Текст книги "Верни мои крылья!"

Явление пятое
L’ingénu dramatique

[7]7
  L’ingénu dramatique (фр.) – инженю-драматик, актерское амплуа невинной, наивной и одухотворенной девушки в жанре драмы. Также существуют, соответственно по жанрам, инженю-комик, инженю-лирик и пр.


[Закрыть]

Дотянувшись до верхнего ряда рамок, висящих на стене в фойе, Ника осторожно сняла с гвоздя одну из них. Поручение Липатовой заменить фото Валеры Зуева на портрет Кирилла Мечникова в актерской галерее Ника восприняла с птичьей, щебечущей радостью, как будто это каким-то образом связывало ее с ним. Вставив под стекло большое черно-белое изображение и карточку с именем, теперь она медленно обводила пальцем его вздернутые скулы, аккуратную линию подбородка, резкий излом твердых губ… Потом встрепенулась, вернула рамку на пустующее место в череде других фотографий и, спрыгнув со стула, нащупала ногой туфли.

– Ой, у вас пополнение! – раздалось над самым ее ухом, и Ника схватилась за сердце. Это оказалась всего лишь Катя, та самая постоянная поклонница театра «На бульваре» с внешностью затюканной жизнью библиотекарши. Она была так тиха и неприметна, что Ника не услышала ее появления даже со своим острым слухом. Очки Кати, зашедшей с мороза, заиндевели, и в середине каждого стеклышка отпотевало по круглому пятну, как от приложенных к ним теплых монеток.

– Скорее замена, – Ника продемонстрировала только что снятый портрет Валеры Зуева.

– Да вы что, неужели Зуев ушел? – всплеснула руками Катя. – Какая жалость.

– Будет теперь в кино сниматься, – пожала плечами Ника. – Каждому свое.

– Правда-правда. Наверное, вам всем грустно было… Мне кажется, вы здесь как большая семья. Такая домашняя атмосфера и такие таланты! Настоящий пример единомышленников. Родственные по духу люди! Вы знаете, я ведь давно хожу в ваш театр и многое вижу. Это такое единение, такое взаимопонимание, взаимопомощь. Я всегда особенно сильно это чувствую! – тоненьким голоском, но неожиданно живо залопотала Катя. – Прямо, знаете, отогреваешься душой у вас. Мне кажется, это и есть настоящее искусство. Я, можно сказать, прихожу сюда пропитаться этой всеобщей любовью к театру. То, что вы делаете…

Ника хотела было ответить, что лично она ничего особенного и не делает, но лишь кивнула:

– Спасибо большое. Так вы за билетами? Пойдемте в кассу.

– Я, собственно, на «Чайку» хотела. Не знаю, сколько раз была, сбилась со счета. Но такой замечательный спектакль… Сколько ни смотри, все мало.

Катя засеменила вслед за Никой и остановилась в дверях ее каморки. Нике хотелось, чтобы Катя прошла за угол, к окошку, чтобы стала как все, абстрактной зрительницей, не посягая на ее личное пространство, но попросить не осмелилась, не желая показаться грубой. А Катя все стояла в дверях:

– Чехов замечательный драматург, «наше все», правда? Вы как считаете?

– Конечно, – отозвалась Ника и неслышно хмыкнула: можно подумать, у этого вопроса мог существовать другой ответ.

– Это как Чайковский в музыке. Забавно, только сейчас заметила: Чехов, «Чайка», Чайковский… Какая-то связь между ними мистическая, не находите?.. И все на «Ч». Я ведь музлитературу в школе преподаю.

– Какой ряд, какое место?

– Что? – не поняла Катя. – Ах, вы про билет? Первый ряд, первый, ну что вы! Люблю видеть глаза. Самое важное у актеров – это глаза. А когда сидишь в первом ряду, чувствуешь даже дыхание. Видишь, как блестят от пота лица, и эти настоящие слезы, и… Они же живут, любят, страдают. Настоящая боль, ненаигранная! Пьеса – она как судьба, которая всем известна, прописана, и ее никак не преодолеть, и все они обречены действовать так, как предначертано. Заколдованные люди, и сколько бы раз они ни говорили, ни поступали – все равно конец предрешен. Но при этом ты осознаешь, что прямо перед тобой происходит что-то удивительное, такой накал, которого обычно… Обычно нет. Я имею в виду, в настоящей жизни. Вы понимаете меня?

