Текст книги "Царский выбор"

Она кладет ему руки на плечи. Их губы сближаются.

Барашова (открывая дверь). Ну это уж совсем!

Андрей. Не волнуйся, Ксения Андреевна. Я чужих невест не целую. (Выходит.)

У ворот Барашовского дома.

Захар догоняет Андрея.

Захар. Видишь, брат, как складно получилось. Не хотел тебя отец в Москву отпускать, а теперь – на тебе! И в Москву поедешь, и из родительского послушания не выйдешь.

Андрей. Да-а, мне в Москву очень надобно. У меня там дело важное есть.

Андрей идет домой.

6. Москва.

Спальня младших царевен.

Царевна Татьяна спит в постели. Анна, полуодетая, сидит в кресле возле стола перед окном. На столе горит свеча. На лавке с другой стороны стола сидит сонная нянька.

Нянька (шепотом). Царевнушка моя, ну что ты и меня мучаешь, и себя мучаешь! Ложись ты спать.

Анна. Не буду ложиться.

Нянька. Так и будешь всю ночь сидеть?

Анна. Ну хочешь – спи. Я тебя не неволю. А вообще-то, можешь и днем отоспаться.

Нянька. Я ж не смогу заснуть, пока ты так сидишь. Ну что на тебя нашло, почему ты не ложишься?

Анна. Не хочу. Я боюсь спать. Я боюсь, что мне во сне приснится.

Нянька. Что приснится?

Анна (выпаливает). Что Прозоровского с другой венчают! Я не вынесу, я с ума сойду.

Нянька. А вчера и третьего дня ты не боялась?

Анна. Ты ничего не понимаешь. Нам сегодня сказали, что в Москве уже начали девиц отбирать на царские смотрины, а скоро еще навезут со всех городов. И ведь не каких-нибудь там, а лучших красавиц. Царь же не может на всех жениться! Зато для всех неженатых бояр в самый раз. Начнут свадьбы играть одна за одной, и старый князь Симеон тоже захочет сына женить. – Что я буду делать?

Татьяна. Вы бы потише говорили.

Анна. Мы тебя разбудили?

Татьяна. Подслушать тебя могут, очень ты этого хочешь? А я-то – что? Я давно уже не сплю, поспишь тут с тобой.

Нянька (почти засыпая). Ну ложись, Аннушка, пожалей ты нас.

Анна. А меня кто пожалел?

Татьяна. Бедная ты, хуже всех живешь.

Анна. Чем так жить, лучше убиться!

Татьяна. Никто еще по своей воле на свет не родился, и никто по своей воле не умирал. А посередке почему-то все хотят по своей воле жить. Чудные!

Анна. Если Сергия женят, я по своей воле умру.

Татьяна. Да никто его сейчас не женит. Вяземская княгиня у отца его спрашивала, как бы между прочим, и Ирине сказывала. Он говорит, что сын его еще молод, жениться пока не хочет, и он его неволить не станет.

Анна. А зачем она с ним говорила? Внучку свою хотела посватать?

Татьяна. Ох и стерва ты, Анька! Разве же Анна Васильевна тебя предаст? Для тебя же и старалась. Нужен ее внучке твой Прозоровский! Она такая красавица, на ней, может, еще царь женится.

Анна. Конечно! Будет нам такое счастье.

Татьяна. Ну не на ней, так еще на ком-нибудь.

Подрастет Алешка, дети свои народятся. Может, подобреет, выдаст тебя замуж. Мне – так ни к чему.

Анна. За кого выдаст? Прозоровского-то к тому времени уж точно женят!

Татьяна (засыпая). Ну еще за кого-нибудь выдаст.

Анна (свистящим шепотом). Дура ты, Танька! Дура, дура, дура!

Татьяна. А по-моему, ты дура. (Засыпает.)

Нянька спит, уронив голову на стол. Анна, свернувшись в кресле, смотрит в окно. За окном – глухая темнота.

