Текст книги "Дивный новый мир. Фантастика, утопия и антиутопия писателей русской эмиграции первой половины XX века"

XII. Все присутствуют

Когда за четверть часа до начала заседания центрального правления герцог Монморанси доложил своему шефу о Фицпатрике, Дицци находился в беззаботно-легкомысленном настроении, свойственном всем выздоравливающим, вернувшимся к нормальному образу жизни. Дицци выражал свое настроение громким и радостным криком.

Настроение Дицци заразило всех присутствовавших, начиная с главных директоров и кончая газетными корреспондентами, беспрестанно дежурившими в коридорах. Поток радиограмм, отправленных во все концы света, поднял до головокружительных высот котировку акций. Газеты Нью-Йорка и Лондона оповещали: «Настроение крепкое, курс поднимается».

Вот при каких обстоятельствах совершился первый выход Дицци на торжественное заседание центрального правления. Неизвестно, было ли это все организовано администрацией, или так вышло само собой под влиянием величия момента, но одно можно сказать с уверенностью, – что Радиополис и даже, может быть, весь мир еще не видывал такого зрелища. Профессору Вудстоку, находившемуся среди публики и наблюдавшему выход Дицци из ворот его дворца, невольно пришли на ум религиозные процессии египетских жрецов в честь вышедшего из берегов Нила.

Пользуясь случаем, профессор Вудсток поделился с одним из своих слушателей своими взглядами относительно круговорота культуры и аналогии исторических эпох.

Весело вбежал Дицци в зал центрального заседания и, остановившись посередине, протяжно и выразительно закричал, что напомнило всем присутствующим звук военной трубы. Один из самых способных корреспондентов, уже с рассвета отмечавший все подробности исторического дня, писал следующее:

«В приветствии шефа Акционерного О-ва Гирн собравшимся звучало глубокое убеждение, что он является представителем правого дела, и твердое желание не только начать войну во имя демократии и принципов цивилизации, но и довести ее до победоносного конца.

Все присутствующие были глубоко тронуты серьезностью знаменательного момента, который должен был положить конец безнаказанности европейских коммунистов, надругавшихся над международными обязательствами и поправших все законы».

Однако, перед зданием, где проходило центральное заседание, выстроились, словно бронзовые статуи, конные полисмены, а за их спинами копошились артиллеристы у своих усовершенствованных орудий, что-то проверяя и налаживая.

Эти меры предосторожности были приняты на случай беспорядков, так как со стороны рабочих ожидались демонстрации против войны.

У всех радиоприемников сидели корреспонденты, принимавшие и отправлявшие радиограммы.

Уже разнеслись слухи о концентрации англо-американского воздушного флота в главных сборных пунктах – Шпицбергене, Аляске, Мальте и т. д.

Передавали также из уст в уста, что происходящий в Москве съезд Советских Республик выпустил манифест ко всем рабочим мира, призывая их к последнему и решительному бою с капиталом.

Англо-американские радиостанции получили приказ изолировать все радиоволны, передающие из Берлина, Вены, Москвы и Ленинграда возмутительные воззвания, призывающие американских рабочих к всеобщей забастовке.

Наконец, получилось коротенькое сообщение о том, что пролетарские армии всех Советских Республик получили приказ произвести в 24 часа мобилизацию.

Несмотря на напряженность момента, заседание протекало удивительно спокойно.

На председательском месте сидел Дицци, покачивая головой, и, в качестве хорошо дисциплинированного животного, с покойной душой ожидал момента, когда, наконец, его отпустят домой. Ни одно предложение центрального правления не встретило возражений с его стороны.

Директора подписали протокол заседания, открывавший англо-американскому военному союзу кредит в пятьдесят миллиардов.

С быстротой молнии эта весть облетела всех корреспондентов. Приготовленный заранее оркестр начал исполнять английский и американский гимны. Но вдруг в эту минуту резким диссонансом ворвались звуки Интернационала, так как кто-то забыл выключить радиоприемник главной станции, по которому и доносились теперь отголоски происходящих в Москве митингов.

В большом корреспондентском зале восторг достиг кульминационного пункта. Корреспонденты бросались на шею генералам воздушного флота и дипломатам. Последние принимали поздравления с торжественным спокойствием.