Ника понимала. Но по непонятной причине слышать это из уст вдохновенной Кати ей было неприятно. Кивнув, она подала Кате билет. Та долго копалась в увесистой бесформенной сумке и, наконец, не спрашивая о цене, которую давно знала и так, протянула деньги.

– Вы такая хорошая, – призналась вдруг она, и ее белесые брови сошлись на переносице умилительным «домиком». – Мне почему-то кажется, что мы с вами похожи.

Ника насторожилась. В прошлый раз Катина восторженная говорливость и доверительный тон окончились просьбой взять ее на работу в их театр. Тогда Ника объяснила, что, во-первых, ничего не решает, а во-вторых, вакансий у них все равно нет. Сейчас она опасалась чего-то подобного.

Катя озиралась по сторонам:

– Вы меня извините… Можно мне попросить у вас воды?

Ага, началось. Пробормотав «конечно», Ника открыла тумбочку в поисках стаканчика, а обернувшись, обнаружила Катю опускающейся на стул у стены. Поерзав, она сползла на самый краешек и сложила руки на коленях. Желто-серый пуховик вздулся и сделал ее похожей на человечка-бибендума с логотипа «Мишлен», только без французской жизнерадостности. Ника молча налила из чайника воды и протянула стаканчик Кате.

– Я хотела вас спросить. Мне нужно с кем-то поделиться, а… Как я уже сказала, мне кажется, у нас есть что-то общее и вы можете меня понять. А вообще… мне больше не с кем поговорить… – все это она промямлила куда-то в район воротника.

– Катя, послушайте. Я ведь всего лишь…

– Вы любите кого-нибудь? Любите, я вижу, вы вздрогнули. Хорошо. Тогда вы уже понимаете меня. Я полтора года люблю одного мужчину. Я… полтора года назад умерла моя мама. Рак печени. Несколько лет я была рядом с ней, все время, выхаживала ее и ни о чем другом даже не думала. Какие уж тут мужчины со свиданиями! И, когда она умерла, я не знала, что мне делать. А потом появился он. Удивительный. Такой чуткий… Знаете, говорят иногда – «человек богатой душевной организации», так вот это о нем. Но он не знает, что я испытываю к нему, даже не подозревает. И еще он женат, но его жена совсем его не понимает. Не ценит, какой он… Он с ней несчастен, я знаю! Я вижу это в его глазах. Только он сам себе в этом не признается. А я, я могу только смотреть на него и мечтать. Это такое большое счастье, уже просто видеть его раз в неделю. Но ведь я живая женщина, а он живой мужчина, и я могу сделать его счастливым. Неужели я должна сидеть сложа руки, когда в моих силах все изменить? Сделать его счастливым. Я могу! Я знаю, что ему нужно, наверное, лучше его самого. Я узнала про него все, что только известно, и я понимаю его лучше всех других. Я буду служить ему, я буду для него верной подругой! Слышать его голос, говорить с ним каждый день… Какое это, наверное, наслаждение. А она… Зачем он ей?.. Жизнь проходит и уходит, и не могу же я, как моя мама, ждать, когда все закончится… Я хочу жить. Я столько лет жила и все думала, что когда-нибудь мне явится он, понимаете – Он? Я хранила себя для него, свою невинность. И теперь я знаю, что Он пришел, и надо просто дать ему знать, что я рядом… Он все поймет.

Катя, выпалив все это, словно боясь, что Ника ее прервет, споткнулась на последних словах и сокрушенно замолчала. Через минуту она робко подняла глаза на Нику, мучительно ожидая ответа.

– Катя, я не вправе вам советовать. Кто я такая, чтобы советовать?

– Нет-нет, мне не нужен совет. Ответьте просто, что бы вы сделали на моем месте!

– Я бы сказала ему.

Ника произнесла это без раздумий, твердо и убежденно, и увидела, как Катя вся вспыхнула надеждой.

– Может быть, и правда, он несчастен с женой, – Ника пожала плечами, – и вы окажетесь той самой…

– Я окажусь. Я уже та самая, он просто не знает! – Катя мелко затрясла головой, выражая свое горячее согласие. – Это ведь все предрассудки, что женщины не должны признаваться в любви первыми! Мы должны! Любовь должна иметь голос, это ведь самое настоящее на земле, самое дорогое!