7. Касимов.

Раннее зимнее утро. Кибитки с девицами и их родителями подъезжают к дому воеводы.

Пушкин (Артемию). Ну, Господи благослови! Пройду со списком еще раз и, в добрый час, тронемся.

Пушкин подходит к первой кибитке.

Пушкин. Ну, кто тут у нас?

Отец (из кибитки). Кириевская. Анна.

Пушкин (отмечая в списке). Так-так. (Идет к следующей кибитке.)

Оттуда высовывается его давешний посетитель.

Касимовец. Гужинские. Гужинская Неонила Тимофеевна.

Пушкин. А, старый друг. (Заглядывает внутрь.) Дай хоть взглянуть на красавицу. Ну ничего, не хуже других.

Идет дальше. Подходит к следующей, заглядывает.

Пушкин. Так, это Муратова. (Делает отметку.) Четвертая кибитка – Барашовых.

Пушкин (заглядывая в кибитку). А-а, моя красавица. Нос закутай, а то до Москвы не довезешь – отвалится.

В кибитке Всеволожских.

Андрей сидит рядом с отцом. Напротив – Фима между матерью и нянькой.

Евдокия. Иван Родионыч, что ж мы наделали! Митрофанычу не дали знать, что в Москву едем.

Всеволожский. Да он сам догадается кого-нибудь в Касимов послать. А к тому времени и мы вернемся.

Настасья (вполголоса). Вернемся ли?

Всеволожский. Ну ты дура!

Настасья. Я, может, и дура. А вот бояре московские, чай, не дураки.

В кибитку заглядывает Пушкин.

Пушкин. Матушка Евдокия Никитишна! Если в дороге что понадобится для Евфимии Ивановны или для вас, вы не чинитесь, вы сразу ко мне.

Евдокия (растроганно). Спаси Господи, Григорий Гаврилыч!

С другой стороны кибитки. Артемий заглядывает внутрь.

Артемий. Иван Родионыч, а вы в Москве где и как остановитесь? Хорошо ли вам там будет, удобно ли?

Всеволожский. Благодарствуй, Артемий Лукич, у нас с этим все в порядке. У жены моей в Москве сестра родная. Дом у них неподалеку от Яузских ворот. Мужа ее, Афанасия Корионова.

Артемий (вспоминая). Погоди-ка! Корионов… Афанасий… А не родня ли он боярам Матвеевым?

Всеволожский в растерянности.

Андрей. Боярыня Матвеева, Ирина Алексеевна, доводится ему троюродной сестрой.

Артемий (радостно). Ну точно! На свадьбе Артамона Сергеевича с ним я беседовал. Он же изрядный грамотей. О чем с ним ни заговори – все знает. (Андрей улыбается.) Надо же, знакомые общие нашлись.

Пушкин и Артемий усаживаются в повозку, в которой уже спит князь Михал Михалыч. Поезд трогается.

Артемий. Эти Всеволожские… – Родители-то совсем простые, а вот братец не таков.

Пушкин (насмешливо). Опять мечтаешь?

Артемий (не слушая). У него такая повадка, даже не найду сказать, какая.

Пушкин (тем же тоном). Царственная.

Артемий. Вот-вот. Ты тоже заметил? – И надо же, оказалось, что они в свойстве с близким другом государя Артамоном Матвеевым.

Пушкин (оживляясь). Это через кого же?

Артемий. Евдокии Никитишны сестра старшая замужем за его родичем. Есть такой Афанасий Корионов.

Пушкин. А, знаю его. Он когда-то в Посольском приказе служил, или еще в каком-то, не помню. Грамотей, каких мало. Только службу по болезни оставил. – По-моему, он эту болезнь себе придумал, но это его дело. – А твой Артамон Матвеев в Москву ни к смотринам, ни к свадьбе царской не поспеет. Его государь с Морозовым в Рим с посольством отправили.

Артемий. По пути, небось, в Голландию заедет. Любит он Голландию.

