Текст книги "История и философия науки"

2.4.1. Природа науки в концепции культурно-исторических типов. В современной философии науки все сильнее заявляет о себе еще одно направление, отрицающее позитивистское видение науки. Своим замыслом оно направлено на доказательство того, что наука столь же укоренена в культуре, как, например, религия или искусство, т. е. наука по своей природе представляет явление культуры. Между тем позиция признания культурной обусловленности науки имеет солидную историю и концептуальные основания. Наиболее яркие фигуры, во многом заложившие основы этого подхода, это О. Шпенглер и Н. Я. Данилевский. По оценке самого Шпенглера, он совершил открытие и произвел прорыв в философии тем, что обнаружил изменчивость духовных форм. Неизменности кантовских форм познания он противопоставил идею культурно-исторической их обусловленности: мыслительные формы не универсальны, а изменчивы, поскольку зависят от времени и культуры. Шпенглер раскрывает механизм культурно-исторической обусловленности науки, показывая, что в каждой данной культуре существуют глубинные отношения соответствия между различными ее составляющими (например, между математикой, музыкой и живописью). Он устанавливает неожиданные взаимозависимости между элементами культуры, которые позволяют ему проводить параллели между наукой и скульптурой, живописью, музыкой, принципами государственного устройства и пр. Соединившись в целое по принципу корреляции, разные составляющие культуры придают тот неповторимый облик, который свойственен каждой данной культуре – египетской или греческой, арабской или римской, русской или китайской и т. д. В канву этих сложнейших взаимозависимостей включена и наука, причем в аргументации Шпенглера ей отводится значительная роль. Приведем его пример, касающийся математики и физики. Он считает, что статическая физика Аристотеля и античная математика соответствовали античному космосу, представляющему собой мир единичных пластических вещей; тогда как западноевропейская математика Нового времени – теория функций – была тесно связана с динамической физикой Ньютона и отвечала историческому мировоззрению новоевропейской культуры. Шпенглер различает культурно-исторические формы математики и физики (в данном случае античную и западноевропейскую). Его установка в понимании природы науки такова: нет единой универсальной науки, нельзя говорить о «науке вообще» – науки по сути своей зависят от тех культур, в которых они рождаются и существуют. Поэтому следует говорить об античной, западноевропейской, арабской, египетской, индийской и иных культурно-исторических формах науки. Из этого следует методологический вывод: если наука реально существует в культурно-исторических формах, то природа науки может быть раскрыта только через сравнительный анализ этих форм, через их сопоставление.

Сходна со шпенглеровской позиция отечественного мыслителя Н. Данилевского (по времени Данилевский изложил ее на полвека раньше Шпенглера). Он также придерживался концепции культурно-исторических типов. Наука, наряду с искусством, религией, экономикой, политикой и промышленностью, составляет основу культурно-исторических типов. Данилевский утверждал, что каждая из культур способна к преимущественному развитию лишь одной из сторон человеческой деятельности. Он обнаруживает заслуги западноевропейской и греческой цивилизации в развитии науки. Поскольку в научной деятельности проявляется наиболее сложное отношение человека к миру – теоретическое, то своего расцвета наука достигает либо в период апогея развития культуры, либо уже на закате. Все это понадобилось ему для того, чтобы объяснить пути развития славянского культурно-исторического типа, в который вписана русская культура. Данилевский приводит аргументы в пользу возможности самобытной русской науки. Самый главный в его концепции тезис: наука зависит от национальной культуры точно так же, как от нее зависят искусство, государственная и общественная жизнь и др. Он аргументирует это ссылками на особенности психического склада представителей разных культур и национальностей, а также неустранимостью субъективных моментов в восприятии мира. При этом он констатирует слабое развитие науки в России, но считает, что славянские народы смогут развить науку и достичь высоких результатов в будущем. Итак, при обсуждении вопросов о науке Данилевский высказывает ряд положений, которые концептуально совпадают с идеями Шпенглера. Во-первых, он признает существование культурно-национальных форм науки. Во-вторых, он устанавливает зависимость этих форм науки от лежащих в их основании культурно-исторических типов. В-третьих, Данилевский дает конкретное описание западноевропейской культурно-исторической формы науки и предсказывает возможные особенности самобытной русской науки.