Несмотря на сочувствие и даже симпатию к Кате, Ника не могла избавиться от чувства неловкости, когда та начинала говорить так высокопарно, словно неудавшаяся копия тургеневских героинь.

Катя вскочила, бросилась к Нике и схватила ее руки:

– Спасибо вам, спасибо! Вы так мне помогли. Мне стало так легко! Теперь я знаю, что должна делать.

Несколько минут после ухода Кати Ника обдумывала свой ответ. Она настолько привыкла ни во что не вмешиваться, тихо коротать свое время в одиночестве, наблюдая течение жизни с берега, что откровения этой женщины выбили ее из колеи. Надо же, подумалось ей, насколько безусловно, безоговорочно Катя уверена в том, что необходима этому своему неведомому возлюбленному. Как маленькая планетка, готовая вращаться на орбите обожания… Что ж, возможно, признание действительно сделает Катю и ее мужчину счастливее, и тогда в Никином ответе нет ничего предосудительного. В конце концов, Нике даже понравилось почувствовать себя ненадолго добрым ангелом – чужой любви.

Выглянув из окошка кассы, Ника увидела расхаживающего по холлу Реброва. Немного несуразный, с грушевидной рыхловатой фигурой, сейчас он говорил по телефону, заметно нервничая, и то и дело вытирал рукой лысину:

– Как урезали? Но нам говорили… да-да, я в курсе, но… А к кому по этому вопросу обратиться? Спасибо.

По окончании разговора вид у администратора был такой, будто прихватило живот. Опершись на подоконник, он обстоятельно отгрыз две заусеницы, встрепенулся и исчез в коридоре. Не прошло и пяти минут, как оттуда пулей вылетела Липатова, запахивая на ходу шубу.

– Я в управу. Опять эти идиоты что-то мудрят! – бросила она в сторону Ники и выскочила за порог. Тут же вернулась и сунула Нике в окошко бланк. – Передай Борису, пусть сам забирает свой костюм из химчистки. Вот квиток. Некогда мне еще с ним…

Про себя Ника заметила, что Лариса Юрьевна зачастила ходить по инстанциям, то в мэрию, то в управу. Однако это не повод для беспокойства, напролом или окольными путями – Липатова всегда решала проблемы, значит, и сейчас выкрутится.

В шесть вечера в дверях кассы вдруг снова появилась Катя. Ника как раз сложила бумаги аккуратной стопкой, собираясь перейти в гардероб, как и всегда перед спектаклем, и никак не ожидала увидеть женщину так скоро. Катя держала перед собой большой букет в гофрированной бумаге и улыбалась Нике чуть заискивающе.

– Катя, это вы… – слово «снова» она решила не добавлять.

– Я обдумала наш утренний разговор и еще раз убедилась в том, что вы правы. Я в вас не ошиблась, – заявила та торжественно. Сделала торопливый шаг к столу и положила перед Никой коробку недорогого «Ассорти». – Это вам.

– Что вы, не нужно…

– Подождите. Я же говорю, что все обдумала, и я… Словом, мне нужна ваша помощь.

С этими словами Катя достала из сумки конверт, огладила его ладонью и положила поверх коробки конфет:

– Вот. Вы передадите? Письмо. Ему.

– Кому «ему»? – Ника оторопела. Катя нетерпеливо качнулась вперед:

– Да как же! Ему! Борису… Стародумову.

Заветное имя она произнесла с придыханием. Ника замерла и только в эту секунду осознала, что именно насоветовала поклоннице. Признаться в любви актеру, в которого та давно влюблена и который, между прочим, муж худрука!

– Нет, нет, нет… Исключено.

– Но…

«Решила поиграть в наперсницу? Добрый ангел, как же! – Ника ужасно разозлилась на себя. – Получай. Три года в театре, а все не научилась распознавать…» Она встала и направилась к выходу из комнаты, уводя Катю за собой.

– Послушайте. Вы хотели поговорить, мы поговорили. Но ничего больше я для вас сделать не могу. Даже не просите. Это ваше дело, и только ваше.

