Текст книги "Золотая рыбка"

Елена Ткач
Золотая рыбка

ПРОЛОГ[1]1
  Все события, имена действующих лиц в этой книге вымышлены. Всякое сходство с реальными событиями и людьми, ныне живущими и ушедшими, не более чем игра случая…


[Закрыть]

Дож Венеции Марино Фальери внезапно проснулся. Странный сон приснился ему: святой покровитель Венеции евангелист Марк восстал в воздухе над лагуной и, предостерегающе подняв правую руку, произнес: «Отпусти, Фальери! Отпусти рыбку в море!»

Сон как рукой сняло, хотя спал Марино не более часа. Он поднялся и, выглянув из окна, убедился – светает. Влажные облака, почти касаясь городских крыш, уже окрашивались золотом.

Марино вернулся к своему ложу, на котором, разметавшись, спала его молодая жена Вероника. Фальери тихонько коснулся золотистой вьющейся пряди волос и задумался. Да, на карту поставлено все! Сегодня, после традиционной церемонии обручения с морем, когда он, дож Венеции, бросит в море драгоценный дар, чтобы умилостивить стихию и подарить спокойствие городу, он… нарушит это спокойствие сам! Дож Марино Фальери готовит заговор против аристократов – Совета десяти. Он ограничит их влияние, и тогда его собственная власть и могущество станут безграничны! Венецианцы больше не будут избирать дожа из числа девяти знатнейших семейств, отныне этой чести будет удостоен только род Марино Фальери – и он сам закрепит за собой это право – передавать титул дожа по наследству. Он сделает это ради своего сына – сына Вероники… Марино с нежностью посмотрел на спящую жену – дыхание ее было совсем неслышным после ночи любви.

«Не бойся, моя госпожа, – превозмогая безотчетный страх, подумал Марино, – я сделаю все, чтобы тебе не грозила никакая опасность. Я дам тебе славу, богатство, я прикажу устроить для тебя лучшие в мире празднества и карнавалы. Я позабочусь, чтобы и после моей смерти беда не коснулась тебя…»

Он оделся и вновь подошел к окну. Странный сон не выходил из головы. Что за рыбка? Кого должен он отпустить в море? С минуты на минуту во дворец доставят дар морю – драгоценное украшение, заказанное самому искусному ювелиру Венеции. Пора готовиться к церемонии.

Марино снова залюбовался великолепием Большого канала, на котором уже появились первые празднично убранные гондолы. Вода словно бы излучала свет, спорящий по красоте со светом небес, ласкающих город солнечными переливами…

Да, в его жизни совершается поворот – эти дни определяют все. Никому не признался бы он, да и сам только теперь понял это: все задуманное свершается для нее одной – Вероники Франко, знавшей наизусть всего Петрарку и любившей читать его стихи после любви, сидя на коленях мужа… Марино задумался и не сразу услышал стук.

– Господин мой! Пришел человек от ювелира.

Через несколько минут перед дожем склонился в поклоне Джакомо – подмастерье знаменитого старца Альбани. Марино осторожно развернул кусок драгоценной парчи, в который была завернута маленькая, обитая зеленым бархатом шкатулка, и открыл ее.

– Бог мой! Она же живая!

На ладони заплясала, завертелась, играя, крошечная золотая рыбка. Ее золотые чешуйки были соединены так искусно, что при малейшем прикосновении рыбка начинала биться в руках, как живая. Глаза ее лукаво сияли, излучая синий сапфировый свет.

– Господин мой! – Джакомо склонился почти до самого пола. – Простите мне мою смелость…

– Говори! – Фальери не мог оторваться, глядя на это чудо.

– Мой учитель… Синьор Альбани…

– Ну? Ты теряешь драгоценное время.

– Он… Вы знаете, какая молва о нем идет в городе… Говорят, он чародей, чернокнижник, и я думаю, что… так оно и есть!

– К чему ты ведешь? – Фальери с сожалением положил рыбку в шкатулку и захлопнул крышку.

– Когда он завершал работу над этим… над этой рыбкой, он произносил какие-то заклинания… и еще что-то делал – я не все сумел рассмотреть. Он… синьор Альбани при смерти. Передавая мне шкатулку, он сказал, что это его последняя работа, он вложил в нее всю свою силу – всю свою жизнь, и что… – Джакомо замялся.