2.4.2. Универсализм и европоцентризм как методологические позиции в объяснении природы науки. Позиция универсализма по своей сути прямо противоположна концепции культурно-исторических форм науки. Универсализм признает в науке только общечеловеческий смысл и всячески отрицает ее зависимость от культурно-национальных факторов. К сторонникам универсалистской позиции можно отнести В. И. Вернадского. С одной стороны, он не признавал существование всемирной истории человечества и отрицал ее и как реальность, и как научную абстракцию, выделяя в разных частях мира замкнутые и независимые цивилизации. А с другой – из всех проявлений человеческой культуры он выделял науку как уникальное по своей сути образование; именно науке присущ единый ход развития в условиях Земли. Уникальность науки, связанная с непрерывным ходом развития, придает ей всемирно-исторический, межкультурный или, как он говорит, интернациональный, общеобязательный характер. При этом он различает внешнюю и внутреннюю стороны хода развития научной мысли. Внешняя сторона раскрывает процесс получения научных истин, тогда как внутренняя представляет собственно научные истины. Процесс получения научных истин, по мнению Вернадского, схож с другими формами культуры: в нем отражаются историческая среда, искания религии, философии, искусства и др.; научное мировоззрение меняется в течение всех исторических периодов, поскольку оно подчиняется законам культуры. Что касается приращения собственно научных истин, логики их развития, то это не зависит ни от каких факторов. Какие бы события ни совершались в истории человечества в науке – она может исчезать, начисто утрачиваться, но при ее неизбежном возрождении вновь появятся ранее достигнутые истины, и их приращение будет идти в той же принципиальной последовательности, что и раньше. Как видим, у Вернадского наука культурно-исторически обусловлена только по форме, но не по содержанию. Вернадский отрицал влияние жизни того или иного народа на существо науки. А отсюда неизбежен его главный вывод: у всего человечества наука одна, существует единая наука, поэтому он и писал о «мировой научной работе», о «мировом научном движении». Для него не существовало не только русской науки, но и европейской.

По оценке О. Шпенглера, большинству западных мыслителей присущ недостаток, который он квалифицирует как европоцентризм. Для европоцентризма, как он считает, свойственна методологическая «близорукость», суть которой в стремлении выдать свое, европейское за всеобщее, единственно возможное и тем самым поставить под сомнение идею культурно-исторической относительности. Между тем, в вопросе о природе науки европоцентризм явно превалирует в умах западных мыслителей.

Одним из примеров европоцентризма в отношении науки является позиция Э. Гуссерля. По Гуссерлю, наука и тесно связанная с ней философия (а в истоках возникновения они вообще для него тождественны) – явления сугубо европейские по своей сути. Возникновение науки/философии знаменовало собой рождение европейского человечества в лице греческого народа, а единственными наследниками их стали западноевропейские нации. Появление науки/философии манифестировало для него рождение нового типа историчности, нового типа культуры. Он называет новый тип историчности научной культурой. Именно по этому основанию европейское человечество противостоит всем остальным – «донаучному человечеству», по выражению Э. Гуссерля. Им выстроена вполне однозначная оппозиция: европейская культура как научная и принципиально отличные от нее донаучные культуры. На возражения о реальном существовании индийской, китайской, египетской и других восточных разновидностей науки и философии Э. Гуссерль отвечает таким образом: общепринятые представления о неевропейских разновидностях науки являются неправомерным переносом того, что создано Европой, на другие культурные регионы. Итак, Гуссерль считает, что европейская наука – явление уникальное в истории мировой цивилизации, наука и философия только и возможны в своей европейской разновидности. Он не отказывает другим культурам в возможности приобщиться к науке, но приобщаться можно только к европейской науке, адаптируя ее к той или иной традиции. Таким образом, европоцентризм в преломлении к науке – это отстаивание единственно возможной ее культурной формы, возводимой в ранг универсальной.

2.4.3. Культурологический подход в современной философии науки. В последние десятилетия ХХ в. в отечественной философии появились исследования, посвященные проблемам культурной обусловленности природы науки. Обратим внимание: именно природы науки, а не отдельных ее аспектов. Есть интересные работы, представляющие собой культурологическое рассмотрение науки.

Две наиболее значимые, на наш взгляд, работы – «Становление европейской науки» К. А. Свасьяна (Ереван, 1991) и «Науки и национальные культуры (гуманитарный комментарий к естествознанию») Г. Гачева (Ростов н/Д, 1992). Заглавия этих книг говорят сами за себя.