Улыбка слиняла с Катиных губ. Женщина уткнулась глазами в пол, Ника решительно заперла свою комнатку на ключ и вздохнула. Катя явно ждала, что Ника сломается, но сочувствие еще не делало их подругами до гроба.

– А вообще вы правы, – пробормотала Катя. – Я просто положу письмо в букет и вручу. Зачем выдумывать сложности, правда? Но конфеты все равно вам!

И она торопливо отошла. Опустошенная, Ника зажмурилась так, что перед глазами замелькали яркие мушки, и побрела к гардеробу.

Шуршали конфетные обертки и целлофан редких букетов, всюду раздавался людской говор, слитый в единый поток. Во время антракта в фойе и буфете было полно народу. Ника особенно любила антракты, потому что ее присутствия в гардеробе почти не требовалось, и на это время ее часто подменяла Марья Васильевна. А сама она могла скользить в толпе, незамеченная, являясь одновременно и незнакомкой, и своей. Своей для зрителей, которых половина спектакля уже успела объединить и окрасить в общее настроение, своей для переводящих дух актеров за кулисами. Ей нравилось хватать обрывки фраз, брошенных вполголоса, и сразу определять, кто из зрителей восторженный поклонник, кто заядлый театрал, кто жаждет блеснуть образованием и культурностью перед спутниками. Она не любила снисходительный тон некоторых замечаний и, заслышав такое, замедляла шаг и бросала внимательный прямой взгляд в лицо критику, словно спрашивая с укором: зачем вы так говорите? Впрочем, она признавала, что каждый вправе высказывать что вздумается, но, несмотря на это, ревниво реагировала на выпады в адрес труппы и театра, а от любой похвалы чувствовала сердечную дрожь, будто хвалили именно ее. Во время спектаклей и антрактов она по-особенному чувствовала свою принадлежность театру «На бульваре» и сопричастность всему, что тут происходит.

Сегодня ей снова довелось давать звонки, правда, только после антракта. Дав второй звонок, она юркнула к распределительному щитку, что висел на стене в части заднего коридора, соединяющего грим-уборные с закулисным пространством, и повернула рубильники, наполовину приглушив свет в фойе и переходах, словно советуя зрителям вернуться в зал.

– Через две минуты третий звонок! – громко и безадресно произнесла она в гулкую кишку коридора, изрезанную черными тенями и желтым светом из распахнутых дверей гримерок. – Артистам приготовиться.

И только тут спохватилась, замерла: ее ведь наверняка слышал и Кирилл. Непростительная оплошность! Надо быть поаккуратнее.

Как назло, первыми у кулисы оказались как раз Мечников и Сафина: с беседы Тригорина и Маши начиналось второе действие. Ника замерла, вжавшись в стену у рубильников, мимо прошелестела длинным подолом глухого черного платья Леля, и Кирилл, одергивая полы темно-синего сюртука, прошел совсем рядом, едва не задев девушку плечом в тесноте коридора – призраки минувшей эпохи. Вместо ставшего привычным аромата его парфюма Ника ощутила болгарскую розу: он нес на себе запах Риммы как ее клеймо. Нику Кирилл заметил, вежливо кивнул и поспешил вслед за Лелей на сцену – к поднятию занавеса они оба должны были находиться там. По голосу он ее не узнал, и Ника сглотнула застрявшее в горле сердце.

Остальные по-прежнему ждали в своих комнатках. Система трансляции звука со сцены в гримуборные, липатовская недавняя добыча и гордость, ощутимо облегчила жизнь и актерам, которым теперь не надо было напрягать слух, чтобы услышать реплику на свой выход, и Реброву с Липатовой, контролировавшим этот процесс прежде. Сразу после того, как занавес был поднят, в коридорчике с чемоданом в руках появился юный актер, недавний выпускник училища, играющий Якова. Он переживал, что пропустит нужный момент, и предпочитал подбираться к кулисам заранее.

Ника заслушалась разговором Тригорина с Машей. Слова от многократного повторения она знала не хуже актеров, но, привыкшая к их звучанию из уст Зуева, теперь невольно сравнивала их с манерой Кирилла. Тригорин Зуева был хлыщеватым и недалеким, а у Мечникова выходил тоскующим.

