Текст книги "Обмануть судьбу"

Каждый вечер у иконы Богоматери она ставила свечи и долго молилась. О детях, так и не ставших взрослыми. О сыновьях, от которых так давно не было вестей. О Василисе, самой удачливой, но ставшей совсем чужой родителям. О старшей Анне, которую видела так редко. О Федоре, будущее которого было скрыто во мраке болезни. Об Аксинье, самой младшей, самой любимой дочери.

С самой юности их отношения с Василием складывались по божьему и людскому закону: он решает, она подчиняется. Редко Анна спорила с мужем. Теперь пришла пора.

Весь день в мастерской между мужем и женой шел разговор.

– Девчонка она еще, посмотри, какая тоненькая, как березка. Куда ей еще хозяйство вести, детей рожать? Давай чуток обождем, хоть годика два еще. А, Вася…

– Рано… Поздно бы не было! Девка в самом соку. А что тоненькая – это порода такая! Ты у меня тоже пышкой не была, – не удержался и шлепнул жену по мягкому месту, – но детей рожала исправной сейчас хоть куда.

– Ты мне зубы не заговаривай. Время другое было. Подождет Микитка год-два. Ничего с ним не случится.

– Ерофеев ждать не будет. Он в таких кругах в Соли Камской крутится. Ого-го-го! Я в сравнении с ним вошь мелкая. Через него мне всегда почет и уважение будут в любом месте. А если передумает Ерофеев? И останемся с носом! Нет, Анна, бабский ум в таких делах не разумеет.

– Осенью свадьбу играть будем, Вася?

– Как в православном мире заведено. На Рождество Богородицы[28]28
  Рождество Богородицы – 21 сентября.


[Закрыть] сговоримся с Акимом. Ты с Аксинькой разговаривай, Анна, вбей в ее голову понятие о правильной жизни. Недосмотрела ты, мать… – Василий резко встал. Он гнал от себя мысли о собственной несправедливости. Не кто иной, как он, вел с дочерью долгие беседы, к нему Аксинья тянулась, его слова были для дочки законом. И, стало быть, перекос в ее воспитании был виной отца, не объяснившего, не уследившего, не показавшего верную дорожку.

– Добрый выбор. Богоматерь поможет, брак укрепит, детей дарует. – Анна, вздохнув, принялась за стряпню. Руки проворно замешивали тесто, резали репу, а голова занята была смурными мыслями.

И правда, ее бы воля – никуда бы она девчушку младшую свою не пускала. Веселая, добродушная, бойкая, Аксинья в отчем доме была как свет в оконце.

Они с Рыжиком устраивали игры, пели дурашливыми голосами, кричали частушки, не давая домочадцам заскучать и задуматься о надвигающейся старости. «Пустое это все, – спорила она со своей материнской любовью, – нужна Аксинье защита. Мы с Васей не молодеем, чем раньше свадьбу сыграем, тем спокойнее».

Вспомнился недавний разговор с соседкой Маланьей.

– Надо побыстрее вам ее замуж выдавать, а то блюсти не сможете. Мой сын все глаза провертел, глядючи, как она белье в речке полощет. До греха наших парней доведете. Бесовское в ней что-то есть, Анна. Ишь, глазищи какие, срам! Сама худосочная, смотреть не на что… А Семка чтой-то нашел…

– Не для Семки твоего моя лебедушка. С Соли Камской суженый ее. А ты будешь сплетни всякие распускать, мало не покажется!

– Накажет бог за гордыню! Головешки свои задираете. Все под Богом ходим, – отскочила от забора соседка.

Безделица, конечно. Но неприятный разговор получился. Маланья баба препоганейшая, но как начнет слухи какие распускать, от них не отмоешься.

Аксинья, как и мать, ворочалась всю ночь и, засыпая ненадолго, каждый раз видела одни и те же темные глаза, пристально смотрящие на нее, будто прямо в душу. Завистливо смотрела на безмятежно сопящую подругу, выпроставшую ноги-руки из-под теплого одеяла.

Спозаранку Василий, Федор и Аксинья, спешно собравшись, увязав тюки с посудой на телегу, отправились в Соль Камскую. Рыжик ехать отказалась:

– Трястись на телеге… Все кишки перемешаются!

Не отъехали Вороновы и версты от деревни, как нагнал их всадник на вороном коне.