– Так что же? – Фальери надоел этот сбивчивый, путаный сказ.

– Что он будет жить в ней, пока рыбка сама собой не исчезнет с лица земли, а уж он постарается, чтобы этого не случилось…

– Бред сумасшедшего! – Марино всегда раздражали всякие суеверия и россказни о колдунах. Но сейчас раздражение перерастало в гнев: ему не хотелось, чтобы нелепое подозрение коснулось этой восхитительной вещицы, которая с первого взгляда пленила его.

– Господин мой, молю вас, поверьте мне! Учитель зол на весь мир, он не может смириться со своей немощью, с тем, что не способен больше любить. Он ненавидит женщин, потому что раньше не мог жить без них! Умоляю вас… я чувствую – он содеял с этой вещицей что-то ужасное. Это его месть миру! Самой жизни…

– Болван! Что ты понимаешь в высоком искусстве! Вот, это тебе. – Дож швырнул на пол кошелек с золотом. – С твоим хозяином я уже расплатился.

Марино заметно нервничал. Близилась церемония, он еще не готов… Все ли он продумал, все ли просчитал? Сразу после празднества они выступают, и пути назад нет. Вероника еще в постели, а пора бы уже…

Она появилась – свежая, улыбающаяся, вся ликующий юный свет, воплощенная теплота женственности… Венера, вышедшая из морской пены венецианского утра!

– Чем ты тут занимаешься без меня? – Жена приникла к нему, целуя и заглядывая в твердое, будто высеченное из камня лицо.

– Посмотри! – Марино раскрыл шкатулку. – Сегодня на празднике я брошу в волны эту вещицу – специально заказал ее у Бенедетто Альбани. Взгляни-ка в окно, сколько народу собралось уже на мосту Риальто…

– Какое чудо! – Вероника схватила рыбку и запрыгала, радуясь, как ребенок, почувствовав, как та трепещет у нее на ладони. – О, Марино, пожалуйста, не отдавай ее морю! Мы подарим ему что-нибудь другое… самое драгоценное… А, придумала! – Она стрелой вылетела из залы и через минуту вернулась, неся шкатулку с драгоценностями. – Вот, ты обручишься с морем моим кольцом! А рыбка… Марино, прошу тебя, пусть она будет моей! – Не дожидаясь ответа мужа, Вероника торопливо продела тонкую золотую цепочку в отверстие во рту рыбки и надела ее себе на шею. Та заблестела, играя, в вырезе платья, как раз в теплой, вздымающейся от дыхания ложбинке, которую Марино так любил целовать…

– Разве могу я отказать тебе в чем-то? – Он склонился и поцеловал жену. – Баловница! Ты готова? Нам пора…

И через час дож Венеции приветствовал море, стоя на лестнице Исполинов между статуями Нептуна и Марса. Спустившись вниз по ступеням, он бросил в пенящуюся лазурь усыпанное изумрудами кольцо Вероники с крупным алмазом в центре.

А через двадцать четыре часа он уже был заточен в крепость – бунт был подавлен. Совет десяти приговорил к смертной казни мятежного дожа.

Марино Фальери проклинал себя за то, что не прислушался к мольбам подмастерья Джакомо, – он уже понял: на рыбке лежит печать разрушительного и могущественного заклятья умирающего чародея… И заговор, и его самого, а возможно, и город погубила она – и только она! Чего бы он не дал сейчас, лишь бы вернуть назад эти двадцать четыре часа и зашвырнуть дьявольскую безделушку подальше в море. Но даже предупредить жену о страшной угрозе, таящейся в рыбке, он не мог – всякая связь с внешним миром для Фальери теперь прервалась, несмотря на все его былое могущество.

В день казни Вероника вышла на лестницу Исполинов и долго глядела в море. Если бы она могла спасти Марино, принеся в жертву морю себя… Останавливала лишь мысль о сыне и старшей дочери – пятилетней Катерине. Вероника тяжело, как старуха, начала подниматься вверх по ступеням, но что-то заставило ее обернуться.