Собралось громадное количество рабочих. Перед зданием главного правления уже раздавалась команда офицеров: «го-товсь!»

Конная полиция уже рассеялась, чтобы дать место огнестрельным артиллерийским орудиям.

Рабочие явились, чтобы объявить всеобщую забастовку в виде протеста против войны.

По совету Фицпатрика, им разрешили послать свою делегацию.

Но каково было удивление членов собрания, когда в числе делегатов они увидели инженера Робура и Марион!

Декларация делегатов была прочтена инженером Робуром. Затем он заявил:

– Джентльмены, наверное, еще никогда наука не выступала в таком тесном контакте с рабочими, как сегодня.

Этой возможностью я обязан самому покойному Томасу Гирну, обеспечившему мне перед смертью полную независимость и освободившему меня от всякого материального гнета.

Эта независимость позволяла мне беспристрастно и хладнокровно наблюдать за вашими действиями.

Я всегда сомневался в реальном существовании таких чувствительных понятий, как совесть, человечность, честь, но я все-таки верил в здравый человеческий смысл. К сожалению, я должен сознаться, что вы разрушили и эту веру.

В течение некоторого времени мне казалось, что меня, здорового человека, насильно засадили в сумасшедший дом. Я потерял веру в то, что человеческое общество руководствуется разумом. Я пришел к убеждению, что конечная цель вашего общественного строя – самоуничтожение.

Тут я познакомился с этой девушкой. Она не была такой образованной, как я, но зато более чуткой. Она заставила меня глубже проникнуть в суть классовых соотношений, чтобы найти корень социального зла.

И я его нашел. Движущая сила вашего общества – личный эгоизм.

Этот эгоизм или уничтожает не подчиняющихся ему беспрекословно, или же отравляет человеческое сознание и родит еще худший эгоизм.

Еще год тому назад я думал, что только наша земля нарушает мировую гармонию и собирался уничтожить ее.

Но потом я понял, что этот диссонанс можно исправить, если применить мое изобретение в качестве лечебного средства.

Один и тот же яд может убивать и исцелять.

Все зависит от дозы.

Я решил для начала применять свое средство в ограниченных размерах. Вот видите этот ящик; в нем заключается изобретенный мною «Энергетический конденсатор». Я открываю ящик. Перед вами шкала, разделенная на сто градусов. К этому ящику приложена карта. Вот здесь мы видим Нью-Йорк… Зона три. В этой зоне мы находим квартал Уолл Стрит. Вы видите цифру пять. Мы помножаем три на пять. Даже согласно вашей капиталистической логике, это будет пятнадцать. Я приближаю рукоятку к 15-му градусу и нажимаю кнопку. Так…

Инженер Робур на одну минуту замолчал и затем крайне любезно обратился к одному из корреспондентов с просьбой запросить Нью-Йорк.

В течение двух минут царило гробовое молчание, но эти две минуты всем показались вечностью.

Корреспондент вернулся мертвенно бледный, задыхающийся, напрасно стараясь что-то выговорить трясущимися губами.

Наконец, с выражением неописуемого ужаса в глазах он проговорил заплетающимся языком:

– В Нью-Йорке паника, никто не понимает, что случилось… Уолл Стрит провалился… думают, что было землетрясение.

– Это не землетрясение, – сказал спокойным голосом Робур, – наука не знает строго локализованных землетрясений. Это не землетрясение, а мой энергетический конденсатор.

– Джентльмены, мне немного остается прибавить. Если только что подписанный вами протокол не будет немедленно уничтожен, то никто из вас и ваших друзей в Лондоне и Нью-Йорке не останется в живых. Ваш флот и пушки в Саутгемптоне, Лондоне, на Шпицбергене, в Аляске, одним словом, где бы они не находились, будут мною превращены в прах. Если вы сомневаетесь в этом, то потрудитесь взглянуть в окно.

Директора, поборов свой страх, подошли к окну и увидели собственными глазами, как одна из батарей медленно погрузилась в землю, как бы превратившись в прах.

Тут началось нечто невообразимое. Директора, корреспонденты, генералы, дипломаты – все бросились к выходу, опрокидывая во время бегства столы и стулья.