К. Свасьян показывает культурные предпосылки и условия возникновения классической новоевропейской науки. По его мнению, возникшие в Новое время в Европе механическое естествознание и математика могли быть только такими, какими они стали. При этом факторы, повлиявшие на становление европейской науки, которые Свасьян приводит в своей книге (а это и есть культура, взятая во всем своем богатстве и конкретике), настолько, казалось бы, чужды и инородны науке, что автор в предисловии вынужден предупредить читателя о необычности предпринимаемого им подхода.

Книга Г. Гачева, пожалуй, единственная из современных работ, где культурная среда предстает в ее национальной форме. Гачеву удалось выстроить культурно-национальные образы именно в науке. Он осознает сложность поставленной задачи и задается вопросом: как может наука, своеобразие которой в продуцировании объективного и общезначимого знания, зависеть от национальных особенностей? И хотя Гачев останавливается преимущественно на образах науки, свойственных национальному складу англичан, немцев, французов (т. е. представителей европейской культуры), важен поиск им теоретических оснований для подобного исследования. Он вырабатывает новый круг понятий и исследует «первичные интуиции», которые пронизывают мировидение всех представителей данной национальной культуры и являются общими у ученого и простолюдина одной и той же национальной культуры. Первичные интуиции культурно-национального бытия трактуется им как Космо-ПсихоЛогос, что раскрывается как единство «тела» (природы), души (национального характера) и духа (склада мышления, типа логики). Нам важно зафиксировать новизну подхода, предпринятого данным автором, – возможность рассмотрения культурно-национальной обусловленности науки.

В зарубежной философии науки данная проблема формулируется одним из современных ее представителей – И. Элканой. Он выражает неудовлетворенность достижениями в области современной философии науки. По его мнению, доминирует сциентистский подход, который он называет высокомерным по своей сути. Высокомерие этого подхода в том, что он претендует на универсальность за счет абстрагирования от «культурного шума». Главный принцип подхода самого И. Элканы: все в человеческой деятельности, в том числе и наука, определяется культурным контекстом. Важнейшая идея нового направления философии науки звучит так: наука – это важнейший элемент культурной системы. При этом систему культуры не следует понимать как механическую сумму составляющих ее элементов – ее нельзя разложить на религию, искусство, науку и пр. Элементы ее (в том числе и наука) таковы, что каждый из них впитывает в себя всю целостность культурной системы. Наука фокусирует и своеобразно преломляет в себе все остальные измерения культуры. Европейская наука стала таковой, как она есть, в силу особенностей религии, искусства, повседневной практики и пр., которые сложились за целые столетия на Европейском континенте. История науки должна быть одновременно и историей культуры.

2.4.4. Наука в системе культуры. Во всех изложенных концепциях, несмотря на их различия, присутствует общий момент: никто не отрицает того факта, что наука – элемент культуры, и у нее особые место и роль в системе культуры. При этом мы должны учитывать динамику этой системы, ее историческую изменчивость, что не могло не влиять на характер связи составляющих ее элементов.

Наиболее тесно в современной культуре наука связана с техникой. Они оказались взаимозависимыми в эпоху Нового времени. В XVIII–XIX вв. происходит научно-техническая революция, которая радикально меняет образ жизни человечества. Современную культуру характеризуют как техногенную цивилизацию, возникшую на базе инноваций, привносимых в техносферу именно наукой. При всей неразрывности науки и техники как элементов культуры мы должны видеть их отличие. Если непосредственная цель науки – получение истинного знания, то технико-технологическая составляющая культуры направлена на то, чтобы с помощью искусственных средств по возможности заменить человека как физическую и интеллектуальную силу. Между технико-технологической реальностью и наукой есть опосредующее звено в форме прикладной науки.