Корабль! Самый обыкновенный корабль, каких много хаживало по Великому шелковому пути, по морям всего света, груженных самым разнообразным товаром, – Венеция торговала с целым светом… Но на этом корабле, шедшем из Константинополя, притаились зараженные крысы. В венецианскую гавань входила чума! Вероника Фальери еще не знала этого, как и не знала, что погибнет в числе первых жертв чумы… Сейчас она знала одно: вернувшись домой, она снимет цепочку с играющей рыбкой и наденет ее на шею своей дочери Катерине – передаст ей последний дар приговоренного к смерти отца. Ей самой теперь ничего уже не нужно…

Заговоренная драгоценность, несущая проклятье живому миру – миру, которым правит любовь, – начала свой гибельный путь по Европе… Путь через века.

1

Московские сумерки. Март. Подмораживает. Под ногами – раскисшая снежная жижа, кое-где покрытая ледяной коростой. Над головами – то ли дождь, то ли снег – разверзлись хляби небесные… Резкие порывы ветра разгоняют москвичей по домам – обычная для Москвы неприветливость и хмурость первых весенних дней…

На троллейбусной остановке у Аэровокзала – стройная молодая женщина, миловидная и, похоже, взбалмошная: никак ей не стоится на месте, мечется то туда, то сюда, роет каблучками раскисший снег. Одета явно не по погоде: легонький кремовый плащ, модный и сильно измятый, летучий крепдешиновый шарфик и ботиночки на шнуровке.

Рядом – ярко накрашенная блондинка в летах с явным удовольствием поглядывает на крупных карпов, шевелящихся в прозрачном пакете, который крутится в ее руке, постукивая по шарообразным икрам, туго затянутым в сапоги. Переведя взгляд на совершенно продрогшую соседку, она презрительно хмыкает: мол, тоже мне фифа! И чего вырядилась? Конечно, дали им волю, вот они и кинулись лежа на спинке денежки зарабатывать! А постояла бы за прилавком с мое, так узнала б почем фунт лиха… И, окинув победным взором вконец окоченевшую соседку по остановке, она притопнула каблуком по нежной корочке льда.

Корочка хрупнула. Владелица кремового плаща испуганно обернулась. Взгляд ее остановился на плавно кружащемся в воздухе целлофане, в котором судорожно дергались серебристые пучеглазые карпы.

«Все, не могу! – поднималась в ней неслышным воплем волна протеста. – Осточертело! Съездила в Париж, называется, оттянулась… Пустили Дуньку в Европу! Как там пелось в студенческой песенке: «Париж, Париж, пошел ты, братец, к черту!» Вот уж точно… Не-е-ет, хватит. Я им всем докажу, я прорву этот замкнутый круг – неудачница хренова!»

Ветер рвал зонтик из рук – поднималась метель. Она с неожиданной силой примяла вывернутые спицы и в сердцах зашвырнула покалеченный зонт в урну.

«Ну что за ребячество! – Она остановилась и топнула ногой. – Что за ребячество… Слушай, Верка, не пора ли тебе успокоиться, смириться с этой серятиной… Ну не задается жизнь! Вот уж дудки! – Она юркнула под навес остановки и забилась в угол. – Я из кожи вылезу, а докажу, чего стою. Напишу роман – если надо, все брошу, а напишу! Это будет бестселлер. Сяду на хлеб и воду, но стану знаменитой и уж въеду в Париж на белой лошади!»

Брызги из-под колес притормозившей машины прервали ее размышления.

– Не могу ли я чем помочь? – высунулся из остановившейся машины усатый мужчина лет тридцати пяти.

– Не можете – у меня на извоз денег нет! – выпалила она со злостью и отвернулась.

– Садитесь. – Он распахнул шире дверцу. – Да садитесь же! У меня время свободное – надо как-то убить, а вы сейчас, похоже, воспаление легких схватите…

Каблучком притопнула, секунду помедлила и – как в омут головой – на сиденье прыг, дверцей хлоп! Машина забуксовала на миг, мотор взревел – и понеслись за стеклом знакомые московские улочки, понурые пешеходы, дома…

– И часто так время-то убиваете? – покосилась иззябшая на своего нежданного избавителя.

– В первый раз, – просто ответил он хрипловатым баском, поглядел на свою пассажирку и внезапно расхохотался.

– Что это вас так развеселило? – Ее светло-карие распахнутые глаза полыхнули зелеными искрами, словно московскую мглу высвечивая.