Пушкин. Артемий Лукич, я спать хочу. Я сегодня поднялся до первых петухов. И ты спи. Спи себе и мечтай. Благо, никто не видит.

8. Москва.

Боярыня Годунова и нянька Федора подходят к храму Благовещенья в Кремле.

Годунова. Там в храме темно, и народу много, так что ты, когда выйдешь, задержись на ступеньках и жди. – Я выйду вместе с ними. Старшая Марья ростом повыше, но чтоб ты не ошиблась, я ее обниму. А ты прямо к нам подходи и всю-всю ее рассмотришь. Она не обидится, она же знает, что да почему. А уж ты ему ее распишешь. Это же лучше, чем с чужих слов.

Федора. Да, матушка Кирилловна, все, как скажешь, так и сделаю.

Годунова (прижимая руку к груди). Ведь подлинная красавица, да ты сама увидишь. Да разве мы с Борис Иванычем стали бы Алешеньке, государю нашему, не самую лучшую сватать?

Федора. Что ты, матушка, я ему каждый день твержу, что вы ему как мать с отцом.

Годунова. Да что нам еще нужно, кроме его счастья, голубчика нашего!

Да, вот еще. Нехорошо, если он подумает, что мы уж очень наседаем на него с Милославской-то. Ты мимоходом и о других поговори. У Одоевских девица красивая, княжна Волхонская тоже неплоха.

Федора. У Алферьевых Катя тоже красавица.

Годунова. Ты что! Про Алферьеву и заикаться не смей. Ее тут не хватало. Ты же знаешь, чья она внучка. Да если она пройдет, нам тут жизни не станет. Да нас тогда царевна Ирина с навозом смешает.

Федора отворачивается.

Годунова. Ну ладно. В общем, смотри во все глаза, а потом ему расскажешь. Лучше всего перед сном. Пущай она ему ночью снится. – А знаешь, протопопова жена с ними в бане мылась, говорит, от Маши глаз оторвать нельзя. Давай-ка, приглашу я их к себе в баню, и ты придешь невзначай. Как это тебе?

Федора (тоскливо). Ой, Кирилловна, боюсь я, мало ты Алешу знаешь.

Годунова. Ты так думаешь? Лишь бы не оказалось, что Борис Иванович его мало знает.

9. Москва.

Приемная в покоях царевен. Большая комната.

Боярыни и боярышни, служанки, карлицы и прочие.

Играют в застольные игры, рассматривают лубки, кормят птичек, едят лакомства и т. д.

Ирина. Что не едет княгиня Вяземская?

Девушка выходит в прихожую, быстро возвращается.

Девушка. Скороходы княгинины уже прибыли. Значит, скоро будет.

К Ирине подходит красивая боярышня. Ирина сажает ее рядом с собой, говорит негромко.

Ирина. Какая же ты красавица, Наташа. Какая ты лапушка. (Вздыхает.) Выбрал бы тебя царь в жены, как бы нам было хорошо.

Боярышня. Ой нет, матушка-царевна! Вряд ли выберет. Я же твоей мамушки племянница, княгини Хованской. Вот будь я племянницей боярыни Годуновой, тогда другое дело.

К ним подходит царевна Анна, говорит вполголоса.

Анна. Ну уж нет, чем годуновскую, так лучше сразу морозовскую. Дарья Кирилловна еще лютее, чем Борис Иваныч.

Старая боярыня, вытянув шею, направляется к ним.

Ирина (громко и насмешливо). Мы равно почитаем и Бориса Ивановича, и Дарью Кирилловну. Они для нас одно целое. Оба государя, брата нашего, пестуют с младенчества.

Девушка (появляется в прихожей). Прибыла княгиня Вяземская.

Входит Вяземская, все присутствующие ее приветствуют.

Ирина (хватая Вяземскую за руку). Помнится, Анна Васильевна, ты настойку хвалила от болей в суставах. Пойдем-ка ко мне, посмотришь мою ногу. Может, возьмет ее твоя настойка.

