Текст книги "Опасная тихоня"

Я фыркнула:

– Глубоким отвращением, естественно. Кажется, на Веньку моя откровенность произвела впечатление ушата с холодной водой, вылитой ему за шиворот.

– Ты что? – заверещал он. – Ты хоть соображаешь, что я тебе предлагаю? Это же такая редкая удача! Работа интересная, оплата высокая. Опять же перспектива роста! Ты… ты что, до пенсии в репортерах прозябать собираешься?

Мне было как-то чудно объяснять Веньке совершенно очевидные вещи:

– Разве я тебе еще не сказала, как я отношусь к политике?

– Да при чем тут политика? – взвизгнул Венька. – В твоем случае речь идет о работе, и только. В конце концов, ты профессионал или нет?

– Ну профессионал, – кивнула я, насупившись. – И что дальше?

– А то, что настоящего профессионала такое предложение обязательно должно заинтересовать! – торжественно провозгласил Венька.

– А меня не интересует, – огрызнулась я. – Потому что я не профессиональный ассенизатор, а профессиональный охотник за сенсациями, чтоб ты знал!

(Гм-гм, а что, неплохо сказано, надо бы запомнить!) Венька зашел с другого конца, продемонстрировав поразительную осведомленность в моих делах:

– Ну хорошо, ты принципиально не желаешь иметь какое бы то ни было отношение к политике. Допустим, я тебе поверил, хотя, как известно, жить в обществе и быть свободным от общества… Ну допустим, допустим… Тогда как оценивать последнюю историю, из-за которой тебя выставили из газеты?

– Какая осведомленность! Выходит, это известие уже и до столицы долетело? – подивилась я. – Только твои источники тебя дезинформировали: из газеты меня не выставили – я сама ушла.

И на судьбах демократии этот факт, я думаю, никак не отразится.

– Нет, ты не увиливай! – горячился Венька, все больше и больше впадая в патетику. – Ты же выступила против Крутоярова, против этого чинуши и казнокрада! Выступила, не побоявшись, так сказать, с открытым забралом…

От этой дешевой демагогии меня чуть не стошнило на роскошные Венькины штаны.

– Слушай, Литвинец, ты ведь не на митинге, – напомнила я Веньке. – Зря не голоси. А про это самое забрало лучше вообще при мне не говори, у меня на него аллергия. И против Крутоярова, чтоб ты знал, я не выступала. Мне в руки попали материалы, которые сулили сенсацию, я их тиснула. И все! И все, слышишь? К лику борцов за справедливость и немеркнущие идеалы демократии ты меня не причисляй, понял? – Завершив эту пламенную речь, я покосилась на фаянсовую Венькину физиономию и сама себя мысленно отругала. С чего бы мне распинаться перед этой рожей, которой нет равных по части цинизма? Нет и не будет! Даже я по сравнению с Венькой беспробудная идеалистка. Просто смешно, честное слово! И разозлилась: вот проходимец, до чего ловок! Вывел меня из равновесия, не прилагая никаких усилий. Такой далеко пойдет. А впрочем, почему «пойдет», когда он уже пошел! Как-никак до Москвы добрался!

– Ну ладно, ладно, – примирительно забормотал Венька. – Не сердись… Ну переборщил немного, каюсь. Будем считать это издержками… производства, хи-хи-хи… Это все по-дружески. Ты лучше, Кап, это… соглашайся. Сама подумай, ты девка гордая, привыкла ходить, не глядя под ноги, а ситуация у тебя сейчас, хоть обижайся, хоть нет, швах. Ни в одну редакцию тебя теперь не позовут, поскольку Крутояров, насколько мне известно, так распорядился. Кланяться же ты не будешь… Безнадега получается самая настоящая, а посему тебе сам Бог велел принять мое предложение. Таким образом ты сразу не то что двух, а трех зайцев убьешь. Во-первых, хорошей работой себя обеспечишь, карьерные перспективы пока опустим, если хочешь. Во-вторых, вольно или невольно приложишь руку к тому, чтобы свалить Крутоярова с пьедестала, а Крутояров сегодня твой личный враг, причем без всякой политики. В-третьих, уж прости меня за высокий штиль, ты сослужишь хорошую службу своей родной области.

