магазина «Березка», в котором в те годы можно было приобрести все, что душе угодно: от импортной помады, пудры и румян до дефицитных кассет и даже фирменных джинсов! Все то, что было недоступно основной массе советских граждан, а только избранным представителям элиты. Лера пообещала, взяв с меня слово не посягать на самого Степу, в которого влюблена была как глупая кошка и потому старательно отслеживала и изживала соперниц.

Я готовилась к походу целую неделю, продумывая наряд и репетируя фривольную походку «от бедра». Даже стащила у Лизы босоножки на высокой пробковой танкетке и бюстгальтер полноценного размера с жесткими чашечками. Чтоб, набив его ватой, выглядеть эффектнее.

Когда Лера увидела меня, преображенную, она оторопела, потом занервничала и быстро-быстро проговорила:

– Слушай, сегодня не выйдет. Там, это… все отменилось, кажись. Степа никого не принимает. Так что лучше забудь. Забирай свои чеки. Чао!

И не дожидаясь ответной реакции, мгновенно упорхнула. Впервые в жизни во мне углядели конкурентку! Многоопытная Лера углядела!

Сдаваться я не желала. Стольких усилий стоило все организовать! С горем пополам накрасить глаза Лизкиной заветной тушью «Луи Филипп» из голубенького тюбика, а губы – маминой ланкомовской помадой. Щедро надушиться ее же «Диориссимо», по-тихому слинять из дома… Я вся горела желанием, во что бы то ни стало проникнув в прокуренную, манящую загадочным пороком каморку, увидеть «золотого» Степу с его свитой и понять наконец: от чего нас так тщательно оберегают? Поэтому остановить меня уже не могло ничто.