Спустя несколько минут, кроме Дицци, Робура и Марион, никого не осталось в зале.

Забытый протокол лежал на столе, как ненужный клочок бумаги.

Робур подошел к столу, взял протокол, перелистал его и, разорвав, коротко сказал:

– Пойдем, Марион, нам здесь больше нечего делать.

И Дицци остался один, впервые за все эти долгие годы. Это было одновременно и ново, и приятно. Дицци слез со своего председательского места и обнюхал зеленый стол, но его запах не произвел на него никакого особенного впечатления. В одном углу зала, вблизи трибуны, стояли две кадки с олеандрами. Дицци осторожно откусил несколько листочков. Было невкусно. Дицци начал скучать. Он не знал, что делать. Широкие двери зала были открыты настежь. После некоторого раздумья, осмотревшись кругом, Дицци приблизился к выходу.

Выйдя на площадку, он стал смелее и быстро побежал к парку. Он видел, как бесчисленные отряды рабочих гирновских предприятий проходили с красными знаменами и пением Интернационала, направляясь к своему поселку.

Звуки этой песни были незнакомы Дицци. Его ухо привыкло слышать только патриотические песни. Новая мелодия так подействовала на Дицци, что он снова пришел в свое прежнее состояние нерешительности.

Он остановился и долго смотрел вслед уходящим рабочим.

Тогда только он пришел в себя и направился обычным шагом к вилле Томаса Гирна.

Дорога шла мимо его старого стойла. И – о, счастье! – двери его старого обиталища были широко открыты, из распахнутых дверей несло добрым старым сеном.

И Дицци вернулся к родным пенатам.

А. Ремизов
Асыка

Нас стянули со всех концов света: из Австралии, Африки и Южной Америки, и я, предводитель обезьян, опоясанный тканым, гагажьего пуха поясом, ломал себе голову и рвал на себе волосы, не зная, как вырваться из цепей, которыми мы были скованы по рукам и ногам, и улепетнуть на родину! Но было уже поздно: прогнав по целине через поля, нас выстроили, как красноармейцев, на Марсовом поле, и герольды в золоте со страусовыми перьями на шляпах, разъезжая по рядам, читали нам приговор. Нас, обезьян, обвиняли в непроходимом распутстве, злости, бездельничанье, пьянстве и упорно-злонамеренной вороватости, и, признавая необыкновенно блестящие природные способности к развитию и усовершенствованию, приговаривали: применить к нам секретные средства профессора Болонского университета рыцаря Альтенара, потомка викингов Гренландии, Исландии и Северного Ледовитого Океана. Со слепой материнскою любовью и негодованием следил я, как, по совершении всех шутовских церемоний, началась расправа Эти «гуманнейшие умники» потехи ради прокалывали нас сапожным шилом и потом били железными молотками; а другим намазывали шерсть мягким и горячим варом, и, закатав в массе вара веревку и прикрепив ее к телу, продергивали в хомут свободной и сильной лошади и волокли по земле под гик и гам, покуда не издыхала жертва; третьим тщательно закалывали губы медными английскими булавками. И много еще было сделано, как обуздание – потехи ради. Когда же Марсово поле насытилось визгом и стоном, а земля взбухла от пролитой обезьяньей крови, а народ надорвал себе животики от хохота, прискакал на медном коне, как ветер, всадник, весь закованный в зеленую медь: высоко взвившийся аркан стянул мне горло – и я упал на колени. И в замеревшей тишине, дерзко глядя на страшного всадника, перед лицом ненужной, ненавистной, непрошенной смерти, я, предводитель обезьян Австралии, Африки и Южной Америки, прокричал гордому всаднику и ненавистной мне смерти трижды петухом.

А. Ремизов
Лошадь из пчелы
хождение по Гороховым мукам б. канцеляриста и трех кавалеров обезвелволпала

ДОНЕСЕНИЕ

старейшему князю обезьяньему Павлу Елисеевичу Щеголеву.