Едва этот сладкоголосый московский соловей довел свою фальшивую партию до конца, я испытала очередной рвотный позыв, но, как и в прошлый раз, неимоверным усилием воли его сдержала, чем, очень даже не исключено, нанесла серьезный урон собственному здоровью. Венькин спич я никак не прокомментировала – у меня просто цензурных слов для этого не нашлось, Венька же счел мое молчание за хороший знак и продолжал живописать светлые перспективы, автоматически открывающиеся передо мной по принятию его заманчивого предложения влиться в дружную команду кандидата на губернаторскую должность.

– Капуля, я же тебе не какую-нибудь крысу дохлую подсовываю, я же тебе стопроцентный верняк сватаю! Кандидат-то у меня какой! Не мухомор замшелый, а человек новой формации, демократ, можно сказать, до мозга костей. По всем показателям. Молодой, красивый, обаятельный, умный, перспективный. Минусов – никаких, не кандидат – а один сплошной плюс. Все за него. – Венька принялся загибать свои короткие, поросшие черными волосками пальцы. – Первое дело – происхождение, он же родился здесь, вышел буквально из народа, всего добился своим трудом, своим серым веществом! А фамилия, фамилия какая! Простая русская фамилия – Пашков. Да за такого…

– Стоп! – перебила я Веньку. – Это какой же Пашков? Не тот, что в восьмидесятых был тут у нас молодежным лидером средней задницы?

– Капа, Капуля, – с притворной укоризной покачал головой Венька. – Какая же ты все-таки хулиганка, честное слово! Да, он был первым секретарем комсомола в Пролетарском районе, но глупо было бы…

Я опять его перебила, задумчиво уточнив:

– А теперь, значит, он уже столичная штучка?

– Ну да, – подтвердил Венька. – С восемьдесят четвертого года. Сначала пошел вверх по комсомольской линии, в девяносто первом вышел из партии по идейным соображениям. Примкнул к демократам, работал на выборных должностях, в аппарате правительства… – Венька неожиданно прервал перечисление славных вех жизненного пути кандидата на высокую должность губернатора и подозрительно воззрился на меня. – А что, ты его знаешь?

Я пожала плечами:

– Просто фамилия знакомая.

– Ну-у, это объяснимо, – протянул Венька, – он же из местных. – Потом он воровато оглянулся, словно почувствовал, что в спину ему кто-то дышит, и снова затянул свою агитационную волынку:

– Слушай, Кап, мы с тобой давно друг друга знаем, и поэтому я могу говорить прямо, без обиняков… У Пашкова, скажу тебе без всякого преувеличения, большое политическое будущее, он истинный демократ, а главное – за ним серьезный московский капитал.

Ах, капитал! Ну, с этого и надо было начинать, хотя мне и без того было ясно, что Венька просто так, как сам он говорит, «из идейных соображений», даже под ноги не плюнет.

А Венька выдержал многозначительную паузу и добавил:

– И при этом, заметь, капитал не криминальный.

– А что, такой бывает? – задала я сугубо риторический вопрос. Непонятно зачем и почему. По крайней мере, я могу найти этому единственное объяснение: демагогия – очень стойкая и практически неизлечимая инфекция, а я заразилась ею от Веньки воздушно-капельным путем, пока он, брызгая слюной, убеждал меня влиться в сплоченные ряды «истинных демократов».

Венька сделал страдальческую физиономию, и я махнула рукой:

– Ладно, не будем спорить об оттенках белого цвета.

– Вот это уже деловой разговор! – вдохновился Венька и побаловал меня липкой карамелькой сомнительного комплимента:

– Теперь я вижу: за те годы, что прошли с момента нашей последней встречи, ты здорово выросла, но при этом осталась все такой же молодой и задорной!

Неизвестно, чего бы он еще наплел, если бы в нашу беседу не вмешалась мудрая рука провидения или что-то в этом духе. В общем, в комнате раздалось странное, совершенно непонятное мне треньканье, я принялась вертеть головой в поисках его источника, а в Венькиной широкопалой ладони, словно по волшебству, возник черный брусок мобильного телефона, который он приложил к уху, буркнув:

– Слушаю!

Пока он болтал по мобильнику, я предавалась размышлениям о той белиберде, которой Венька умудрился унавозить мои мозги за достаточно небольшой, отрезок времени. Конечно, думала я, Веньку с этим его «заманчивым» предложением Следовало бы спустить с лестницы, а потом хорошо проветрить квартиру, если бы не одно «но». Если бы Пашков, сладкими сказками о коем усердно потчевал меня Венька Литвинец, не был тем самым комсомольским вожаком из газетной вырезки, завалившейся за подкладку ветровки Наташи Русаковой, судьба которой занимала меня по сей день. Разумеется, этот самый газетный клочок ничего не доказывал и ничего не объяснял, он был всего лишь смутной надеждой на робкий лучик света в непроглядной пятнадцатилетней темноте, поглотившей мою вечно юную подружку.