А надо сказать, глаза у нее – у Веры Мурановой – были замечательные! Солнечные, сияющие и совершенно растерянные.

– Развеселило-то? А… – Он махнул рукой. – На самолет опоздал. Должен был лететь на выставку к другу – первая персональная у него – и вот… Куда едем?

– Домой. То есть… в Трехпрудный. Это недалеко. «Господи, ну почему же мне так не везет?» – пронеслось в голове, губы предательски закривились, и какая-то жилка под глазом забилась, задергалась… Если бы она знала, как ей везло…

Дома отлежалась, отмокла и на следующий день на работу в редакцию – в бой! Потому что Вера Муранова была журналисткой.

Покосившееся трехэтажное здание близ Рождественки в проулке с символическим названием Кисельный тупик. Синяя стеклянная вывеска: «Журнал "Лик"». По всей длине ущемленным зигзагом – трещина. Каменные выщербленные ступеньки у входа. Наверх – узкая лесенка. Кабинетики что скворечники – не повернуться.

Деланные восторги – мол, вернулась, перелетная птица, ахи и охи. Чей-то недобрый, косой, завистливый взгляд…

– Ба, парижанка наша явилась! Блудная дочь!

– Верка, с тебя причитается!

– Ну шо, почем в Парыже гарбузы?

– Дура ты, Маня, лучше пусть скажет, почем в Парыже французы! Ну, как мужики, Веруня, распробовала?

– Мать, плюнь ты на них, пойдем лучше кофею пить! – Это корректор Ленка Беспалова, «всешная мать», толстуха, утешительница и наставительница. В ее закуточке с кактусами все обычно душу отводят – и приходящие авторы, и свои, редакционные.

– Леночек, сейчас иду! – крикнула на ходу Вера, устремляясь в конец коридора – к подруге Наталье – Таше – редактору отдела прозы.

– Эй, куда разбежалась? Ташки нету – болеет. Вздохнула – и в закуток, к Ленке, куда тут же набилась чуть ли не вся редакция – слушать.

– Ну, рассказывай! – Желтозубая очкастая старая дева – техред Нина – прямо-таки сгорает от нетерпения.

– Дай ты ей с холоду чаю выпить, – вступается Ленка. – Пей, Верка, тут вот бараночки.

– Чай – не водка, много не выпьешь! – изрекает фотограф Слава и откуда-то из-под батареи жестом фокусника достает початую бутылку рижского бальзама. – Вчера из Риги привез, – поясняет он и щедро плещет из керамической темной бутылки в Верину чашку с чаем. – Кому еще, бабоньки?

Никто и не думал отказываться…

– Девочки-мальчики, я сейчас! – заговорщически подмигивает крутобедрая молоденькая секретарша Маня, у которой, как всем известно, имелся богатый и тертый любовник-армянин, владелец сети ларьков под названием «Маяк» возле Белорусской.

Маня притаскивает бутылку вонючего коньяка «Арго» (не балует, видно, покровитель!) и початую – грейпфрутового ликера.

Вот и сели. Вот и началось! Обычно такое начало рабочего дня знаменовало собою две вещи: первая – в редакции главного нет и не предвидится, и вторая – начатая, разгоревшись по малой, гульба не уляжется, а продолжится после в одном из кабинетов, а затем у кого-нибудь на дому.

Толком не выспавшись – перелет, нервы – да еще выпив, Вера, сама того не желая, начала рассказывать именно то, чего рассказывать вовсе не собиралась. И прежде всего: как получилось, что, приехав всего ничего – на неделю, она три последних дня промоталась по городу без гроша в кармане, голодная, измученная и несчастная…

– Понимаете, девочки, – говорила она торопясь, будто боялась, что сама себя перебьет, остановит и не выскажет наболевшего, – вползаю я в Гранд-Опера – у них Пале-Гарнье называется. Вы же знаете, я еще о прошлогодних гастролях их балетной труппы в Большом писала – я ж влюблена в это все, ну так вот… – Она задохнулась, отхлебнула вонючего коньяка и продолжала: – Озираюсь там, хожу как в лесу, дух перехватывает. То, что внутри, – это отдельное дело – красотища немыслимая, но снаружи… Я не думала никогда, что само здание такое громадное – просто монстр какой-то, серый с прозеленью, подавляет своим величием, совершенно живой! Да, чувство такое, что здание живое, глядит на тебя, прямо в душу заглядывает… Ясно – и по сей день живет там этот… ну, призрак Оперы!