В ночь на Сретение, в великую метель и вьюгу по замыслу нечистой силы или от великого ума человеческого, произведен был обыск в Обезьяньей-великой-и-вольной-палате и забран б<ывшей> канцелярист обезвелволпала. И в ту же ночь той же участи подверглись три обезьяньих кавалера – К. С. Петров-Водкин, А. 3. Штейнберг и М. К. Лемке; а на Карповке взят епископ обезьянский Замутий (в мире князь обезьянский Евг. Замятин), а на Забалканском кавал<ерией> Обез<ьяньей> К. А. Сюннерберг-Эрберг, а на Загородном председатель (и не обезьяньей) – Книжной Палаты С. А. Венгеров. Поименованные: Сюннерберг-Эрберг, епископ Замутий и председатель Венгеров, допрошенные на Гороховой, отпущены по домам, причем во время допроса у одного из потерпевших съедены были котлеты, хранящиеся на случай в портфеле -

«точно не знал, что места сии обитаемы разбойниками!»

На следующий день к ночи захвачен был кавал<ерией> Обезьян<ьей>. А. А. Блок, а другой кавал. Р. В. Иванов-Разумник отправлен со Шпалерной из Предварилки на Москву.

Поутру по обедне через обезьяньего зауряд-князя было донесено о ночном происшествии в обезвелволпале Алексею Максимовичу Горькому, и что делать: не вышло бы какой беды – написаны обезьяньи грамоты на глаголице! – а на глаголице и такие ученые, как Пинкевич, и даже сам Н. Н. Суханов не понимает! А гулявший последние часы на свободе А. А. Блок, несмотря на праздничный день, проник во Дворец к самому наркому А. В. Луначарскому с жалобой на обезьянью неприкосновенность обезвелволпала.

Так было ликвидировано, как говорится, восстание «левых с-р-ов» в Петербурге.

ОБЫСК

Сон: «пес в тазу» – огромный медный таз, как резиновый, наливаем кипятком, и в тазу стоит огромный пес, фурчит, а ничего; а тут С. В. Познер отпихнул ногой дверь и несет на блюде пирог.

Днем газета – в газете слова Спиридоновой: «Слушай, земля!». И подумалось:»Обыск!». Не обратил внимания: о ту пору обыскная мысль и надо и не надо лезла в голову.

С вечера мело – завтра Сретение! Зажег лампадку и при огоньке взялся за книгу – «Исследование о Михаиле архангеле». Читая, рисовал. И когда под крыльями писывал: «Salve abductor angele!» («Радуйся ангеле-водителю!»), слышу, стук шагов по лестнице. Я зажег ламу и с лампой к двери -

«– вооруженные до зубов ворвались чекисты —»

Мне показалось, очень много и очень все страшные – «до зубов», но когда моя серебряная стена с игрушками зачаровала пришельцев, я увидел простые лица и совсем нестрашные, и только у одного пугала за плечами винтовка.

– Годится ли от лампадки закуривать? – заметил мне который-то.

– Да я спичкой огонек беру!

Но это все равно, хотя бы и нестрашные – и это всегда при обысках! – как будто нахлестнется на шею – и петля!

А в «Обезьяньей-великой-и-вольной-палате» ни хлеба, ни чего – все подобралось! – а только сухариков немножко, на случай болезни берег, да табаку собрал в коробку, так на донышке, черные сигарные листы, завязал все в узелок, и повели -

А на воле метет!

ПОВЕЛИ В СОВДЕП

Захлестнулось – теперь никуда! – иду, как на аркане, и странно, как по воздуху, вот настолечко от земли! – фонарь – в фонаре свистит, ишь, запутался в трамвайной проволоке, ну! – забегает – забегает – нет, не поддается!

– да хлоп комок под ноги!

и ускакал.

Идем по трамвайным рельсам. Снег в глаза, а не холодно. Еще бы холодно!

– Куда?

Молчит.

Я оглянулся: а за спиной черно – черной стеной закрывает.

ПОД ЛЕСТНИЦЕЙ В СОВДЕПЕ У ПЕЧКИ

– Придется подождать: приведут еще товарища!

Это сказал не тот, который меня вел, – тот, как снежок, прыгнул в метель – это другой.

Я забился в угол головой под лестницу. Между мною и моим стражем прислонена к лавке винтовка. Он подбросил полено в раскрасневшуюся печку – и красным пыхнуло жаром.

Он – рабочий с Трубочного завода, ая —

– Саботажник?