Старая боярыня (встревает). А почему бы тебе с немцем-лекарем не посоветоваться, матушка Ирина Михайловна?

Ирина (развязно). Посоветоваться-то можно, да неохота мне немцу-лекарю коленки свои показывать.

Ирина с Вяземской уходят в спальню царевны, закрывают дверь.

Вяземская (косится на дверь). Сейчас из-под двери уши начнут расти.

Ирина. Ну и пусть растут. (Ногой распахивает дверь настежь, потом опять закрывает.) – Боярыня Годунова с утра до вечера нахваливает дочерей какого-то Милославского. Стало быть, это и есть морозовские невесты. Хотелось бы мне знать, кто это, что это.

Вяземская. Ну что ж, девицы отменно красивые.

Ирина (брезгливо). Да видела я их как-то. Правда, не помню почти. Завтра их сюда приведут, память нам освежить, чтобы и мы Алеше напевать стали.

Вяземская. Старшую Марией звать, младшую Анной. Она ростом поменьше, но побойчее, на язык острая. А старшая больше молчит. Я таких не люблю. Кто всегда молчит, тот чаще всего глупость свою скрывает.

Ирина (тем же тоном). Да я не про них. – Я знать хочу, кто они Морозову. Откуда он вообще взялся, этот Илья Милославский?

Вяземская. Ну что сказать? Не очень богат, не очень знатен. Всем и вся обязан Борису Ивановичу.

Ирина. Он с ним даже ни в каком родстве?

Вяземская. Нет. – У Бориса таких немало. Их зовут «глаза и уши Морозова».

Ирина. Попросту говоря, доносчики.

Вяземская. Верные люди. – Что тут такого? Ни один правитель без таких не обходится. А у этого нашлись красивые дочки. Отец их духовный Стефан Вонифатьевич.

Ирина. К царскому духовнику пристроили. Давно готовили.

Вяземская. Морозов Морозовым бы не был, если бы заранее не позаботился. Дело ведь великой важности.

Ирина. Ну, все ясно. Он теперь до самой смерти всю Русскую землю из своих когтей не выпустит. А там еще худшему передаст.

Вяземская. Ну потерпи, Иринушка! Повзрослеет Алексей, сам царствовать научится.

Ирина. Этому не научаются! Царем родиться надо. Понимаешь ты? Не сыном царским, а царем! – Научится! Вот Морозов его и научит. Уже учит. Такие законы готовит, что царь Дракула обзавидуется. – (Бросается на шею Вяземской.) За что мою жизнь загубили, Анна Васильевна? Уж лучше бы убили! Зачем я живу? Чтоб видеть, как это воронье на костях пирует? (Рыдает.)

Вяземская (глядя ее по голове и плечам). Я последнее время все больше о смерти думаю. А когда свою жизнь вспоминаю, то порой не пойму – то ли со мной это было, то ли кто рассказал.

10. Москва. Кремль.

Царь быстрыми шагами выходит из боярского собрания.

Алексей (резко, Чистому). Всё! Всё! Завтра будем продолжать. Обедайте без меня.

Морозов, поджимая губы, кивает Чистому, что всё в порядке.

Алексей (на ходу). Хоть полдня не видеть эти рожи боярские. Где Федька Ртищев?

Чистой. Федор Павлович, государь, с твоего дозволения еще утром в Сергиеву Лавру отправился. Матушку свою на богомолье провожает.

Алексей. А я и забыл. И Ванятка, сукин сын, в город отпросился. Ладно, чтоб никто, кроме Прозоровского, не смел входить.

Царь и Прозоровский обедают.

Алексей. Лютые звери! Хуже зверей. Зверь, если сыт, он никого не тронет. А наши славные русские дворяне никогда сыты не будут. (—) Ведь, почитай, все мужики им уже в рабство розданы, все равно им мало. Они их друг у друга воруют.