Становление науки современного типа проходило в ожесточенной борьбе с религией. Оттеснение религии на периферию культуры не означает падения ее роли. Часто встречающаяся оценка – вера в науку заместила веру в религию – заметно упрощает взаимоотношения данных элементов культуры. Не будем забывать, что многие крупные ученые были верующими людьми, и нередко свои открытия в науке они совершали в поисках Божественной гармонии мира. Попытка разграничить науку и религию, предпринятая в истоках Нового времени Галилеем, по такому критерию: наука есть способ получения истины, а религия есть средство спасения человека и человечества – сегодня не совсем удается. Дело в том, что современная наука может быть одновременно как средством уничтожения, так и средством спасения человечества, т. е. она перестает быть способом искания истины ради нее самой. Существенное отличие науки от религии лежит в их основаниях: современный тип науки опирается на эксперимент (социально контролируемый, воспроизводимый, технологичный, продуцирующий факты, имеющий характер непосредственной действительности), тогда как религия держится мистическим опытом (сверхчувственным и сверхрациональным опытом Божественного откровения, словесно невыразимым и др.). Кроме того, наука доводит исследование до выявления законов – существенных, объективных, регулярно повторяющихся зависимостей в изучаемых объектах; религия основана на феномене чуда – уникальных событиях, которые не повторяются и не воспроизводятся. Мир чуда – за пределами науки. Объединяет науку и религию круг мировоззренческих вопросов: что собой представляют мир, человек, человеческая история, как появилось все живое и пр. Но их ответы на данные вопросы принципиально отличаются. Наука перестала быть служанкой теологии и оказывает влияние на религиозное мировоззрение тем, что признанные и подтвержденные факты и теории науки (Земля не центр мира, медицина способна излечивать человеческое тело и пр.) в своем мировоззренческом значении учитываются религией. В форме научного атеизма и теологии наука и религия тесно соприкасаются друг с другом, поскольку, с одной стороны, критика религии требует хорошего знакомства с религиозными догматами, а с другой – образованные умы нуждаются в доказательстве бытия Бога.

Традиционно обсуждается вопрос о соотношении таких элементов культуры, как наука и искусство. И первое, что следует отметить: наука всегда стремилась к объективности, к раскрытию явлений как они существуют сами по себе, максимально исключая все субъективные привнесения, тогда как искусство устремлено к человеку как субъекту, его духовному миру, а в художественных образах представлен мир человеческих ценностей. История сосуществования науки и искусства знает периоды их сближения. Платон, например, рассматривал музыку как математическую науку, а в творчестве Леонардо да Винчи научное и художественное были неразрывны. Современное искусство трудно представить без поддержки научно-технических средств. Есть разнообразные формы тесного переплетения науки и искусства такого типа, как например, научная фантастика. Важной стыковой областью между наукой и искусством являются науки о духе, которые в современной философии науки получили название гуманитарных. И искусство, и гуманитарные науки представляют собой способ духовного совершенствования человека, средство обращения к его внутреннему миру. Широко развернувшаяся в середине ХХ в. дискуссия между представителями науки и искусства по вопросу, кто важнее – физики или лирики, сегодня имеет вполне определенный ответ – и те, и другие.

Наука постоянно сопровождает повседневную жизнь человека. Столь важная составляющая повседневной жизни как образовательная деятельность по содержанию заполнена научными знаниями, что дало повод известному философу науки П. Фейерабенду подвергнуть критике засилие науки в школьном образовании. Он задается вопросами: почему преподаются астрономия, физика, химия, история и пр., а не астрология, магия, мифы? Весь наш быт связан с вещами и приборами, являющими собой достижения науки, начиная от часов, телефона, телевизора, холодильника и заканчивая компьютерной техникой. Любое действие в своей обыденной жизни мы хотели бы выверять наукой (лечение, спорт, строительство, земледелие, кулинарию, даже свой вес), потому что именно научные знания обеспечивают нас законами, рационализирующими и оптимизирующими нашу жизнь. Знания, сложившиеся в повседневности, – обыденные знания, возникают и обслуживают конкретные жизненные ситуации. Как правило, различие между научным и обыденным знанием повседневной жизни проводят по таким признакам: первые системны, доказательны, выражены в особом языке, подкреплены научной практикой, тогда как вторые бессистемны, в них отсутствует какая-либо доказательность, поскольку они опираются либо на личный опыт, либо на традицию и выражены обиходным языком повседневности. Несмотря на существенные различия, непроходимой границы между научным и обыденным знанием нет. Не будем забывать, что в своих истоках наука вырастает из практики повседневной жизни, и этот источник не иссякает.

Наука связана со всеми составляющими культуры (мы произвели лишь выборочное сравнение), и на фоне каждого из элементов культуры можно выделять специфические черты науки, но это тема самостоятельного рассмотрения.

Айер А. В защиту эмпиризма / А. Айер // Эпистемология & философия науки. 2004. Т. 1. № 1. С. 190–208.

Башляр Г. Новый рационализм: сборник / Г. Башляр; предисл. и общ. ред. А. Ф. Зотова. М.: Прогресс, 1987. 374 с.

Боганцев И. А. Лорен Датсон: наука в ее «живой» истории / И. А. Боганцев // Эпистемология & философия науки. 2009. Т. 19. № 1. С. 95–111.