– Ладно, Верка, про призрака мы читали, ты по делу давай. Вползла, выползла, дальше-то что? – Нинка даже на стуле заерзала.

– Что-что, выхожу как в тумане, прямо поплыло все. Ничего не соображаю. Тут и подскакивает ко мне этакий хлыщ с «Полароидом». «Мадам, мадам, силь ву пле, вотр фото пре де л'Опера!» – бормочет, бормочет – сфотографироваться, значит, мне предлагает. А я, знаете, плыву, точно температура сорок. И все слова французские из головы вылетели – я ж кое-как могу объясняться. В общем, я у него не спросила, во сколько это удовольствие обойдется. Сфотографировал он меня, а потом цену, на фотоаппарате прилепленную, мне показывает: двести сорок франков! То есть, по-нашему, двести сорок тыщ! Почти месячная зарплата! И в кармане на все про все – около трехсот франков. В общем, заплатила я этому гаду, бреду по Монмартру, как кошка ободранная! И Париж уж не в радость: ни на метро, ни на музеи уже не осталось – только на несколько булочек да на чашку кофе – и это на три дня… А этот – профессионал, психолог, знает, кого хватать – нас, совочков раззявленных… И это ж надо, – не могла успокоиться Вера, – год деньги на эту поездку копила, за свой счет отпуск брала – в командировочки заграничные у нас же только начальство ездит! Ох, да чего там, хорошо хоть, что заранее гостиницу оплатила.

Она разом махнула рюмку коньяку, и Маня, не моргнув, тут же подлила еще – чуть ли не с полстакана.

Тетки расслабились, успокоились: не больно-то разгулялась Верка по Парижам! Может, в нашей тьмутаракани хоть и тошно, а все свое – оно поспокойнее… Да и зависть их разом сгинула, разом на сердце потеплело.

– Плюнь ты, Верунь, на лягушатника этого! Двадцать раз еще в Париж этот съездишь, тебя еще от него тошнить будет, зато будешь ты у нас ученая, а ученость – она дорого стоит, – успокаивала Веру Маня.

– Да, Мань, ведь не в нем дело-то, а во мне! – с болью выпалила Вера. – Это со мной что-то не так, раз меня даже Париж вытолкнул. Значит, девочки, сама жизнь меня и выпихивает, кретинку закомплексованную…

Тут все загалдели, выпили, начали Веру тискать и обнимать, уверяя, что идиотка она в самом деле, если так думает, потому что ей Бог красоту да фигуру дал, да еще дар – ведь журналист она высшего класса, и никто у них, да что там – вообще никто – так не пишет!

– Верунь, а ведь тебе рубрику новую вести поручили, – заявила Ленка, выкладывая главный утешительный козырь.

– Какую рубрику? – встрепенулась совсем увядшая Вера.

– «Что такое красота?» называется, во как! Это тебе не хухры-мухры!

– Господи, и какой идиот такое придумал! – искренне возмутилась Вера.

Внезапно лица честной компании как-то разом вытянулись, «стухли» и стали совершенно отсутствующими. Вера обернулась и увидела в их прокуренной комнатушке бесшумно вошедшего главного редактора.

«Ну конечно! – лихорадочно соображала она. – Это ЕГО идея! Ах ты, дурища безмозглая, сама себе свинью подложила. Ну теперь все, война! Он мне этой фразочки не простит…»

Главный, Илья Васильевич Костомаров, вороватого вида, с пронырливым бабьим лицом, сильно смахивающий на кота, сжал губенки под щеткой усов, буркнул Лене: «Зайдите ко мне», – и немедленно скрылся в своем кабинете.

Повисла пауза, и все стали как-то бесшумно рассасываться по местам.

Вера, как оглушенная, посидела с минуту в каморке с кактусами и принялась собирать посуду. Решила: «Перемою все, приберу и – домой, спать. Чем попусту тут торчать, лучше сегодня по-быстрому смыться».