Венька закончил свой треп по телефону и выжидающе уставился на меня:

– Ну что, по рукам?

Я колебалась, вполне отдавая себе отчет, что если когда-нибудь и ввяжусь в эту авантюру, то только из-за Наташки. Вот только большой вопрос: смогу ли я таким образом разузнать о ней что-нибудь новое? Газетная вырезка – очень тонкая ниточка, но другой-то нет и уже, наверное, не будет.

– Так по рукам или нет? – настаивал неугомонный Венька, уже потиравший руки. – Я же вижу, вижу, ты уже почти созрела! Капуля, решайся, золотая моя. Учти, у нас мало времени. Завтра Пашков получает в избирательной комиссии свидетельство о регистрации, и мы, засучив рукава, приступаем к работе, в которой у тебя, между прочим, будет очень ответственный участок.

Мне понравилось, как он запросто рассуждал о том, что я стану способствовать успеху кандидата Пашкова, когда я даже согласия на это не дала!

– Ну, Капа, Капуля, быстрей, не тяни душу! – Венька посмотрел на свои наручные часы: не могу сказать точно – «Ролекс» не «Ролекс», но по внешнему виду уж точно не «Полет».

– Я подумаю, – буркнула я и отвела взгляд в сторону.

– Уже дело! – безропотно согласился Венька, который, похоже, до сих пор сомневался в успехе своего предприятия. – Это уже серьезный разговор, а то заладила: политика такая, политика сякая. – С этими словами он наконец очистил мой диван, одернул модный удлиненный пиджак, делающий его удивительно похожим на обрубок, и сладко потянулся. – Только, знаешь, на раздумья мы тебе много времени не дадим, окончательный ответ должен быть уже послезавтра. Сама понимаешь, время поджимает!

– Ладно, – выдавши я, – послезавтра так послезавтра. – И полюбопытствовала:

– Скажи лучше, с чего это вас моя кандидатура так заинтересовала? После недавнего скандала, что ли?

– Не без того, – уклончиво заметил Венька. – Твоя популярность губернского масштаба, конечно, сыграла определенную роль, но вообще-то решающим фактором стало наше с тобой знакомство.

– По блату, значит, сосватал? – хмыкнула я.

– Ага! – радостно блеснул маслеными глазками Венька и заторопился:

– Ну мне пора, у меня через полчаса встреча в избирательной комиссии.

Я проводила его в прихожую – не из радушности, конечно, а чтобы запереть за ним дверь – и, покусывая губы, вернулась в комнату. Выглянула в окно и пронаблюдала любопытную сценку Венькиной загрузки в блестящий черный лимузин респектабельного вида. Мелькнула запоздалая мысль: а в каком ранге сам Венька при этом замечательном кандидате, подпираемом солидным московским капиталом? А впрочем, какая разница? Ясно же, что по жизни он типичный проходимец и конъюнктурщик, а люди этой профессии никогда не остаются без работы.

Глава 3

От Наташки у меня остались всего лишь три фотографии, из них две – любительские, не очень четкие, к тому же слегка потускневшие от времени. Третья была сделана в фотоателье. Помню, как мы с Наташкой отправились туда вместе – две семнадцатилетние подружки, одна хорошенькая, другая так себе, – долго прихорашивались перед зеркалом, старательно позировали, а потом обменялись снимками, снабдив их трогательно-глупыми пожеланиями. Теперь я уже забыла, что тогда написала на обороте собственной фотографии, только думаю, что-нибудь с вывертом, а вот Наташкино обращение ко мне было наивно и бесхитростно, как и она сама: «На память Капе – лучшему человеку на свете». И почерк такой круглый, детский. Страшно подумать, что это было так давно и что с тех пор все изменилось до неузнаваемости, кроме ясного Наташкиного личика, лучистых глаз и ее запредельной искренности.