Какое-то непривычное пиканье, похожее на позывные радиостанции «Маяк», коснулось Никиных ушей, и она отвлеклась от размышлений.

– Где Римма? Нам выходить через четыре реплики… – взволнованно прошептал «Яков». Повинуясь смутной, едва ощутимой тревоге, Ника поспешила к гримерке. Звук позывных сменился аккордами, становясь по мере ее приближения все громче, и девушка уже различала бодрый советский мотив. Она распахнула дверь.

– Вы слушаете «Пионерскую зорьку». Здравствуйте, ребята! – донеслось из транслятора вместо чеховского текста из спектакля. Ника задержалась на пороге, глядя на бледное даже под тональным кремом лицо Риммы. Губы у актрисы мелко тряслись.

– Римма, что случилось? Тебе на сцену, – Ника подбежала к ней и схватила за холодные руки. Римма перевела на нее глаза, полные слез:

– Это она. Она выбрала меня. Пионерка…

– Тебе сейчас на сцену. На сцену, понимаешь? – твердила Ника, и сама чувствуя, как от веселой пионерской песенки по загривку пробегает дрожь. Она торопливо выкрутила звук транслятора на минимум, и в тишине стало слышно сбитое паническое дыхание Корсаковой.

– Это она, она чего-то от меня хочет… – Римма обеими ладонями зажала рот. Ее глаза были полны ужаса.

Ника выскочила за дверь, соображая на ходу. Первым делом – к кулисам.

– Что, что там? Где она, идет? – бросился к ней «Яков».

– Ваш выход когда, сейчас? Иди, – приказала Ника. – И дай понять ребятам на сцене, чтобы тянули время!

– Как, я…

– Пошел.

Она легонько подтолкнула паренька, и тот, с вытаращенными глазами, шагнул в свет рампы, чуть не уронив чемодан. Ника ринулась обратно. Сейчас Римма уже должна была стоять на сцене и молча смотреть через окно в нарисованный на заднике сад: от появления Нины Заречной до ее первой реплики Тригорину в этом действии всего восемь чужих предложений. Значит, в самом экстренном случае у Ники всего восемь предложений, чтобы привести Корсакову в чувство.

С узкой пожарной лестницы спускались, придерживая длинные подолы, Мила и Света Зимина. Не тратя времени на объяснения, Ника ворвалась в грим-уборную.

– Римма, милая, давай, собирайся. Тебе бы уже на сцене быть! Вот, попей водички, – девушка поднесла к губам актрисы стакан воды и, придерживая рукой ее затылок, почувствовала, что пальцы скользят по взмокшей под волосами коже. – Римма!

Нашарив на столе салфетки, Ника промокнула ей шею и лоб и, не зная, что еще сделать, набрала в легкие воздуха и принялась дуть в перекошенное лицо.

– Она придет за мной, да? – беспомощно пробормотала Корсакова, почти не замечая Никиного мельтешения, будто смотрела в вечность.

– Римма, ты готова? Пойдем, давай-ка! – Ника дернула Римму за руки, и тут уж спохватившиеся Зимина с Кифаренко помогли той встать. Все четверо вышли в коридор, Римма испуганно озиралась.

– Сейчас ты выходишь на сцену, встаешь у окна, – объясняла Ника торопливо. – Сафина говорит «Прощайте» и уходит. Твоя первая реплика… эээ… что же там… А, «Чет или нечет». Помнишь? Давай!

Как сомнамбула, Римма вышла на подмостки и побрела к окну. Ее заливал свет софитов, и уже ничего нельзя было сделать ни для нее, ни для спектакля. Заметив появление коллеги на сцене, Леля повернулась к Кириллу и подала ему последнюю реплику:

– Только не пишите «многоуважаемой», а просто так: «Марье, родства не помнящей, неизвестно для чего живущей на этом свете». Прощайте!

Оказавшись за кулисой, Леля тут же сбросила трагическое смирение своей героини, как будто в ней рубильник передернули:

– Что за дела с Корсаковой?

Ника только покачала головой, а Светлана и Мила пожали плечами. Все замерли, ожидая, когда на сцене заговорит Римма. Но та молчала.

– О боже, – процедила Леля, вцепившись пальцами в полотно кулисы.