В коридоре ее перехватила вышедшая от главного Ленка:

– Слушай, тут для тебя список с адресами.

– С какими адресами?

– Я же говорила, тебе поручили вести рубрику – здесь адреса тех, кто будет нам вещать про красоту.

– А-а-а… Ну, давай. Как Костомарыч? Попало?

– Взгрел по первое число. Говорит, если еще раз такое застанет… Ну, сама понимаешь.

– А про меня сказал что-нибудь?

– Не-а. Только чтобы ты завтра же материал про красоту – к нему на стол!

– Понятно. Список давай.

Вера уже одевалась. Заглянув в ненавистный список с адресами и телефонами тех, с кем придется делать материал, решила начать не раздумывая, наугад: «Поеду сейчас… вот сюда!» – и, зажмурив глаза, ткнула пальцем в список.

Это был адрес известного московского антиквара, архивиста и реставратора: «Арбат, Хлебный переулок, 5, Даровацкий Владимир Андреевич».

Позвонила. Ответили, что немедленно ждут.

– Ну, с Богом! – вздохнула и ринулась в март, в метро…

Благо диктофон, как всегда, под рукой в сумочке.

2

Бредя к Хлебному от Никитских ворот, Вера старательно жевала пластинки «Орбит», чтобы запах отбить…

«Хороша журналисточка, – подумает мой собеседник, – два часа дня, а уже запашок-с! Ну да ладно, как-нибудь переживет. Интересно, – раздумывала она, размешивая ботиночками чавкающую жижу, – куда любезный дружок Аркадий запропастился? Знал ведь, что должна была прилететь вчера – и даже не позвонил… Может, не надо было серьги ему отдавать? Ну, подумаешь – есть у него ювелир знакомый – и оценит побольше, и продаст поскорее, но все-таки лучше бы было самой этим заняться. Самой всегда лучше. Больно уж мужики наши какие-то… ненадежные. Ой!»

Мысль на секундочку прервалась – Вера буквально чудом вывернулась из-под колес бесноватого «опеля»: рыкнув, машина на полном ходу вывернула с Большой Никитской в маленький переулочек, который Вера не спеша переходила.

«Ну ладно, поглядим еще сегодня – не может же он совсем исчезнуть с моими серьгами. И ведь знает, что я на мели – потому и серьги решилась продать…»

Она отыскала нужное здание – маленький, низенький, матово-белый особнячок. Вход был со двора: там приютились крошечный, мокрый от мартовской оттепели садик и некрашеная скамеечка под узловатым, накренившимся ясенем.

Позвонила в дверь, ей тотчас открыли. Первое, что почуяла Вера, – сухое, легкое, греющее душу тепло.

– У меня тут имеется и камин, и настоящая голландская печка! – услышала, будто в ответ на свои невысказанные ощущения, сухой, надтреснутый голос и наконец взглянула внимательно на встречавшего ее человека.

Это был крепкий, жилистый, невысокий старик со скульптурной лепкой лица: высокий гладкий коричневый лоб с голубоватой выпуклой веной наискосок, резко очерченные скулы, крупный породистый нос и тонкие, иронично поджатые губы. Он улыбался ей, щуря прозрачные глаза, глубоко спрятанные в ямках глазниц.

– Прошу вас, прошу, сударыня, раздевайтесь, будьте как дома!

И не успела она оглянуться, как ее коротенькая дубленка, и шапочка, и платок были водворены на положенные им места – на резную, темного дерева полочку и одноногую вешалку, расцветающую загнутыми деревянными лепестками-крючьями. Хозяин уже увлекал ее по коридору, мимо полутемных комнат – туда, где сияли светом старинные лампы с абажурами из узорчатого стекла и натурального шелка.

– Ну-с, присаживайтесь, где вам будет удобно… а впрочем, можете тут побродить – осмотритесь, пока я кое-чего соберу, – мы сейчас с вами будем чай пить. Беседа о красоте, она, знаете, успокоения требует… Да. Вера… Николаевна, если не ошибаюсь?

– Просто Вера, Владимир Андреич.

– Как вам угодно, сударыня. Итак, я с вашего дозволения… э-э-э… Вам чай или кофе?

– Кофейку, если можно.

– Все можно, сударыня, все! – И старик растворился где-то в глубине дома. А Вера стала осматриваться.