«С чего бы это? – думала Аксинья. Взгляд ее не отрывался от кузнеца, который ехал вровень с правившим телегой Василием. Парень сидел на коне чудно, поджав ноги, с расслабленной повадкой. – Совпадение. Не хотелось в скукоте ехать, с нами заодно и собрался в город».

Василий и кузнец обсуждали погоду, начало длинного для крестьянина времени посева, растягивающегося в их суровом крае на квитень и травень[29]29
  Квитень – май; травень – июнь.


[Закрыть], про ремесленные тяготы, про царя и местную власть. Аксинья в разговор мужской не вмешивалась, но чувствовала присутствие кузнеца каждой жилкой своей. Федор зарылся в солому. То ли спал, то ли думал о чем неведомом.

В Соли Камской пути односельчан разошлись, но сговорились они вечером встретиться, чтобы путь обратный держать вместе. Вороновы направились к Акиму Ерофееву. Василий вез ему товар гончарный, и о сватовстве надо было им потолковать. Аксинья наряд выбирала с умыслом: новые сапожки сафьяновые, шапочка мягкой, хорошо выделанной кожи, синяя душегрея с васильковым сарафаном делали девушку взрослее и милее прежнего. Не замаршкой же представать перед будущими родичами.

В городском доме Ерофеевых убранство поражало пышностью. Заморская посуда, икона с серебряным окладом, сундуки резные сразу привлекали внимание гостя. Аксинью провели в женскую светлицу, где все лавки и сундуки были устланы искусно вышитыми поделками жены да дочерей Акима. Микитка был сызмальства окружен женским царством, потому балован и откормлен без меры.

Пелагея, жена Акима, женщина невозмутимая, дородная, привечала будущую невестку. Доброта и ласка ее сулили сытую и спокойную жизнь Аксинье. Если бы не отвратный Микитка, то будущее казалось бы сладким, как июльский мед. Сейчас, болтая с сестрами Микитки и его матерью, она представляла тот окаянный день. Тот день, когда войдет она в этот дом женой Никиты.

Лишь три часа спустя Вороновы покинули гостеприимных хозяев. Федор сжимал в руке большой калач, который приглянулся ему на богатом столе. Троекратно расцеловавшись, Василий подмигнул Акиму и в чудном расположении духа запряг Каурого.

– Через месяцок-другой, дочурка, будем ждать гостей, – ласково погладил по руке Аксинью отец. – Все мы обговорили, и размер приданого, и то, что повалушу для вас отдельную сварганят, благо двор у Ерофеевых большой, просторный. Заживешь, дочка, хорошо, будешь отца своего благодарить, в ноги кланяться.

– Просила мать купить мелочовки всякой, батя.

– Так заедем, дочка. Федька, что молчишь?

Брат жевал калач и на вопрос отца предпочел не отвечать. По своему обыкновения он зарылся в солому, а Аксинья отправилась закупать в лавках соль, приправы, иглы, особые крученые нити для гладкой вышивки, крепкий чугунок – ей доверяли серьезные поручения. Взрослая девка уже, не ребенок.

Солекамский рынок к вечеру затихал – торговцы хлебом, медом, рыбой, уксусом, скобяными товарами, железом, одежкой собирали свой товар в тюки и корзины, грузили на телеги, тащили домой, чтобы завтра вновь вытащить все это великолепие на свет Божий. Царили суета, ругань, ржали лошади, скрипели телеги.

Василий успевал поздороваться со знакомыми мужиками и обменяться парой словечек. Евсей, давно продававший луки и стрелы, слывший среди торгового люда честным и основательным человеком, с охотой ответил на приветствие еловского гончара и завел долгую беседу. Аксинья, прижав к груди сверток, слушала их и зевала: подати повысят, воевода чердынский опять дерет деньгу, зыряне[30]30
  Зыряне – старое название народа коми, данное русскими.


[Закрыть] бунтовать вздумали, князец какой-то на смуту подбивает… Уж сколько раз за день говорено.

Аксинье не стоялось на месте, и ноги сами понесли ее вдоль опустевших рядов. Мясные и рыбные места были завалены костями, головами, требухой, которую теперь с удовольствием грызли бездомные псы. Аксинья давно привыкла к царившему здесь запаху подтухшего мяса и, не морщась, миновала ряды. Ее манил голос.