Я рассматривала фотографии, разложив их перед собой на столе, как делала это и прежде, когда на меня накатывало острое чувство вины. В такие минуты мне кажется, что я упустила нечто важное из того последнего августовского вечера. Я словно отматываю назад пленку памяти и в очередной раз вижу Наташку, исчезающую в подворотне нашего дома, точно в бездонном темном колодце. Навсегда… Навсегда! Черт, я знаю, в чем моя вина, ведь я так устроила нашу дружбу, что она была совершенно не похожа на отношения, привычные для девушек нашего возраста. Почему мы не сплетничали, не делились своими маленькими девчоночьими секретами, не рассказывали друг другу о мальчиках, которые нам нравились? Не потому ли, что мне на этом фронте похвастать было нечем, а она, такая красивая и привлекательная, просто-напросто щадила мое самолюбие? Потом уже следователь, к которому попало Наташино дело, не мог поверить, что мы были подружками. У него не укладывалось в голове, как я могла не знать, был ли у Наташи парень.

«Что за подружки такие? – недоумевал он, раздраженно пожимая плечами. – Что же, ты ее никогда об этом не спрашивала?»

Да, не спрашивала, не спрашивала! Хотя уже догадывалась, что в ее жизни происходило нечто важное: по глазам, по непонятным недомолвкам, по тому, как она задумывалась и уходила в себя. Меня до сих пор не покидает ощущение, что, откажись я тогда от своих принципов невмешательства в чужую жизнь и спроси, она бы мне все рассказала. Так нет же, я хотела быть мудрой и прогрессивной и боялась показаться любопытной и навязчивой, а потому предлагала ей все решить самой, за что и мучилась теперь.

– Все, хватит запоздалых раскаяний, – сказала я себе и убрала фотографии на прежнее место, все, кроме одной, той самой, сделанной в ателье, потому что я кое-что для себя решила. Нашла в столе чистый конверт и вложила в него снимок, а потом пододвинула к себе телефон и набрала номер фотокора вечерней газеты, в которой я работала до того, как перешла на пышные хлеба «Губернского вестника», вышедшие мне в итоге боком. Фотокора звали Валентином, и он был не только хорошим парнем, но и настоящим профессионалом, а последнее для меня очень даже немаловажно.

Мне повезло – Валентин был на месте и собственноручно снял трубку после третьего гудка. И мне как будто бы обрадовался.

– Капитолина, ты, что ли? Что-то я тебя по голосу не узнал, разбогатеешь – не забудь поделиться.

– Поделюсь, – пообещала я и поинтересовалась:

– Валентин, у тебя очень много работы?

– Улавливаю в твоем тоне обычно несвойственные тебе застенчивые нотки, – хмыкнул он. – Что, хочешь меня подрядить?

Я замялась:

– Да… То есть не совсем так. У меня есть просьба, небольшая в принципе, все зависит от того, как у тебя со временем…

– Да говори сразу, чего надо, – буркнул Валентин, и я услышала отдаленные голоса, видно, к нему кто-то зашел.

– Мне нужно переснять одну старую фотографию, – выложила я. – Можешь это сделать для меня побыстрее?

– Только для тебя, – заявил он.

– Когда к тебе можно заехать? – осведомилась я на всякий случай.

– Да я сегодня буду торчать в редакции часов до восьми, халтурку одну надо сделать, – признался Валентин.

– Тогда я загляну к тебе часиков этак… ну, скажем, в половине седьмого. Лады?

– Лады, – беззаботно отозвался Валентин и положил трубку.

То, что Валентин собирался припоздниться, меня вполне устраивало. Сейчас мне меньше всего хотелось ловить на себе косые взгляды и с кем-либо объясняться, а потому я здорово надеялась, что к восемнадцати тридцати в коридоре «Вечерки» я уже никого не встречу, кроме уборщицы, которой вряд ли захочется расспрашивать меня о планах на будущее.

* * *

Валентин взял в руки Наташину фотографию и повернул к себе настольную лампу.

– Хорошее лицо, – отметил он профессионально. – А снимок – барахло, ракурс неважный, и свет тоже. Какой сапожник фотографировал?

– В фотоателье, – выдохнула я, вешая пальто на вбитый в стену крюк.

– Тогда понятно, – изрек Валентин, – в этих заведениях такие специалисты работают, что я уже ничему не удивляюсь. А девочка красивая. Родственница какая-нибудь? Племянница, наверное?

Я невольно затаила дыхание. Подумать только, Наташку уже принимают за мою племянницу. Впрочем, чему тут поражаться, если я уже почти в два раза старше той Наташки, что до сих пор беззаботно улыбается с фотографии.

Потом Валентин спросил:

– Она что, умерла?

– Что? – Я вздрогнула. – С чего ты взял?