На сцене Римма продолжала молчать, вперившись взглядом в декорацию. Время уходило. За кулисами Мила стиснула руку подоспевшего брата, а Ника зажмурилась: «Давай же, давай. Чет или нечет. Ну, вспоминай, чет или нечет…»

Пауза затягивалась, превосходя все мыслимые лимиты. Кирилл, которому по роли полагалось сидеть в кресле, встал, тактично покашлял, наполнил из хрустального графинчика стопку и выпил – по тексту это была водка.

– Это вы, – бесстрастно обратился он к Римме, дополняя Чехова от себя. Его глубокий баритон, даже вполсилы, легко перекрыл пространство зрительного зала, добираясь до каждого уголка. Римма отмерла, ее взгляд приобрел осмысленность. Ища опоры, она встретилась глазами с Кириллом, и Ника, стоя в группке взволнованных актеров, в самой тени, затаила дыхание.

– Чет или нечет? – Римма протянула Мечникову-Тригорину сжатую в кулак руку.

– Аллилуйя… – выдохнули за кулисами.

Назавтра все были как на иголках. Ника не распространялась про «Пионерскую зорьку» и вообще предпочла держаться ото всех подальше, не привлекая к себе ненужного внимания. Происшествие в женской гримерке было необъяснимо, транслятор, который проверили сразу же после выхода на поклон, еще вечером, работал исправно и подавал звук со сцены безо всяких искажений. Обитатели театра нервничали и бегали курить и судачить на пожарную лестницу, ведущую на крышу через чердак, пока Липатова, почувствовавшая дым, не устроила всем грандиозный разнос.

Во вчерашнем сумбуре Ника и думать забыла про стародумовскую поклонницу Катю. Она не видела, преподнесла ли та букет с письмом, – дела были и поважнее. Да и вряд ли письмо причинит Стародумову какой-нибудь вред, он знавал времена и более славные, когда поклонницы роем вились вокруг служебного входа Театра имени Пушкина, где он тогда служил.

Липатова с самого утра сидела «у себя». Она вызывала поочередно Римму, Реброва, бухгалтершу, а ее супруг в буфете то и дело заваривал в ее чашке новую порцию растворимого кофе и носил в кабинет. Ника замечала, как шепчутся актеры, обсуждая вечерний спектакль и взвинченного худрука, и слышала, как Кирилл на заднем ряду кресел в зале успокаивает возлюбленную:

– Может быть, тебе просто почудилось? Услышала чей-то телефонный рингтон…

– Хочешь сказать, я не отличу звонок от радио? Звук шел прямо из транслятора. Я знаю, это – Она. Ее душа до сих пор не обрела покой и теперь терзает меня. Та пионерка, девочка Нина. Звук шел прямо оттуда, и шум такой, как…

– Помехи?

– Как с того света. Потусторонний. Не веришь мне – спроси у других.

Ника остановилась неподалеку, делая вид, что сортирует программки к спектаклям. Она боялась, что сейчас, вот в этот самый момент, Корсакова призовет ее в свидетели – ведь в гримерке во время «зорьки» они были вдвоем. Кстати, насчет помех «с того света» Римма успела присочинить.

– Римм… – мягко начал Кирилл. – Привидения? Ты действительно в это веришь?

– А как тебе такой вариант… – к ним подскочила неунывающая Мила Кифаренко. – Транслятор ведь ловит радиоволну, как рация? Может, просто произошел сбой и он с нашей волны переключился на чье-то радио неподалеку?

– Откуда такие познания в радиотехнике? – ласково улыбнулся ей Кирилл. Она радостно и беззастенчиво сверкнула мелкожемчужными зубами:

– Павлик когда-то ходил в кружок юного радиолюбителя. А мы все делаем вместе.

Римма смерила Милу уничижительным взглядом и зашипела:

– Вы меня совсем за дуру держите? На дворе двадцать первый век! «Пионерская зорька» по радио, что, серьезно? Шла бы ты, Мила, в другое место образованием сверкать! Выискалась, тоже мне!

– Римма, – Кирилл опешил от ее грубости. Мила как-то неловко дернула головой, хрюкнула и выбежала из зала.