В нескольких саженях от мясного ряда, близ деревянной церкви, собралась толпа зевак. Бабы с детишками, крестьяне с окрестных деревень окружили сладкоголосого старика. Он сидел на паперти, поджав ноги. Древний, иссушенный годами, испещренный морщинами сказитель перебирал струны певучего инструмента и, прикрыв глаза, казалось, не обращая внимания на своих слушателей, пел о прошлом земли Пермской, о храбром атамане Ермаке, о том, как Сибирь пришла под руку царя русского.

Зачарованно внимала Аксинья словам Ивана Грозного, благодарившего Ермака за покорение Сибирского ханства:

 
– Слушай, атаманушка,
Ермак, Тимофеев сын,
Буйная твоя головушка.
По синему морю ты гулял,
Корабли персидские разбивал.
Саблями острыми да сердцами верными
Добыл ханство Сибирское.
Навек тебе слово мое благодарное
Да свобода лихая казацкая.
 

– Дочь, я почто искать тебя должен? Как дитя малое! Даже братец твой – и тот знает, что шарахаться в одиночку по Соли опасно.

Аксинья скорчила умильную рожицу:

– Батюшка, награди сказителя копеечкой, заслушалась я его песнями, – Василий кинул три копейки в помятую шапку старика. Потом всю дорогу корил себя за транжирство. Можно было обойтись и одной копейкой. Он был рачителен до жадности, с молоком матери впитав убеждение в том, что хороший хозяин полушки зря не истратит. Только дочь могла его сбить с панталыку.

Григорий уже ждал их на обочине дороге, привязав вороного к толстой березе. Он то и дело наклонялся – собирал мелкую медуницу, на взгорке пробившуюся к солнцу среди слякоти.

– Гляди, чудо! Вот цветок, мелкий, невзрачный, сколько силы. А сладости немерено, – отщипнул Григорий цветок и разгрыз его с жадностью. – Лови, Аксинья, тебе собирал.

Отец, ехавший на облучке, не услышал за цокотом копыт и ржанием разгоряченных коней слов кузнеца. Аксинья поймала веточку медуницы и всю дорогу ехала, уткнув свой нос в первые весенние цветы.

– Эх, Ульянка, сама счастье свое потеряла, – лучился озорством Василий. – Кузнец с нами и в Соль Камскую, и в обратный путь присоседился.

Рыжик фыркала, зеленела от расстройства, завистливо глядела на Аксинью.

– Что ж тянете? Сразу бы сватов заслал Гришка. Вместе бы свадьбу сыграли, – продолжал Ворон.

Пухлые губы рыжухи растянулись в довольной улыбке. Она выхватила из рук Аксиньи невзрачные цветы и закружилась с ними. Вечером Аксинья нашла помятую медуницу и спрятала среди сушившихся за печкой трав.

6. Теряя голову

Началась в Еловой горячая пора, когда все домочадцы валились с ног – и землю боронить, и ячмень посадить, и за скотиной двойной пригляд нужен. Репа с капустой, свиньи с телятами требовали к себе неусыпного внимания всех Вороновых.

Только посадили грядки, как налетел шквалистый ветер, принесший темные, мохнатые, грозные тучи. Страшный ливень с крупным градом смыл семена, и пришлось работу начинать заново, уповая на то, что бедствие не повторится.

Закончилась посевная, и Анна отворила сундуки с приданым Аксиньи – проветрить да посмотреть, в каком состоянии оно. С пяти лет каждая девушка начинала собирать свое приданое, чтобы к пятнадцати годам предоставить жениху все чин по чину. Льняные рубахи, белые, с красной, синей тесьмой, сарафаны всех цветов и видов, душегреи, да не простые, а из мягчайшей шерсти, две шубы – одна с куньей оторочкой, другая беличья, бесчисленное количество тех тканых мелочей, которые делают избу уютной, а жену хорошей хозяйкой, перетрясались перед летним солнышком.

– Везучая ты, Аксинья, – в сотый раз вздыхала за работой подруга. – Все у тебя хорошо и гладко, приданого сундуки. Батя печется о тебе. А я как сирота, нет до меня дела отцу.

Аксинья успокаивала подружку, а у самой на глаза наворачивались слезы. Мать делала вид, что не замечает, с какой безнадегой младшенькая перебирает новые вещицы. Да и самой было печально.

Вечером Аксинья выскользнула из избы и почти бегом направилась к берегу Усолки. Разгоряченная быстрой ходьбой, подбирая путающуюся в ногах поневу, она не сразу и заметила, что за спиной ее раздаются шаги.