Вернадский В. И. Философские мысли натуралиста / В. И. Вернадский. М.: Наука, 1988. 520 с.

Волков А. В. О человеческом измерении научного познания / А. В. Волков // Эпистемология & философия науки. 2009. Т. 20. № 2. С. 157–171.

Гадамер Х. – Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики / Х. – Г. Гадамер; общ. ред. и вступ. ст. Б. Н. Бессонова. М.: Прогресс, 1988. 699 с.

Гемпель К. Теория истины логического позитивизма / К. Гемпель // Эпистемология & философия науки. 2009. Т. 21. № 3. С. 226–235.

Гризеке Б. Почему философия Витгенштейна может способствовать культурной истории наук? / Б. Гризеке // Эпистемология & философия науки. Т. 8. № 2. С. 16–34.

Данилевский Н. Я. Россия и Европа / Н. Я. Данилевский. М.: Древнее и современное, 2002. 548 с.

Казютинский В. В. Близится ли закат «Века науки»? / В. В. Казютинский // Эпистемология & философия науки. 2009. Т. ХIХ. № 1. С. 136–156.

Карнап Р. О протокольных предложениях / Р. Карнап // Эпистемология & философия науки. 2006. Т. 7. № 1. С. 219–232.

Карнап Р. Преодоление метафизики логическим анализом языка / Р. Карнап; пер. А. В. Кезина // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 7, Философия. 1993. № 6. С. 11–26.

Касавин И. Т. Мир науки и жизненный мир человека / И. Т. Касавин // Эпистемология & философия науки. 2005. Т. 5. № 3. С. 5–12.

Касавин И. Т. Наука и иные типы знания: позиция эпистемолога / И. Т. Касавин // Эпистемология & философия науки. 2005. Т. 4. № 2. С. 5–16.

Касавин И. Т. Проблема как форма знания / И. Т. Касавин // Эпистемология & философия науки. 2009. Т. 22. № 4. С. 5–14.

Касавин И. Т. Смысл как проблема эпистемологии и науки / И. Т. Касавин // Эпистемология & философия науки. 2007. Т. 8. № 3. С. 5–17.

Касавин И. Т. Социальная эпистемология: понятие и проблемы / И. Т. Касавин // Эпистемология & философия науки. 2006. Т. 7. № 1. С. 5–16.

Касавин И. Т. Эпистемология и историческое сознание / И. Т. Касавин // Эпистемология & философия науки. 2004. Т. 1. № 1. С. 5–15.

Койре А. Очерки истории философской мысли: О влиянии философских концепций на развитие научных теорий / А. Койре; пер. с фр. Я. А. Ляткера; общ. ред. и предисл. А. П. Юшкевича. 2-е изд., стер. М.: Едиториал УРСС, 2003. 269 с.

Колчинский Э. И. Наука, власть и общество в периоды кризисов: историко-сравнительный анализ / Э. И. Колчинский // Эпистемология & философия науки. 2008. Т. 15. № 1. С. 132–149.

Кун Т. Структура научных революций / Т. Кун; пер. с англ. И. З. Налетова; общ. ред. и послесл. С. Р. Микулинского и Л. А. Марковой. М.: Прогресс, 1975. 288 с.

Лакатос И. Фальсификация и методология научно-исследовательских программ / И. Лакатос; пер. с англ., примеч. и предисл. В. Поруса. М.: Медиум, 1995. 236 с.

Мамчур Е. А. О дополнительности социологического и эпистемологического подходов к научному знанию / Е. А. Мамчур // Эпистемология & философия науки. 2007. Т. 14. № 4. С. 43–47.

Мамчур Е. А. О релятивности, релятивизме и истине / Е. А. Мамчур // Эпистемология & философия науки. 2004. Т. 1. № 1. С. 76–81.

Маркова Л. А. Контекст как ненаука, порождающая науку / Л. А. Маркова // Эпистемология & философия науки. 2007. Т. 14. № 4. С. 55–59.

Маркова Л. А. Об истоках рациональности нового научного знания / Л. А. Маркова // Эпистемология & философия науки. 2005. Т. 3. № 1. С. 163–186.

Мертон Р. Социальная теория и социальная структура / Р. Мертон; пер. с англ. Е. Н. Егоровой, З. В. Кагановой, В. Т. Черемиссиновой; под науч. ред. З. В. Кагановой. М.: ACT: Хранитель, 2006. 873 с.