Прозоровский (глядя в тарелку). Не воруют, а бегают от них. Из-за скотского обращения. У нас вот никто не ворует, потому что никто не бегает.

Алексей. Еще бы! Небось еще к вам бегут.

Прозоровский. Ну, насчет этого я не знаю.

Алексей (ударяет кулаком по столу). Знаешь!!

Прозоровский. Догадываться – могу.

Алексей. И куда же вы их деваете?

Прозоровский. Скорее всего, их в Сибирь переправляют. Тебе же в Сибири люди нужны?

Алексей. А хочешь, я завтра указ издам, чтоб все дворяне-помещики так же милостивы были к своим холопам, как христолюбивые князья Прозоровские? Как ты думаешь, можно такой указ исполнить?

Прозоровский. Вряд ли.

Алексей. А вот и можно! Да при одном условии – если всем им стать такими же богатыми, как князья Прозоровские. – У вас сколько мужиков?

Прозоровский. Да я толком не знаю.

Алексей. Зато я знаю. – Таких, как вы, и тридцати семей не наберется. А всех остальных – тысячи. И всех их злоба и зависть распирают, и все они хотят быть как вы, как первые бояре. А откуда такому богатству взяться? Только если мужиков дочиста обобрать. Ты бы видел, какие они челобитные подают! Ни стыда, ни совести. И подписывают целыми волостями. Против никого нет. Да и кто посмеет быть против? Его же остальные заклюют!

Входит Ванятка.

Ванятка. А вот и я!

Прозоровский. Вовремя успел. На, добирай. (Протягивает ему большую миску.)

Ванятка (нюхая еду). Эх, хорошо! Жаль только, класть некуда.

Алексей. Видать, знатно погулял.

Ванятка. Да, нагулялся. А какой лубочек раздобыл! Ах, какой лубочек!

Алексей. Покажи-ка!

Ванятка (боязливо прижимая лубок к себе). Нет, тебе не покажу. Сначала на нем (указывает на Прозоровского) испробую! Вот, гляди, Сергеюшка, какой лубочек славненький! (Лубок крупным планом.) И вот названьице прочти. – Давай я тебе прочту, коли грамоту позабыл.

Прозоровский (читает). «Два дурака втроем». Погоди, а третий где же?

Ванятка (радостно). То-то и оно, Сергеюшка, трое вас. Вот те крест, ровнехонько вас трое.

Алексей (хохочет). Ты этот лубок мне отдай. Я его царевнам отнесу, пускай потешатся.

Ванятка (горестно). Ну и забирай. Так я и знал, что царь-государь у Ванятки лубочек отнимет. – А вот перстенек (вертит рукой) мне останется, никому не отдам. Дарёный.

Прозоровский. Ну и прыткий наш Ванятка. Утром вышел за ворота, а к обеду ему уже девица перстенек дарит.

Ванятка. Не девица, нет. Мужняя жена.

Прозоровский (хохочет). Ванька-прелюбодей!

Алексей. Ты мне смотри, за прелюбодейство – смертная казнь.

Ванятка. Да что ты, батюшка, разве же я такое допущу, чтобы ты лишился свово верного Ванятки? – Перстенек женщина подарила, не отрицаю, но женщина честная, добродетелью своей прославленная.

Алексей. Это кто же это?

Ванятка. Мамушка твоя, боярыня Годунова, свет-Дарья Кирилловна.

Прозоровский. А-а, ну все понятно. Понятно, за что.

Ванятка. А вот и ни за что, из чистого ко мне уважения. Вот так прямо и сказала. А уж как меня при этом величала, как величала!.. Меня отродясь так никто не величал!.. (Притворно всхлипывает.)

Алексей. И как же она тебя величала?

Ванятка (почти рыдает). Иваном у-у-у Петровичем!

Алексей. Погоди, но ведь твоего отца Прокопием зовут?