Ее догонял кузнец. Он с задумчивым видом грыз травинку и, даже не поздоровавшись с Аксиньей, пошел по ее правую руку.

– Куда бежишь так, девица? – как всегда загадочно, полунасмешливо-полунежно спросил он Аксинью. А у той не было сил отшучиваться, что-то отвечать, слова как будто застряли в ее горле, сведенном не испытанным доселе чувством.

Подойдя к берегу, они остановились. Долго стояли молча, не глядя друг на друга, слушали пение птиц, ощущая дыхание нежного весеннего ветерка.

– Зачем ты сюда одна ходишь?

– Нравится мне тут, отдыхает душа моя, глядя на лес, на реку, на тварей божьих, – наконец смогла вымолвить Аксинья и подивилась, что слова ее льются плавно и гладко, хотя мысли скачут как оголтелые.

– А не боишься разбойников лесных или лешего? Вдруг тебя заберет к себе в чащобу…

– Или под землю… Как Пирсевону[31]31
  Персефона – греческая богиня.


[Закрыть] утаскивал муж ее каждую зиму.

– Что? Это что за девица? У вас в деревне, чай, такая живет? – улыбался парень.

– Да нет же! Это богиня греческая! А деревня не ваша, а наша. Со студеня-месяца уже немало времени прошло. – Аксинья посмотрела кузнецу прямо в глаза и вздрогнула, утопая в их мрачной глубине. Спохватившись, она поняла, что выболтала: она хорошо помнит появление Григория в деревне, а значит, придает ему слишком большое значение.

– Откуда ты знаешь про богинь греческих? Ученая? Книги читаешь?

– Да… Не то чтобы… У нас травница Глафира в деревне живет, может, слыхал? Она многое знает, многое видела и болезни разные лечить умеет. Я к ней частенько хожу.

И Аксинья, сама того не замечая, рассказала Григорию и про знахарство свое, еще неумелое, и про дружбу с бабой Глашей, и про семью свою…

Цапли, не обращая внимания на людей, выуживали рыбу, деловито носили ее вылупившимся птенцам.

– Смотри, какие красавцы, – указала Аксинья на серых птиц с нарядными белыми шапочками, ярко-желтыми клювами и длинными ногами. – Каждый год я любуюсь ими. Кажется мне, что это все одна и та же пара птиц, верных друг другу, из года в год дающих жизнь своим птенцам на берегах нашей Усолки.

– Хотел бы и я, как эти серые цапли…

– Что… хотел? – смутилась девушка.

– Жить на берегу Усолки с любимой, чтобы каждый год она рожала мне сына…И каждый год приходить сюда, к цаплям… С тобой… – Аксинья не удивилась. В этот момент она ощущала, что правильные и нужные вещи говорит ей кузнец. Чужак, пришлый, которого совсем недавно она боялась и дичилась.

Они замолчали. Солнце окрасило Усолку в причудливое смешение красно-розовых тонов и уже показывало только один свой бок, когда девушка спохватилась и помчалась домой.

Длинноногий, но хромой кузнец еле поспевал за ней.

– Да куда же ты? Не украдут тебя разбойники, я с тобой.

– Да ты хуже любого разбойника. – Аксинья приспустила с пригорка. Сердце ухало в груди. Будто в начале зимы с горки катится на санях. И страшно, и сладко, и на Усолку, покрытую тонким ледком, может вынести.

Каждый вечер Аксинья приходила на берег, и Григорий уже ждал ее. Часы пролетали незаметно: парень с девушкой то болтали обо всем на свете, то замолкали, глядя на переливающуюся закатными красками речку.

Аксинья рассказывала Григорию о природе, травах, птицах и зверях – все то, что почерпнула у бабы Глаши. Кузнец – о том, как трудно его ремесло, о том, что металл покоряется только знающему человеку, о том, что смастерить меч или подковать коня – задачи одинаково важные и сложные.

– А ты наблюдательная, хитроумная девица, – одобрительно протянул Григорий. – А еще красивая да ясная как солнышко. Иди согрей меня лучами своими. – Кузнец резко притянул девушку к себе, наклонился и поцеловал. Усы и бородка щекотали нежную кожу Аксиньи. Она замерла от новых ощущений. «Никогда бы губ он не отнимал своих. Вот счастье-то было бы! Пропала я… совсем пропала».