– Нет.

– ?!

Недоверчивым глазом посмотрел на меня вполуоборот и так недоверчиво-подозрительно и остался, а другой его глаз туда – в метельную темь.

«в этом доме до Совдепа жил Ф. К. Сологуб, и сюда под лестницу засидевшиеся гости спускались будить швейцара, и нетерпеливо ждали, когда швейцар крякнет – «

– Ведут!

Громко, без стеснения, распахнулась дверь – К. С. Петров-Водкин!

Я ему очень обрадовался.

Съежившийся растерянно смотрел он из шубы, еще бы! ведь всю-то дорогу, как вели его, он себе представлял, что ведут его на расстрел – «китайцы будут расстреливать!» – и в предсмертные минуты он вспомнил все свои обложки и заглавные буквы и марки, нарисованные им для «Скифов» и «Знамени борьбы» —

И вот вместо «китайцев» – я:

– Козьма Сергеевич!

– Трубку потерял, – сказал он, обшариваясь, и не находя.

Нас вели по знакомой лестнице – все вверх – «к Сологубу».

У «СОЛОГУБА»

Ничего не видно

– храп – и ползет —

Присели к столику, закурили и ни гу-гу. В двери окошечко – жаркой свет. За дверью шумели «китайцы», потом «китайцы» по-немецки стали разговаривать, а потом «китайцы» замолкли -

– храп – и ползет —

«– мы сидим в «зале у Сологуба», и мне ясно представился последний вечер у Сологуба на этой квартире: елка – тесно – какой-то пляшет вокруг елки, а елка вот тут, где сейчас мы сидим у столика.

«Кто этот молодой человек?» – спрашивает меня Е. В. Аничков.

А я и не знаю и говорю наобум: «Дураков!»

Артур Лурье и с ним Л. Добронравов у стенки там – а там М. А. Кузьмин, О. А. Глебова-Судейкина, Теффи – А вот и сам Павел Елисеевич Щеголев; а за ним П. Я. Рыс, а за Рысом на комариных ножках С. А. Адрианов —»

– храп – и ползет —

Чья-то рука пошарила по столику. Ловко, как из отрывного календаря, оторванула – на столике книга! – и во тьме загорелся еще огонек.

«Беда, – подумал я, – коли надобность выйти!»

А какой-то, восставший из тьмы, стучал в дверь «китайцам» – а «китайцы» как вымерли. Так несчастный и откулачился от двери и упал во тьму.

И мы, обкурившись, опустились на пол.

И сон – и сквозь сон пить хочется! – сном затянулся, как папироской, беспамятно -

и вдруг – распахнулась дверь и остренький тощенький, вскоча в комнату, затаратал, как будильник.

И я сразу проснулся.

ПОУТРУ

Да нас тут набилось – целый клоповник!

здесь сидел Иван Степанов Петров

лошадь из пчелы за спикуляцию

– спекуляция? – говорит какой-то со сна с перемычками, – что такое спекуляция?

– обольем тебя водой и заморозим – это спекуляция!

Яшка Трепач

чека – лка

– свобода! она хороша, когда есть своя голова; а голова не то, чтоб была она свободная, а как сказать, настоящая голова, а не пыльный мешок.

– натравливают, ни у каждый делается, как собака.

– клюет свинство.

Поздравителям 1918 года:

б<ывшему> полотеру -2 р.

б<ывшему> швейцару – 5 р.

б<ывшему> водопроводчику -1 р.

б<ывшему> трубочисту – 1 р.

– волки и те стадом ходят!

– вчера заставили дрова носить.

– тоже и воду, и прибирать все надо.

Осмотрел я стену, исписанную и карандашом, и углем, и мелом: телефоны, фамилии и всякие «нужные» и так изречения и «на память». И опять к столику, где ночью сидели. Тут и Петров-Водкин поднялся.

– Трубку потерял! – тужил он, никак не мог забыть.

Я взял со стола растерзанную книгу, служившую как отрывной календарь, – и сразу же узнал: это мои «Крестовые сестры».

– «Крестовые сестры!» – показал я Петрову-Водкину.

Но он ничего не ответил.

А я ничего не подумал – а прежде бы подумал, да еще как! – я положил книгу назад на столик.