– Да просто… – Валентин пожал плечами. – У меня было несколько таких заказов. Ты же знаешь, на нашу зарплату не проживешь.

Я сразу полезла за кошельком, а Валентин протестующе выставил руку вперед:

– Еще чего выдумала! Ты что, решила, будто я намекаю? Не возьму я с тебя ни копейки, да и работы тут с гулькин нос.

Я перестала дергаться, только попросила:

– Ты с этой фотографией, пожалуйста, поаккуратнее. Она у меня последняя.

– Да я при тебе все сделаю, если ты так переживаешь, – сказал Валентин и, поднявшись со стула, взял с полки фотоаппарат. – У меня как раз осталась парочка-троечка кадров на сегодняшней пленке – снимал сегодня школьную олимпиаду, – а мне ее все равно проявлять…

– Можешь считать меня нахалкой, но я не возражаю. – Я откинулась на спинку старенького кресла, в котором и прежде, когда еще работала в «Вечерке», любила сиживать, наблюдая, как Валентин возится со своими снимками. Обычно это случалось после того, как я в очередной раз «возмущала спокойствие», то бишь в редакцию приходила телега по поводу моей писанины, на которую редактору приходилось реагировать. Валентин был одним из тех немногочисленных, если не сказать редких, людей, к которым я всегда относилась с неизменным уважением и симпатией. Спокойный, несуетный… Короче, к таким, как он, можно без опасений поворачиваться спиной, зная, что они не скажут тебе вслед какой-нибудь гадости. Вот и теперь он ни о чем меня не расспрашивал и не лез в душу без мыла с притворным сочувствием, за что я была ему безмерно благодарна.

Валентин, копошившийся в дальнем углу лаборатории, закурил, и запах его дешевой папироски показался мне слаще, чем дым отечества; мне даже самой захотелось затянуться.

– Эй! – окликнула я его. – А на курево тебя можно разорить?

– Возьми в столе, – разрешил щедрый Валентин. – Только я ведь без фильтра курю.

Я выдвинула верхний ящик Валентинова стола – там навалом лежали фотографии. Папиросы обнаружились в следующем, только вид у них был какой-то непривычный.

– Это что, спагетти? – поинтересовалась я на всякий случай, взяв в руки узкую белую трубочку, длинную, как карандаш.

– Что, впечатляет? – отозвался из своего угла Валентин. – Это я их еще порезал, они длиннее были. – И пояснил:

– С фабрики такие выносят – автомат у них там какой-то сломался – и продают по дешевке, чуть ли не на метры. А мне все равно что курить, я за эстетикой не гоняюсь, главное ведь качество, – хохотнул он и, заметив мою задумчивость, посоветовал:

– Если большая, разломи пополам, и все дела.

– Да нет, зачем же? – возразила я, еще немного полюбовавшись папиросной «макарониной». – В этом что-то есть, пожалуй. – Я смело зажала в зубах бракованный, с точки зрения эстетики, продукт местной табачной фабрики и чиркнула спичкой. Чтобы оценить его качество, мне хватило одной затяжки, после которой я испытала острое кислородное голодание.

– Что, прочищает мозги? – весело осведомился Валентин уже после того, как я более-менее прокашлялась.

– Еще как, – подтвердила я и добавила, вспомнив Веньку:

– Кстати, это как раз то, что мне доктор прописал, а то у меня там сейчас столько всякого дерьма!

– Значит, одобряешь? – лукаво блеснул глазами Валентин.

– Отличное средство! – заверила я его, на всякий случай отодвигая папиросу подальше. – А ты не в курсе, случаем, наша табачная фабрика не собирается в ближайшее время приступить к производству толовых шашек?

Валентин оставил мою шутку без внимания, только велел выключить настольную лампу. Я послушно нажала на кнопку, но темнота была недолгой, потому что в следующую минуту по комнате разлился неяркий красный свет – Валентин начал колдовать с пленкой. У него что-то с грохотом упало на пол, он забористо выругался и, спохватившись, сердечно покаялся:

– Извини, совсем вылетело из головы…

Валентин не договорил, и я осталась в неведении относительно того, что именно вылетело из его головы. Что я женщина, так надо полагать? Нашел из-за чего убиваться, забыл, видно, что я и сама частенько грешу крепким словцом, когда не хватает нейтрального словосочетания, а последнее, надо признать, не редкость при нашей-то собачьей жизни.