– Ты что вытворяешь! Не подходи ко мне больше. Я другому невеста! – со слезами Аксинья убежала.

Аксинья остановилась у крыльца. В дом идти и объяснять, почему зареванная? Совсем нет охоты. Долго она сидела на крылечке, слушала засыпающую деревню. Быть вместе, как цапли. Солнышко… Почему никогда не получить того, что до смерти хочешь?

Скоро она продрогла – весенние ночи еще были холодны, а кофта плохо грела.

– Ты сдурела, – вышла на крыльцо мать. – Иди-ка быстро в дом, горе ты мое. Ты что ж на посиделках пропадаешь? Что случилось?

– Ничего, матушка, – ответила Аксинья, а сама вдруг разревелась пуще прежнего.

– Что ж такое-то? Обидел кто? – мать обняла плачущую дочку, прижала к себе.

– Никто не обижал. – Оксюша шмыгала носом.

– Пошли в дом, холодно.

Аксинья каждый вечер склоняла голову над рукоделием. Она перестала ходить на берег Усолки, не появлялась на вечерках.

– Аксинья, напоследок погуляй. Скоро будешь бабой замужней, степенной, не до гулянок тебе будет, – звала Ульянка.

– Не хочу, подружка. Иди одна, другие у меня заботы сейчас. Свадьба скоро, – отвечала Аксинья и ниже склонялась над сорочкой выбеленного льна.

Она так и не решилась рассказать Рыжику про разговоры те, про поцелуй на берегу. Подруге будет больно слышать, как ее обожаемый кузнец с подругой хороводился. «Разобидится. Будет говорить, что первая по кузнецу томиться начала. Да и правда так было…Баловство одно для Гриши… Не повторится… И не считается… Не было ничего… Было», – суматошным хороводом крутились мысли в голове ее. Сама Ульянка разговоры о кузнеце не заводила.

– Тебе, подруга, посланьице, – придя с очередных посиделок у Марфуши, хитро улыбнулась Ульянка.

– От кого? – У Аксиньи из рук вылетел кувшин.

– От Семки. Ну ты чего? Неумеха! Зачем посуду-то бить? Передает Семен Петух тебе поклон да спрашивает, почто не появляешься у Марфы, что с тобою случилось. Хотел он сказать, что без улыбки твоей лучистой да взора ясного совсем он закручинился, свет белый ему не мил. Да не получилось, язык костяной.

Оксюша собирала черепки кувшина, красивого, тонкостенного, впитавшего тепло отцовских ладоней, и молчала. Семен передает поклон… В печку его со всеми поклонами!

Почти каждую ночь Аксинья видела сны. Знакомые темные глаза. Тяжёлая поступь. Низкий насмешливый голос. А однажды поутру Аксинья от ужаса кусала одеяло. Приснилось ей, что черт гонится за ней, стучат копыта его, бесовские глаза горят. Он ее догоняет. От страха она почти теряет сознание – оп! – черт оказывается Григорием и начинает гладить ее по волосам, лицу, рукам, волосам, наклоняется, чтобы ее поцеловать. А она кричит в страхе, а самой приятно, нега по всему телу растекается, и неважно уже, кто ее гладит.

Вся семья спала – рядом на печи сопела Рыжик, громко храпел отец, еле слышно Федя, постанывала во сне мать – каждую ночь болели ее руки от непосильной работы.

Как ни пыталась девушка заснуть, ничего с собой поделать не могла. Захотелось неодолимо в нужник. Накинула душегрею. Сначала не поняла, что за беда с ней случилась, почему кровью залита ее ночная рубашка. Не беда, а долгожданное – в эту ночь Аксинья перестала быть ребенком.

Весь день перед глазами чёрт, что ночью приснился. И никому не рассказать, даже Ульянке. Только отцу Михаилу на исповеди в храме можно. И то стыдно.

Вспоминалась Аксинье восковая фигурка-чертик, смутные сны. Она молилась Богоматери, чтобы отвела скверну греховную от души ее.

* * *

– Баба Глаша, где ты? Почто не откликаешься?

Аксинье ответила тишина. Щелястая дверь в избушку была открыта. К девушке подбежал кот. Животина истошно мяукала, терлась об ноги, жаловалась.