Хотелось мне списать со стены, а из «Крестовых сестер» выдрать страницу пожалел; на полу валялся примятый листок – на нем Петров-Водкин ночевал, вот на нем -

Яшка Трепач принес что-то вроде кипятку – Яшка Трепач староста! – но пить не из чего было.

– Скажите, пожалуйста, – обратились мы оба к Яшке, – долго нам тут сидеть?

– Если на Гороховую не затребуют, засядете надолго.

– Может, нас, как заложников, тут оставят? – в один голос сказали мы Яшке.

– Заложников? – Яшка окинул нас веселым глазом, – такую дрянь!

Вошел «китаец» и сказал чистым русским языком:

– Которых привели ночью —?

Мы с Петровым-Водкиным выступили.

– Заложники! – поддал Яшка, – ну и народ!

– Нет ли хлебца! – остановил ледящий, которого вчера заставили дрова таскать на 6-ой этаж.

– Хлеб не отдавай! – окрикнул кто-то вдогон, – с Гороховой скоро не выпустят.

А когда мы с «китайцем» выходили из «залы Сологуба», в проходе столкнулись со Штейнбергом и Лемке: они ночевали в «кабинете Сологуба» -

Штейнберг – в женской шубе,

Лемке – с таким вот чемоданом какие только в багаж сдают.

В СЛЕДСТВЕННОЙ КОМИССИИ

Нас принял тощенький остренький – я сразу его узнал, это тот, что во сне мне приснился: вбежал в камеру и затаратал, как будильник. Он отобрал у нас документы: паспортные книжки и удостоверения на всякие права.

Получить удостоверение – это большая работа, и я очень забеспокоился.

– Прошу вас, не потеряйте!

– Не беспокойтесь: поведут на Гороховую, отдам.

И он стал звонить на Гороховую.

ему отвечали и не отвечали.

А он все звонил.

– Товарищ Золотарь, неуемная головка! – заметил который-то из стражи, ну, конечно, никакой не китаец, а самый наш откуда-нибудь с Трубочного завода.

Мы сидим перед столом в ряд:

Штейнберг в женской шубе,

Петров-Водкин – из шубы,

Лемке – с чемоданом, какие только в багаж сдают, и я с узелком.

– Шесть месяцев в Кронштадте сидел, – объясняет Лемке, не выпуская из рук чемодана, – знаю по опыту.

На столе у товарища Золотаря огромная фарфоровая голубая лягушка – стоит на задних лапках, «служит».

Я смотрю на эту голубую, ни на что не похожую, лягушку, и почему-то вспоминается мне такой нравоучительный рассказ из «Азбуки для самых маленьких», и я повторяю слова:

«– пролил Лука чернила – плакал Лука»;

«– съел Лука муху – плакал Лука»;

«– кувыркнулся Лука со стула, стукнулся головой об пол – плакал Лука»;

«– схватил Лука огонь, обжег пальцы – плакал Лука»;

А Золотарь звонит.

ПОВЕЛИ НА ГОРОХОВУЮ

«– окруженный кольцом вооруженных до зубов чекистов —»

И действительно, стражи набралось что-то немало: и милиционеры, и красноармейцы, и еще с Гороховой какие-то. Но должно быть, все это только для виду – опытный глаз Яшки Трепача не ошибался! – нас посадили в трамвай, на прицепной. И везли до самой Гороховой на трамвае. А от трамвая шли мы врассыпную.

И это совсем не то – не та картина! – и встретя, никто не сказал бы про нас, как недавно еще говорили про «книгочея Василеостровского», встретив его на Большом проспекте, окруженного матросами: вел он матросов показывать Публичную Библиотеку:

«Якова Петровича, – говорили с сокрушением, – видели, говорят, на Большом Проспекте, борода развевается: вели его, несчастного, матросы расстреливать!»

ПО ЛЕСТНИЦЕ НА ГОРОХОВОЙ

Когда я поднимался по сводчатой лестнице мимо подстерегающих пулеметов, я представлял себе, что может чувствовать человек, никогда не проходивший ни через какие лестницы, ни в какие тюрьмы -

а ведь кажется, никого не оставалось из живущих в Петербурге, кому не суждено было за эти годы пройти через сыпняк или по этой лестнице!