Картины. Даже рисунка обоев не разглядеть – все пространство здесь занимали предметы: зеркала, книжные полки, резные позолоченные рамы, в которых мерцали причудливым отраженным светом блики красок. Посреди комнаты – меж диваном и двумя креслами красного дерева – шестиугольный стол, покрытый гобеленовой скатертью. Горка со старинным фарфором в одном углу, в другом – резная консоль с мраморным бюстом на ней: девичья улыбающаяся головка, завитки из-под чепчика… У дверей сверкала белым кафелем высокая голландская печь, у окна – этажерка, сплошь уставленная горшками с самыми разнообразными растениями, листья свисали до самого пола.

Вера шагнула к высокому – во весь рост – зеркалу в изысканной золоченой раме: вот она, в зеркале – бледная, хрупкая, большеглазая, немного растрепанная… Нет, здесь так не годится – кинулась к сумочке, быстренько причесалась, подкрасила губы… села.

Все-таки она ничего! А Аркадий – просто слепой, если этого не замечает! И все-таки она по нему соскучилась. Совсем немножко… Чуть-чуть. Да ну его, этого Аркашку, тут ведь столько всего… интересно! И старик интересный. Из тех, что еще чудом выжили. Через таких вот, как он, на нас глядят те, настоящие времена. А какие они были-то, настоящие? И никто уж не знает… Веру клонило в сон.

Появился старик с подносом со всякими вкусностями, потекла беседа, она включила диктофон… потом выключила. Для ее журналистского материала он быстро наговорил более чем достаточно, а теперь беседа велась уже просто так, потому что, кажется, оба приглянулись друг другу.

Здесь было так хорошо… Хозяин говорил, а она слушала.

– Вещи, голубушка, они живые! И я верю, у многих из них есть душа. Они видят вас, реагируют на вас, общаются с вами – вы этого, может, и не замечаете, но знаете, сколько замечают они?! У каждой вещи – своя судьба, связанная с судьбами ее хозяев. И часто вещи влияют на нас гораздо больше, чем мы думаем. Вы представляете, сколько повидало, к примеру, вот это зеркало? С начала девятнадцатого-то века? Оно треснуло перед смертью одной из своих хозяек – предупредило мужа о ее близком конце!.. Он успел призвать священника, и тот исповедал ее, причастил, и душа ее с миром вознеслась к небесам.

– А если бы этого не произошло? То есть если умереть без причастия? – спросила Вера, затаив дыхание.

– Это нехорошо, моя дорогая, да. Хотя, конечно, многое зависит от того, в каком качестве, так сказать, человек приходит к концу. Если дух его жив и крепок, то тогда он и сам справится… Но той хозяйке зеркала без священника пришлось бы туго.

– А как же?.. – Вера кивнула на ровную зеркальную гладь стекла.

– Почему оно целое? Муж той дамы приказал немедленно вставить другое стекло и оберегал это зеркало в память о ней. Потом он не раз видел в нем отражение своей любимой жены.

– Отражение? Но она ведь умерла… – Вера чуть не поперхнулась кофе.

– Конечно умерла. Тело умерло… Но мы не умираем, мы-то ведь навсегда остаемся. Впрочем, душенька, вижу, что утомил вас беседой. Может быть, вы немного расскажете о себе? Простите стариковское любопытство, но я, как бы это сказать… совсем не общаюсь с людьми. Знаете, этак в год по чайной ложке! Я живу вот этим. – Он широким жестом обвел вокруг. – Только сын иногда заглядывает.

– У вас есть сын?

– А почему бы и нет? – лукаво спросил старик, подливая Вере кофе. – А у вас есть дети?

– Нет… – печально обронила Вера.

– Будут, будут, дорогая моя, вам жить да радоваться. А… – Он замялся и пристально на нее поглядел. – А кто ваши родители? Простите меня, старика, но у вас глаза… не современные, что ли. Напомнили мне они глаза одной женщины…

– А… какой? – прошептала Вера.

– Моей матери, – просто ответил Владимир Андреевич.

– Ну, моя мама… Нормальная, обыкновенная женщина. Стала. А была… легкокрылой! Впрочем, той, что была, уже нет… – Вера сказала это с каким-то ожесточением.

– А отец?