– А ты что орешь? – нагнулась девушка, чтобы погладить Плута. Он вырвался, побежал куда-то, задрав трубой пушистый черный хвост. Аксинья зашла в покосившийся сарай, где хранилась всякая рухлядь, а в пристройке тихо кудахтали куры. Там она и обнаружила знахарку на устланном сеном полу.

– Что ж с тобой?

Легонько похлопав по щекам и приведя в чувство, Аксинья довела Глафиру до лавки, уложила и обеспокоенно застыла рядом.

– Что за хвороба?

– Деточка, моя хворь называется старостью. Отвар свари мне, голубка. Горсть бишмулы[32]32
  Бишмула – одно из названий ирги, кустарника с темными плодами.


[Закрыть], цвета липы, таволги. Кровь стучит в висках и во всем теле моем. Дышать плохо.

Напоив бабу Глашу отваром, долго еще Аксинья сидела с ней рядом, сжав безвольную руку.

Кот запрыгнул на лавку к хозяйке и лег на грудь:

– Лечит меня, Плутишка.

– Молодец, котофей. Сразу показал, где ты, баба Глаша, лежишь.

– Умный, чертяка, – гладила кота старушка. – Если раньше помру, заберешь его. Жалко животинку. Пропадет, привык в холе и неге жить.

– Что выдумала, рано еще помирать!

Старушка укоризненно посмотрела на ученицу.

– Заберу, – сбавила тон Аксинья, – не сомневайся!

Еще недавно такая деятельная, баба Глаша за последние два года сдала. Мудрые, живые хитроватые глаза ее потухли. Не было уже живого интереса к Аксинье и деревенским новостям.

Теперь Глафира забросила лекарские дела. Все травы, что ароматными пучками сохли у печки, были собраны быстроногой Аксиньей. Прошлым летом, в пору цветения целебных трав Глафира все больше сидела на пеньке и щурилась от яркого солнца. Девчушка бегала по взгоркам и долинам, собирала и перевязывала конопляной верёвкой большие тюки с ромашкой, таволгой, иван-чаем. Порой, не зная названия и целебных свойств травы, она подбегала к старушке и получала дотошное описание цветка. От каких хворей он помогает, как делать примочки, мази да отвары.

– Смотри, сарана, – деревянной лопаткой Аксинья подкопала цветок и отдала луковицу с зеленой стрелкой Глафире, – в месяц липень по взгоркам да опушкам появляется ее чудный цветок. Греки посвящали ее Аресу, богу войны, а местные племена как хлеб используют. Но самое главное, что луковица ее целебными свойствами полна: настой водный и при ослаблении зрения, болях в желудке, упадке сил, болях в сердце, зубной боли. Запоминай, девонька! Помру – и никто тебе этого не скажет.

Посидев еще на солнышке, бабка начинала новую речь:

– Имя твое, Аксинья, идет от греческого «Ксения», значит, «чужая, чужеземка». Самое для знахарки подходящее имя. Ты всегда будешь знать то, чего не ведают остальные, всегда будешь для них колдуньей, чужой. Это опасно, это страшно. Всегда берегись людей, глупых невежд, – говорила она, почти слово в слово повторяя напутствия грека Дионисия, полвека назад наставлявшего юную дочь. – Они всегда будут тебя ненавидеть или бояться за то, что им помогаешь, их лечишь, – такова пакостная человеческая натура.

* * *

Не прошло и двух дней, как на семью Вороновых навалилась невиданная напасть. Все собрались за легким весенним ужином. Домочадцы насыщали живот ботвинником со вчерашним хлебом. В избу ворвалась с плачем Мария, впереди себя неся большой живот:

– Что ж делать мне, горемычной! Грех на мне…

Опухшее от слез лицо было украшено кровоподтеками. Хоть в Еловой мужья частенько «учили» женок ремнем иль плетью, брюхатую бить – дело непотребное.

Анна проводила нежданную гостью в светлицу.

– Что приключилось с тобой, Марьюшка? Чем помочь?

– Муж меня из дому выгнал. Трое деток остались. А он выгнал. К полюбовнику, говорит, своему иди да с ним дальше милуйся. Дура я, как есть дура!

– Полюбовнику… Это ты о ком? – сердце Анны замерло на миг и забилось дурным суматошным боем.

Никак Василий учудил на старости лет, седина в бороду – бес в ребро. Ужас охватил Анну, она стала лихорадочно придумывать, как позор скрыть… Как мужу своему венчанному, с которым в любви и согласии не один десяток лет прожили, относиться, как дети…

– Федька… Он…отец…

– Я не ослышалась? Ты про Федю нашего, про дурачка, – не стала смягчать слова разъяренная мать. – Да какой с него полюбовник! Сдурела совсем!