Какие страхи мерещились несчастным, застигнутым нежданно-негаданно судьбою, и какой страх гнался и цапал со всех сторон, и не пулеметы, а сами нюрнбергские бутафорские машины и снаряды пыток лезли в глаза, цепляя, вывертывая и вытягивая.

Петров-Водкин догнал меня со своим конвойным.

В ГОРОХОВОЙ КАНЦЕЛЯРИИ

Старичок-»охранник» бритый с зелеными губами – а вот кто, если бы смотрел, сколько бы увидел обреченных человеческих чувств! -

или когда такое творится (и эта необходимая лестница и этот неотвратимый «прием»!) и уж не в воле человеческой, а судьба и суд, – и смотреть не полагается?

Не глядя, поставил он нас – Петрова-Водкина одесную, меня ошую – раскрыл книгу и под каким-то стотысячным номером стал записывать одновременно и мое, и Петрова-Водкина.

и кем был и чем есть и откуда корень и кость и много ль годов живу на белом свете?

Потом отобрал документы, уже прошедшие через Золотаря, и велел подписаться в книге каждому порознь под своим номером.

И поддавшись всеобщему чувству – перед судьбой и судом! – я, как когда-то на вступительном экзамене в приготовительный класс под диктовкой – «коровки и лошадки едят траву» – вывел нетвердо, но ясно вместо «Алексей Ремизов» – Алекей Ремзов.

КАМЕРА 35-ая

КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ И САБОТАЖ

– «Алекей Ремзов?»

– Я.

– «Петр Водкин?»

– Тут! – отозвался Козьма Сергеевич.

Все тут были: и Штейнберг в женской шубе, и Лемке с чемоданом, какие только в багаж сдают. И еще незнакомые: одни сидели, других сажать привели -

баба с живым поросенком: шла баба по спекуляции, попала на обыск и угодила в контрреволюцию;

дама с искусственными цветами: «дверью ошиблась» и попала в засаду;

балт-мор: наскандалил чего-то;

красноармеец из «загородительного отряда»: бабу прикончил, загорождая;

человек с огромными белыми буквами на спине – как слон!

– беглый из германского плена;

да два «финляндца»: перебегали границу – прямо с границы.

Всякий рассказал другому свои происшествия; как и почему попал и попался. Но больше некому рассказывать.

– И долго ли нам еще тут томиться?

И наползают всякие страхи: за окном автомобиль стучит – «пары выпускает» – и я вижу, как прислушивается баба с поросенком и поросенок не пищит.

– Автомобиль пары выпускает, известно: расстреливают!

ОБЕД

Немножко поздновато, ну, когда целый день пост, тут, хоть и в полночь, а все обед будет, не ужин! Поставили миску на стол и ложку:

– Обед.

– Спасибо.

У Штейнберга ложка, а у Лемке в его чемодане целая дюжина, да вынул он одну (по опыту знает, больше не стоит!), да казенная. Сели мы вкруг миски и чередом в три ложки принялись за суп.

И поросенок оживился: хрючит, клычки скалит, хвостиком поддевает – ну, ему баба кусочек хлеба в пятачок сунула:

– Кушай!

Так всю миску и подчистили.

Унесли пустую миску, убрали ложки.

– И долго ли нам еще тут томиться?

А говорят:

– Подожди – Следователь вызовет!

Первым вызвали Лемке.

Взял Лемке свой чемодан, и повели его с чемоданом куда-то в коридор. И пропал Лемке.

Пропал Лемке! – а за окном автомобиль стучит – «пары выпускает» —

– И есть тут, сказывали, – шепчет баба с поросенком, – находится надзиратель, петухом кричит: расстреливал и помешался – петухом кричит.

ДОПРОС

Что подумает баба с поросенком, когда придет и ее черед и ее введут в следовательскую к товарищу Лемешову!

Не следователь – Лемешов свой человек, баба это сразу сообразит по говору с его первых слов! – нет, а эти вот машины: телефонные коммутаторы и аппараты и синий свет от абажура, от чего машины еще стальнее. И из тьмы, куда не попадает этот свет, почудится ей, как прорезывается решетка тюремного окна, а за словами допроса стук автомобиля и из стука петушиный крик расстреливающего надзирателя.