Пока Валентин сноровисто проявлял, закреплял, печатал и прочее, я продолжила эксперименты со своими «прочищенными» мозгами. Я думала, чем мне ответить на Венькино предложение, и все никак не могла принять окончательного решения. Не будь этой старой газетной вырезки, завалившейся за подкладку Наташкиной ветровки, я бы так не мучилась. Я бы просто послала его в то самое место, адрес которого у меня постоянно вертится на языке, но не часто срывается, только в особо экстренных случаях. Но крошечная газетная заметка с дубовым заголовком «Комсомольский вожак» заставляла меня усиленно ворочать извилинами. Соблазн взглянуть на этого «вожака» вблизи был слишком велик, хотя и при полном отсутствии уверенности в том, что моя бурная самодеятельность в духе Джеймса Бонда позволит узнать что-нибудь новое о Наташкиной судьбе.

Не проще ли, соображала я, просто прийти к этому Пашкову и спросить:

– Простите, вы случайно не знаете, как вырезка со статейкой про ваши комсомольские подвиги могла оказаться за подкладкой куртки моей любимой подружки, загадочным образом пропавшей пятнадцать лет назад?

И услышать в ответ: «Понятия не имею»?

И фразочка эта, не исключено, будет произнесена искренне. Или как бы искренне, но так, что комар носу не подточит. Профессия политика, всем известно, подразумевает умение талантливо врать: преданно глядя в глаза, а то и со слезой в голосе. Еще почти всегда убедительно звучат клятвы отдать на усекновение какую-нибудь из частей тела. Руку, например, или голову. Ноги в таких случаях популярностью, кажется, не пользуются. Находятся также и особенно самоотверженные, ну, те, что при случае грозятся лечь на рельсы… Ладно, сейчас речь не о них. Речь о кандидате в местные губернаторы с хорошей русской фамилией Пашков и о том, есть ли у меня хоть один шанс из тысячи надеяться, что он и впрямь имеет какое-то отношение к таинственному исчезновению моей единственной подруги юности.

– Сколько тебе снимков делать? – прервал мои размышления Валентин.

Вопрос застал меня врасплох, я понятия не имела, сколько мне понадобится фотографии, а главное, зачем, поскольку никакого конкретного плана действий у меня пока не было, только очень смутные намерения.

– Так сколько? – повторил Валентин.

– Сделай с десяток, если не трудно, – после небольшой паузы ответила я. – Можешь?

– Десяток так десяток, – индифферентно молвил Валентин, который если и недоумевал, зачем мне десяток фотографий какой-то девицы, то виду совершенно не показывал.

Еще через четверть часа Валентин положил на стол передо мной стопку фотографий и включил настольную лампу:

– Годится?

– Вполне, – кивнула я.

– Это тоже возьми. Может, еще понадобится. – Валентин присовокупил к фотографиям кусочек пленки.

Я сунула все это в конверт и еще раз поблагодарила Валентина.

– Ерунда, – махнул он рукой. – Ты же знаешь, я всегда помогу, когда у меня есть время. Вот если бы ты пришла на следующей неделе, то дело было бы сложнее. Начнется этот маразм под названием предвыборная кампания. Эти придурки кандидаты будут из штанов выпрыгивать, чтобы понравиться избирателям, пыль в глаза пускать: то пресс-конференции, то митинги, то благотворительные акции… Подарят телевизор детскому дому, а шуму столько, будто они лекарство от СПИДа изобрели. Обезьяны!

Честно говоря, я несколько удивилась пылу, с каким обычно невозмутимый Валентин крыл ненавистных «обезьян». Впрочем, в этом я с ним была солидарна.

– Что, достали? – посочувствовала я.

– Да они кого угодно достанут, – криво усмехнулся Валентин, – у меня лично эта возня вот где. – Он постучал ребром ладони по загривку. – Как вспомню, каким горячим идиотом я был в девяносто первом году и чем все кончилось… Знаешь, на что это похоже?

– На что? – отозвалась я эхом.

– На обманутую первую любовь!

Все-таки Валентин больший романтик, нежели я, поскольку он сравнивал политику с обманутой любовью, а я всегда называла ее грандиозной выгребной ямой.

Я сняла с крюка пальто, Валентин помог мне облачиться. Мы попрощались, и я уже взяла курс на выход, но у самой двери замерла и спросила, обернувшись:

– Скажи: нет или да?

– Что? – не понял Валентин.

– Это такая детская игра. Скажи: нет или да? Валентин пожал плечами:

– Ну тогда да.

Он и не догадывался, на что именно меня благословил!