– Нетушки, соседка. Зря, думаете, крыша у меня так часто текла, забор заваливался… Закрутилось у нас…

– Ты в своем ли уме? В годах, четыре десятка скоро стукнет. Ближе ты по летам ко мне, чем к сыну моему. Господи! – Анна сразу поверила, вглядевшись в истерзанную Марию. – Федяяя!

Уложив грешницу на широкую лавку в светлице, Анна отправилась к мужу, чтобы сообщить ему жуткую, невиданную новость.

Василий ее удивил. После ядреных слов в сторону «потаскухи проклятой» он заулыбался и приосанился.

– Ты чего, муж? – не выдержала баба. – Голова поехала?

– Такие мы молодцы, Вороновы, – подмигнул Василий. – Я все печалился, что Федька бараном уродился. На голову больной, с бабами не гуляет. А он ишь чего сотворил!

– Ты, Васенька, и дальше можешь за сына радоваться. А делать-то мы что будем?

– Что делать… пусть у нас поживет, а потом, глядишь, Матвей одумается. Трое детишек у них. Сам с ними не в жисть не управится. Успокойся, жена.

Анна утихомириться не могла. В голове не укладывалось, что ее младший сын Федя, блаженный, который маялся головой, который был в семье на положении ребенка, обрюхатил Марию.

Девкам объяснять ничего не стали. Поругалась соседка с мужем своим, просит приютить на пару деньков. Они шушукались, сверкали взглядами на Марию, но вопросов не задавали.

Федя сбежал из дому. Отец найти его не смог.

– Вернется, стервец такой, – сделал вывод Василий и преспокойно захрапел.

До самого утра Мария ревела. «Под крышей Феденьки моего оказалась я. А где он, горемычный? Вот расплата за деньки счастливые».

В лесу недалеко от деревеньки, в небольшом шалаше под раскидистым кедром, свернулся клубочком Федор. И не было в эту ночь человека несчастнее его.

Федор

С того самого момента как Федя себя помнил, он сознавал, что не такой, как все остальные дети. Постоянные приступы в детстве были для него наказанием. Звал он их темнотой.

– Темнота… Матушка, – жаловался он. Анна знала, что скоро будет приступ, который оставит ее сыночка без сил на долгое время. Научился говорить он поздно, лет в семь. Мать и отец принимали его как божью волю, никогда не корили за болезнь. В Еловой Федю жалели, считали за блаженного.

Дети дразнили:

– Глядите, дурачок пошел! Ворона, Ворона, кар-кар-кар!

Когда родилась Аксинья, она стала предметом Фединого тихого обожания. Он мог сидеть над ее колыбелькой часами и мурлыкать что-то невразумительное на радость Анне, загруженной хозяйственными хлопотами.

Приступы становились все реже. Может, Федор и смог бы стать мужем и отцом… Но вся деревня помнила, что дурачок он, неполноценный. Никто из девок не принимал его всерьез.

Терзания плоти появились у него лет в двенадцать. Колышущиеся бедра, большая грудь, грудной женский смех становились для него предметом мучений. Лишенный дружбы с ровесниками, тугоумный, он не понимал, что с ним происходит. Почему боль в чреслах становится невыносимой, а портки тесными при взгляде на особо мясистых девок?

Мария, вынужденная без мужика справляться со своими бедами, однажды попросила Воронова ей подсобить. Василий отправил сына на подмогу. Федор взмок, пока выравнивал завалившийся на сторону забор, следом ступенька на крылечке провалилась, дрова колоты мелкими полешками, по-бабски… Благодарная Мария посадила парня за стол, разносолами своими угощала, вареньем смородиновым, на которое была мастерицей. Расспрашивала: как живет, как мать с отцом. Федор, всегда скованный, робкий, глядя в добрые серые глаза Марии, почувствовал, как он в них растворяется, ему захотелось ей рассказать все-все. Про темноту. Про насмешки. Даже про тесные портки.

Федя теперь с охотой шел к соседке: подбить лавки, прочистить завал в печной трубе, поправить крышу – дел находилось великое множество. Одним летним вечерком, когда день уже убывает, отчетливо пахнет осенью – сухим листом и грибами, – Мария отправила детей к Дарье, дальней родственнице на другой конец деревни.