Штейнберг дописывал свои показания, а мы с Петровым-Водкиным начинали.

И как там на «приеме», так и тут один запев:

чем был и что есть и какого кореня и кости

и много ль годов живу на белом свете?

Я писал завитущато – и перо хорошее и сидеть удобно и свет такой, не темнит и не режет! – и в конце подпись свою вывел:

с голубем, со змеей, с бесконечностью -

с крылатым «з», со змеиным «кси»

с «ѣ» – в Алексее

с «ижицей» – в Ремизове

и с заключительным «твердым знаком»

Штейнберга отправили назад в камеру, а нас с Петровым-Водкиным – в коридор.

Лемешов с бумагами проскочил наверх в «президиум».

ПРЕЗИДИУМ

Что такое президиум? Но этого никто не скажет – что такое президиум! – потому что его никто не видел и ничего не знает. И одно зачем, что там решается наша судьба -

это зубы и пилы и крюки и ножи и стрелы и глазатые уши и зубатые лапы, это нос пальчетовидный и пальцы с зубами – синее, желтое, красное и черное, это судьба!

Мы сидим в коридоре на чемодане Лемке – сам Лемке в камере – и очень хочется пить и еще такое, как бывает после допроса: как будто кто-то там внутри по внутренностям провел посторонним предметом – «механическое повреждение».

Ни к обыскам, ни к допросам не привыкнешь – я не могу привыкнуть! – и мне всегда чего-то совестно и за себя, и за того свидетеля моих слов, кто меня допрашивал. И это не только в тюрьме, айв жизни – на воле!

Нельзя ли сорганизовать чаю! – взмолились мы к служителю.

Служитель шмыгал по коридору без всякой видимой причины.

– Это можно! – сказал он и посмотрел на нас добрыми глазами.

И откуда что взялось: кипяток и чай – и такой горячий, губы обожжешь.

Развернул я мой узелок сухариков попробовать – «берег на случай болезни!» И с сухариками стали чай мы пить и пересказывать наши ответы на допросе -

никогда так не говорится, как после скажется, а что сказано, не выскажешь!

И когда мы так в разговорах горячий чай отхлебывали, из другой двери от другого следователя вышла баба с поросенком. И повели ее, несчастную, мимо камеры «контрреволюции» в соседнюю – в «спекуляцию».

И видел я, как шла баба – нет, о себе она уж не думала: один конец!

«А за что ему такое? – поросятине несчастной? в чем его вина, что ему здесь мучиться?»

У КОМЕНДАНТА

Лемке – с чемоданом,

Петров-Водкин – в шубе, и я с узелком – терпеливо ждем в комендантской, куда нас привела судьба по суду.

Уж очень время-то неподходящее: пора спать, а тут затребовали бумаги! И комендант долго роется в груде. И отыскав, наконец, под стотысячным номером наши документы и удостоверения, выдал их нам на руки.

– Нельзя ли получить какой ночной пропуск, а то выйдем мы на волю, нас сейчас же и сцапают!

– Не сцапают!

И никакого нам пропуска не дали.

А тихо-смирно – ночное время! – провели на лестнице вниз и на улицу – на Гороховую.

Вышли мы на улицу, воздухом-то как с воли дунуло, ша-гу-то и поддало, и! – пошли.

ПОД МОСТОМ

Шли мы по улице – посередь улицы, где трамвай идет -

Петров-Водкин,

Лемке,

и я, цепляясь за Лемке.

А сугробы намело – глубокие!

Не мостом, идем прямо по Неве под мостом: незаметнее!

И видим: по мосту черные гонят каких-то – сцапали! Луна сретенская – так и зеленит. Незаметно идем, да тень-то от нас на пол-Невы.

– то там промелькнет, то из сугроба выюркнет черный по белому, по лунному —

Выбрались мы на берег. Тут заколоченный магазин, а сбоку вывеска «чай и кофе» – прижались к «чаю и кофею» -

Да нет никого!

И опять пошли -

Петров-Водкин,

Лемке,

и я, цепляясь за Лемке -

– Тридцать лет с женой под ручку не ходил, а вот с Ремизовым пошел!