Через несколько минут, пересекая фойе, Ника заметила ее вместе с братом на верхней галерее, откуда, если верить легенде, сорвалась маленькая пионерка. Рослый Паша, опершись рукой о колонну и опустив белокурую голову, напоминал не то атланта, не то ветхозаветного Самсона, готового обрушить опоры филистимской темницы.

– Я прибью эту стерву, – пообещал он.

– Не надо… – Мила прерывисто вздохнула.

– А ты не давай себя обижать! Мильчонок… Еще и ревешь сразу. Такая ты у меня чувствительная.

Или это потому, что у тебя критические дни скоро?

– Иногда мне страшно: ты знаешь про меня все, вплоть до моего цикла, – шмыгнула носом Мила и положила голову на его широкую грудь. Паша обнял ее за тонкие, словно вафельные плечики:

– Я же твой брат. Я за тебя отвечаю.

– Ага, и еще мы живем в одной квартире.

– И это тоже, – со смехом согласился он. Но в эту секунду вдоль коврового языка, расстилающегося поперек фойе, процокала каблучками Римма, и взгляд, которым проводил ее Паша, не сулил ничего хорошего.

Ника опасалась давать волю размышлениям. Отвлекшись на мгновение, она снова и снова рассыпала свои мысли во все стороны, как сахар по линолеуму, – тревожное ощущение дробности, прилипчивости и невозможности собрать назад… Возможно, пионерский галстук был случайностью, хотя она так и не узнала, откуда он взялся в театре. Хорошо, допустим, забыл кто-то из зрителей. Она предпочитала не домысливать, что это за зритель такой… Но «Пионерская зорька» по внутреннему транслятору – это-то как объяснить? И в какой области искать объяснений? Мистика? Теория вероятностей? Маловероятно. Невероятно.

Римму не отпускала нервозность. Она будто вознамерилась заставить весь театр вертеться вокруг собственной персоны, отчитывала, советовала. Даже принялась перечить Липатовой из-за какой-то ерунды. Шоколадка («Только не бери молочный, непременно горький, чтобы какао не меньше 72 процентов!»), с трогательной готовностью купленная Кириллом в подвальном магазинчике за углом, не сделала ее счастливее, а чай с мятой и тимьяном – спокойнее. Римма то начинала всхлипывать, то, наоборот, беспричинно срывала злость на кого-нибудь, как это получилось с Милой. За этот день симпатия, которую некогда Ника испытывала к Римме, испарилась дочиста, оставив разве что пыль сожаления, белесую и поскрипывающую, как морская соль на горячем валуне. Никакой жалости – она сочувствовала лишь Кириллу, который так терпеливо выслушивал сетования, был так выдержан и покладист, так предупредителен, что, кажется, единственный не переметнулся в лагерь противников Риммы. Наблюдать за этим было приторно-горько, и, несмотря на ревность, сердце Ники сжималось от нежности при виде его ненавязчивой заботы, обращенной к другой женщине.

В довершение всего, уже после репетиции новой постановки, Корсакова поднялась по улитке винтовой лестницы, ведущей от гримерок на чердачную площадку, и довольно резко высказалась Сафиной, Зиминой и Трифонову по поводу дыма, который сквозняком тащит отсюда прямо в гримерки:

– У меня чувствительные легкие. И, по-моему, два часа назад Лариса Юрьевна выразилась предельно доходчиво!

И тут Леля, весь день хранившая свою обычную ледяную невозмутимость, глубоко затянулась, с силой ввинтила окурок в бетонную ступеньку, на которой сидела, встала на ноги и выдохнула густой серебряный дым прямо в удивленное и красивое лицо.

– Можешь бегать, ныть, канючить, если так нравится. Душу мотать всем подряд. Но это не изменит того факта, что вчера ты облажалась, и все второе действие мы играли с тобой, как со стенкой для тенниса. И гораздо действеннее было бы попросить прощения.

– Лель, – Трифонов дернул ее за рукав. Раньше Сафина ни за что не разрешила бы себе выпад в адрес коллеги, и Даня был озадачен такой необъяснимой переменой. Но Леля даже бровью не повела. Возвышаясь на одну ступень над Корсаковой, она смотрела сверху вниз, не мигая, как смертоносная анаконда. Римма вытаращила глаза и заливалась краской.

– Ты просто слила спектакль, ты это понимаешь? – Сафина повысила голос. – Мы как на детском утреннике выступали. Позорище.