– А про отца я вообще ничего не знаю.

– То есть как?

– У меня отчим. А об отце мама отказалась рассказывать, сколько ни проси – бесполезно… Сказала – как отрезала!

– Да-а-а… – Владимир Андреевич теперь жалел, что невольно растревожил в Вере ее самое больное.

– Знаете что, моя милочка, мы с вами сейчас коньячку выпьем!

– Что вы, меня и так с утра в редакции угостили… хватит!

– Ничего не хватит! Что это такое: в редакции? Знать не знаю вашу редакцию! Но зато теперь я знаю вас и несказанно этому рад!

На столе появился графин из кроваво-красного хрусталя, две такие же рюмочки и тарелочка с тонко нарезанным лимоном.

– Ну-с, – разливая золотящуюся жидкость, возгласил хозяин, – за непреходящую красоту, скрытую, тайную, как судьбы людей и вещей… За ваше появление у меня – низкий поклон за это вашей редакции… Надеюсь, вы изредка станете проведывать старика!

Вера испытывала сейчас давно забытое чувство защищенности, покоя, уюта… Она почувствовала к этому старику какое-то удивительное доверие, душа ее раскрылась и потянулась к нему. Ей захотелось все-все ему рассказать, поплакаться в жилетку… И знала она, что это ему почему-то важно, – то ли от долгого одиночества, то ли напомнила она его молодые годы, – только неведомым образом соприкоснулись они и почувствовали себя совсем не чужими…

– Знаете, – внезапно призналась Вера, – я начала писать роман! Прямо вчера с самолета, из поездки примчалась домой, села – и начала!

– Господи, как это хорошо! Пишите, деточка, я знаю – у вас получится!

– Вы думаете? – Вера ожила, и глаза ее засияли.

– Не сомневаюсь! У человека с такими глазами, как ваши, должен быть дар. И о чем, сударыня, роман?

– Это история двух людей, полюбивших друг друга, не очень веселая, надо сказать. Их любовь и судьбу ломает взорвавшая все революция. Как смерч, как стихия, как символ самой жизни, которая часто отторгает гармонию…

– Похоже, вы попали в самую точку – наша земная жизнь замешена на страдании… И все-таки вы не допускаете, что возможна счастливая долгая жизнь в любви, радость вопреки всему?

– Не знаю… – Вера замялась. – Мне кажется… сам роман подскажет что-то. Я героев своих… знаете, я их вижу, я чувствую, будто гудит во мне что-то! Вот решила: все поставлю на карту, если надо – работу брошу, все продам… И села писать.

– Милая моя! – Даровацкий разволновался, даже подтянулся, помолодел, вскочил и забегал по комнате. – Роман вам поможет, вы даже не представляете как… И я помогу! Да-да! Я могу вам помочь. У меня тут материалов – на десять романов! Архивы старинных русских фамилий, удивительнейшие судьбы, и все неразгаданное, таинственное, что с ними связано… Я ведь всю свою жизнь собирал закрытую, недоступную информацию о старине, по капельке добывал… А! – Он махнул рукой и снова уселся к столу. – Сколько же судеб сломано, сколько любящих разлучено! И в моей семье это было: бабушку дед успел за границу отправить, можно сказать, с последним пароходом она… А сам не успел. Без вести сгинул в лагере. Об этом ничего я не смог раскопать. А любили они друг друга… У меня их письма хранятся – отец мой, когда умерла его мать, а она до-о-олго жила, – вернулся на родину… помирать. И вправду, почти сразу и помер тут, Царствие ему Небесное! Да что это я о своем – у меня масса любовных историй, подчас запутанных, сложных, а иные есть – ясные, как птичья песенка! Посылает, видно, Господь любовь на землю, только не всем такое дается… да. Так я для вас кое-что подыщу, может, пригодится.

– Ой, Владимир Андреич, это было бы чудесно!

– А я еще вам такие истории старых кладов порасскажу! Эти истории – гордость моя, этакие тайны раскрыть не каждому по плечу! – Старик просто сиял.

– Кладов? – удивилась Вера. – Настоящих?

– Самых настоящих… Есть у меня, к примеру, план усадьбы одной, где клад схоронен. И до сих пор он там! Целехонек! Я из истории этого рода такое вам расскажу…