Микешина Л. А. Релятивизм как эпистемологическая проблема / Л. А. Микешина // Эпистемология & философия науки. 2004. Т. 1. № 1. С. 53–64.

Нейрат О. Протокольные предложения / О. Нейрат // Эпистемология & философия науки. 2005. Т. 6. № 4. С. 226–235.

Никифоров А. Л. Карл Поппер и ХХI век / А. Л. Никифоров // Эпистемология & философия науки. 2005. Т. 6. № 4. С. 64–78.

Овчинников Н. Ф. Вернер Гейзенберг: философия науки в контексте исторической судьбы ученого (Часть 1) / Н. Ф. Овчинников // Эпистемология & философия науки. 2005. Т. 5. № 3. С. 121–140.

Огурцов А. П. Философия науки в России: Марафон с барьерами / А. П. Огурцов // Эпистемология & философия науки. 2004. Т. 1. № 1. С. 95–114.

Петров М. К. Образы науки и ученого в общественном сознании / М. К. Петров // Эпистемология & философия науки. 2007. Т. 13. № 3. С. 222–238.

Полани М. Личностное знание: На пути к посткритической философии / М. Полани; под общ. ред. В. А. Лекторского, В. И. Аршинова; предисл. В. А. Лекторского. М.: Прогресс, 1985. 344 с.

Поппер К. Предположения и опровержения: Рост научного знания / К. Поппер; пер. с англ. А. Л. Никифорова, Г. А. Новичковой. М.: АСТ: Ермак, 2004. 638 с.

Поппер К. Р. Открытое общество и его враги = The open society and its enemies / К. Р. Поппер; под ред. В. Н. Садовского. Киев: НикаЦентр, 2005. 798 с.

Порус В. Н. Многомерность рациональности / В. Н. Порус // Эпистемология & философия науки. 2010. Т. 23. № 1. С. 5–17.

Рузавин Г. И. Абдукция и методология научного поиска / Г. И. Рузавин // Эпистемология & философия науки. 2005. Т. 6. № 4. С. 18–38.

Рузавин Г. И. Синергетика и сложноорганизованные системы / Г. И. Рузавин // Эпистемология & философия науки. 2008. Т. 15. № 1. С. 100–117.

Свасьян К. А. Становление европейской науки. 2-е изд. / К. А. Свасьян. М.: Evidentis, 2002. 435 с.

Тарароев Я. В. Человек и Вселенная – проблема взаимосвязи / Я. В. Тарароев // Эпистемология & философия науки. 2006. Т. 9. № 3. С. 124–139.

Фейерабенд П. Прогресс в философии, науке и искусстве / П. Фейерабенд // Эпистемология & философия науки. 2009. Т. 22. № 4. С. 215– 232.

Филатов В. П. Антропологические методы и философия науки / В. П. Филатов // Эпистемология & философия науки. 2006. Т. 7. № 1. С. 203–208.

Филатов В. П. Социальная эпистемология и национальный образ науки / В. П. Филатов // Эпистемология & философия науки. 2007. Т. 14. № 4. С. 59–63.

Фрумкин К. Г. Теории чуда в эпоху науки / К. Г. Фрумкин // Эпистемология & философия науки. 2005. Т. 5. № 3. С. 153–173.

Фуллер С. Социальная эпистемология университета: как сохранить целостность знания в так называемом обществе знания / С. Фуллер // Эпистемология & философия науки. 2008. Т. 15. № 1. С. 158–187.

Халтурин Ю. Л. Русские позитивисты за медиумическим столом, или Об относительности понятия «псевдонаука» / Ю. Л. Халтурин // Эпистемология & философия науки. 2009. Т. 22. № 4. С. 171–184.

Харре Р. Философия сознания как проблема философии и науки / Р. Харре // Эпистемология & философия науки. 2007. Т. 14. № 4. С. 13– 30.

Шпенглер О. Закат Европы: в 2 т. / О. Шпенглер; пер. И. И. Маханькова. М.: Айрис-пресс, 2003. Т. 1. 522 с.

Щавелёв А. С. Шоу-бизнес, профессионализм и аморализм в историографии / А. С. Щавелёв // Эпистемология & философия науки. 2008. Т. 15. № 1. С. 66–70.

Яровенко С. А. Научное и вненаучное знание: мифология демаркации / С. А. Яровенко // Эпистемология & философия науки. 2008. Т. 18. № 4. С. 88–108.