Ванятка. Вот то-то и оно, батюшка, и я про то же. Отродясь меня так не величали.

Алексей. Давай выкладывай, что она с тебя получить хотела?

Ванятка. Она с меня, батюшка? Ровным счетом ничего. Наоборот, это я с нее получил. (Загибает пальцы) Накормила, напоила, перстенек подарила. А сколько ласковых слов сказала! От других (выразительно смотрит) и за два года столько не услышишь. Красавчиком назвала. Так что ты знай, батюшка, я у тебя не только дурак, но еще и красавчик. Э-эх! (Вращает глазами.) А из девиц, говорит, на Москве самая распрекрасная Мария Милославская.

Алексей. Заткнись, скотина!

Ванятка. А я-то что? я-то что? Я только передаю, как было сказано. Сказано и наказано. Непременно, говорит, до государя доведи.

Алексей. Если мне кто-нибудь еще раз заикнется про Милославскую – убью на месте!

Ванятка (на четвереньках ползет к двери). Спасите! Помогите! Парфентий! Где ты? Твоего друга убить хотят! – Помилуй, батюшка. Лубочек отнял, перстенек возьми, только жизнь сохрани.

Прозоровский (швыряет в него яблоком). Пошел вон, дурак. (Ванятка исчезает.) – Ты, государь, что-то важное очень говорить начал, про челобития дворянские, а этот болван влез…

Алексей (в скверном настроении). Там этих челобитных полон сундук. У отца своего расспроси, у Симеон Васильича, он их все читает. (Оживляясь) Нет, ну ты подумай, – просят государева указа, чтоб запретить мужикам любые жалобы подавать. Это чтобы одним махом все свои вины на царя переложить. С царя как с гуся вода. Для русского мужика царь – это земной бог. Ему только молиться можно, а челобитные подавать без толку. – Хорошо придумали, дьяволы. Чтобы меня из-за них по всем углам ненавидели.

11. Поезд с невестами движется из Касимова в Москву.

Проезжают заснеженными полями, через лес, мимо деревень и т. д.

Останавливаются, греются у костров, едут дальше.

Очередная стоянка. Вокруг костра Фима, Маша, ее сестра Софья, нянька Настасья Порфирьевна, еще две девушки и две старухи.

Все смотрят на Фиму, пожирая ее глазами. Она пытается закрыть лицо.

Софья. Ты что, Фима? Не бойся, мы твою красоту не сглазим.

Фима. Господь с тобой, Софья Дмитревна, мне дым глаза ест, это я от дыма.

Первая девица. И сколько ж там девок соберется? Чай, не меньше трехсот. Как там рассмотришь, кто лучше, кто хуже?

Вторая девица. Да, государю нашему не позавидуешь. – Ну правда, ну будь я на его месте, – у меня не на десятой, так на двадцатой в глазах бы уже зарябило.

Софья. Ничего, бояре ему помогут. Подтолкнут своих дочек поближе, он из них и выберет.

Все смеются.

Первая девица. И откуда этот обычай взялся?

В древности так цари не женились. Да и сейчас так только на Руси заведено, а больше нигде.

Маша. Иван Грозный уж точно так женился. Он на смотринах выбрал Анастасию Романову. А ее брат родной был прадед нашему царю.

Вторая девица. Брат жены – это кто? Деверь или шурин?

Первая девица. Брат жены – шурин. Деверь – это брат мужа.

Софья. О-о, вот оно что оказывается, мы не только царицу в Москву везем, а еще и царского шурина. (Смотрит на мужчин, сидящих вокруг соседнего костра. Захар машет ей рукой.)

Маша. Борис Годунов тоже был царский шурин, а потом сам царем сделался.

Первая девица. Ой, не надо про Годунова. Изверг. Младенца зарезал.

Вторая девица (поднимаясь). Ох, поясницу заломило! Не стану я царицей, останусь без поясницы. (Первая девица тоже поднимается.)

Настасья. Фимушка, может и мы пойдем?