– Что, кто-то умер и ты унаследовала трон? – огрызнулась Римма, запоздало спохватившись. Глаза ее сузились, как у кошки. Несмотря на растерянность, позволить Сафиной унижать себя она не могла. Но ту было не остановить, уже пошла цепная реакция.

– Зрителям нет дела до наших проблем, неурядиц, всего этого дерьма! Они приходят в театр на спектакль. А мы всего лишь проводники. И у нас не может быть недомоганий, не может быть никаких косяков, срывов, понимаешь ты это? У тебя даже голова не может разболеться. И температура под сорок не оправдание. Если, конечно, ты называешь себя актрисой. Актеры даже подыхают на сцене! А тебе вчера были нужны суфлер и валерьянка!

– Вот только не надо из себя строить… Сару Бернар!

– Лучше Сару Бернар, чем вздрюченную истеричку, – припечатала Леля, давая понять, что разговор окончен. Она шагнула вниз с таким грозным видом, что Римма отшатнулась и пропустила ее без единого возражения.

После репетиции стала известна новость, расшевелившая их осиное гнездо даже сильнее, чем ссора двух актрис. Муниципалитет урезал финансирование, и театр «На бульваре», и так едва державшийся на плаву, оказался на грани полного краха. Объявив это, Липатова, не будь она так подавлена, вполне могла бы запечатлеть на будущее эту немую сцену в своей памяти: на тот случай, если придется ставить финальную сцену «Ревизора». Ника тут же вспомнила и нервозность худрука в последние дни, и визиты по инстанциям и чиновникам, и бутылки коньяка, которые худрук таскала к ним в своей мешковатой сумке – в качестве «приятного презента».

– А новая постановка?

– Мы можем позволить себе нашу Трою?

– А зарплаты?

– А костюмы? – сыпалось на Липатову со всех сторон. Она с каменным лицом смотрела в окно на двор, где мусоровоз с грохотом опустошал мусорные баки. Один из пакетов порвался, и на асфальт хлынула хлопьями старая штукатурка вперемешку с обрывками обоев и обломками деревянных реек – строительный хлам, принесенный в жертву будущему уюту.

– Господа, – попытался утихомирить присутствующих Борис Стародумов, поняв, что жена не собирается этого делать. – Вопрос еще решается. Я думаю, не стоит видеть все в багровых тонах.

– Вот только не надо лжи, милый, – Липатова допила кофе, поморщившись так, что Ника заподозрила: в кофе вполне мог быть и коньяк, который, она знала, хранится в третьем ящике липатовского стола. – Вопрос уже решен, и если ни у кого нет идеи, как нам выкрутиться, не зашибая монету у метро, то конец уже не за горами.

Раздалось тактичное покашливание, и Ника с мурашками у затылка услышала слова Кирилла:

– Вообще-то есть.

Все тут же обернулись к нему. Кирилл стоял небрежно облокотившись на крышку рояля и постукивал ладонью о лакированную поверхность, выбивая одному ему ведомый ритм. Ника невольно улыбнулась: раз Кирилл не видит поводов для тревог, то и ей не стоит беспокоиться.

Впрочем, ее доверчивый настрой разделили не все. «Как, скажи на милость, он сможет это уладить? Разве что он по совместительству директор банка», – пробормотал Трифонов Леле. Липатова не пригласила Кирилла в кабинет вместе со Стародумовым и Ребровым. Остальных распустили до завтрашней репетиции – при условии, что она все же состоится.

Совещание затягивалось. Ника, не в силах усидеть на месте, поминутно выходила в фойе и коридор, ведущий к кабинету худрука, и прислушивалась. Через западные окна театр заливал мрачный бордовый свет ветреного февральского заката, небо было исполосовано красным и фиолетовым, и стекла содрогались от шквалистых порывов. По тротуарам и над сугробами то и дело проносились пустые пакеты, обертки, куски картона, и все это взметалось в воздух в изломанном и бессмысленном танце. Люди шли сгибаясь и склонив головы, придерживая капюшоны и пытаясь заслониться от свирепого ветра кто портфелем, кто рукой. В такую погоду немногие доберутся до здания на бульваре, чтобы купить билет на спектакль, решила Ника.