Фима. Ты иди, а я с Машей еще посижу. (Ласково улыбается Маше.) Нам пока тепло.

Настасья Порфирьевна идет к своей кибитке, ей навстречу – Андрей.

Настасья. Ты куда, Андрюшенька? Все уже расходятся.

Андрей. Захара Ильича проведать.

Настасья (смущенно). Только ты к девкам не подходи. Потом успеется.

Андрей. Ладно-ладно.

Андрей в темноте идет мимо костра за спинами девушек и слышит голос Маши.

Маша. Ну почему же зря проездим? Москву увидим. Андрей про Москву такие чудеса рассказывает. Он говорит, если стоять на мосту через Москва-реку, то над Кремлем одни только соборы златоглавые видать, и они как в небо рвутся. Стоишь – а над тобою словно Иерусалим небесный парит.

Андрей с радостью слышит эти слова. Лицо его просветляется, он идет дальше.

Фима (влюбленно глядя на Машу). Да уж, Андрей как начнет рассказывать – заслушаешься. А меня тоже маленькую в Москву возили, я один раз даже царя видела.

Маша. Как царя?

Фима. Мы тогда в Москве были на свадьбе сестры моей двоюродной, Даши Корионовой. А в селе Покровском было гулянье. Столько народу там было, мы с Андреем там с гор катались. И вдруг как все закричат: «Царь едет! Царь!» Тут дядя Афанасий схватил меня на руки и поднял высоко-высоко, чтоб я его разглядеть могла.

Маша. И какой же он из себя?

Фима. Ну, борода большая. Он мне сердитым показался. Я больше на царицу глядела. Красивая такая.

Маша. Подожди, так это не нынешний был царь?

Фима. Ну конечно, нет. Отец его, Михаил Федорович. – А потом я еще раз в Москве была, у второй сестры на свадьбе. (Сонно) А когда младшая замуж выходила, мы не ездили, одного Андрея отправили.

Боярин Пушкин проходит через табор.

Пушкин. Матушки, спать их укладывайте. Всем красавицам спать.

Маша входит в свою кибитку. Пушкин видит ее и подмигивает.

Пушкин. Ну почему я старый и женатый? (Маша волнуется.)

За костром, вокруг которого сидят мужчины, остаются только Захар и Андрей.

Андрей (вполголоса). Захар Ильич, ты все обещаешь рассказать, что у вас в Казани было.

Захар (невесело). Ну что было? Что было, того уже нету. – Был там один татарин, очень был грамотный по-ихнему. Ну а потом выучился славянской грамоте и стал Святое Писание читать. И раздумывать над ним. – А о чем еще человеку думать? Нельзя же только про цены, то на зерно, то на лес. Так ведь руки на себя наложить захочется. (Захар умолкает и сидит, сцепив пальцы.)

Ну вот, думал он, думал и додумался, что вера-то на самом деле у всех одна, а различия всякие – они выеденного яйца не стоят. Ну и стал он про это другим рассказывать.

Андрей (в ужасе). Как? Вот так всем подряд? Да разве ж это можно?

Захар. Ну… не то чтобы всем подряд… Но среди своих он многим говорил…

Андрей. И что же вышло?

Захар. Ну что, что? Испугались и донесли на него властям. Стали его пытать, скажи, мол, кем научен и кого научить успел… (Тяжело вздыхает.)

Андрей. А он?

Захар. Ну что – он? Не выдержал пытки, так и умер.

Андрей (вздыхает). Слава Богу, что так.

Захар (тихо-тихо). Что ж хорошего?

Андрей. Ну как же – так он умер как святой, а то бы мог наговорить на кого-нибудь. Мы бы, чай, тут с тобой не сидели.

Захар. А ты ведь, Андрей, хитрющий парень.

Андрей. Да, Захар Ильич, я очень хитрый. Но и ты хитер, что обо мне догадался. Меня ведь чаще за дурачка принимают.