Федя уплетал за обе щеки очередные разносолы – пироги с духовитой малиной, ягодный кисель, булки с корицей.

– Как ты ешь, Феденька, соколик, любо-дорого посмотреть, – погладила она его по голове, прижалась пышной грудью к его спине. Федя сидел не шелохнувшись, он задержал дыхание и силился понять – материнская ласка это или… Все было съедено, можно было возвращаться домой.

Но парню отчаянно хотелось остаться.

– Я баньку истопила, жаркую-прежаркую. Иди, попарься, отмокни, касатик, после трудов праведных, – захохотала она низким грудным смехом.

Федя как завороженный пошел за ней через весь немаленький огород. Низкая закопченная баня сразу дыхнула на вошедших жаром.

– На вот тебе ветошь, вытереться да прикрыться, – а сама махом скинула верхний сарафан, осталась в одной белой рубахе и исчезла в разгоряченном зеве баньки.

Федя залез на полок и стал ждать банщицу. Мария шлепала и терла, хлестала и гладила его веником. Через намокшую рубаху он видел грудь и буйный треугольник внизу живота. Феде казалось, что он находится в каком-то другом мире, голова его стала легкой-легкой, все перед глазами подернулось легкой пеленой. Он лежал на полке, тихий, покорный, подчиняясь всем ее повелениям:

– Повернись, Федя, а теперь на бочок! Ох, какой ты ладный да розовенький. Бабская погибель ты, несмышленыш, – бормотала она. – Сам не знаешь, как хорош.

Не отдавая себе отчета, она провела рукой по темным завиткам на крепкой груди Федора. Пальцы ее побежали ниже, парень схватил ее руку и остановил.

Привстав и медленно повернувшись к Марии, он осмелился провести рукой по пышным выпуклостям бабы. Та тихо вздохнула и зажала его рот поцелуем. Долго они не могли оторвать губ и со стонами кусали, втягивали и лизали друг друга. Парень задрал Марьину рубаху выше груди и жадно обследовал все изгибы перезрелого тела. Он утыкался носом в ее необъятную грудь, а Маша тихо стонала. Тыкаясь, как неопытный кутенок, Федя пытался войти в ее тело, не мог найти вожделенное место. Мария помогла ему, направила в себя и вскоре закричала.

Долго не выходили они из бани. Уже стемнело, уже должны были спохватиться родители Федора, уже Дарья Петухова, к которой Мария отправила детишек, засуетилась, а любовники все не могли оторваться друг от друга. Ни слова не было между ними сказано, говорили они друг с другом на языке стонов, криков и ласк.

Быстро одевшись, Федор осушил кувшин с квасом, припасенный в предбаннике, и крадучись отправился домой. Он опасался родительского любопытства, но в семье никто и не обратил внимания – подумаешь, задержался за работой.

Так расцвела любовь перезревшей женки Марии и деревенского дурачка Фёдора. Лесные травы были их ложем, нежные березы и осины прятали от нескромных глаз, ветер сдувал пот с разгоряченных тел.

Проведя рукой по пышному бедру Марии, Федя однажды задал вопрос, давно мучивший его:

– Маша, Машенька, а зачем я тебе?

– Ох… Да как и объяснить тебе…

– Скажи, как есть. Я дурак, это всем ведомо.

– Не дурак ты, Феденька, не наговаривай. Они сами все дурные, глупые, ничего не понимают. – После долгой паузы Мария продолжила. – Слушай, коли интересно. В семье нас было семеро, я родилась второй после брата. Младших растила наравне с мамкой, столько носов сопливых подтереть, столько братьев-сестер накормить, что к вечеру падала на полати замертво, а самой годков-то немного. От родителей ничего хорошего не видела, одни крики да ругань. Все мое детство – работа да голод. Четырнадцати лет я уже была выдана за Матвея. Я его не знала совсем, моя деревня-то далече. За мужа я с радостью шла. Была тогда хороша, коса ниже задницы, глазищи, румянец во всю щеку! Это сейчас уже не та. А Матвей и тогда силушкой не отличался, в деревне его Фуфлыгой[33]33
  Фуфлыга – маленький, хилый мужичонка.


[Закрыть] кликали за плюгавость. А мне было неважно, лишь бы душа была светлая. Надеялась я, за мужем лучше будет. Сначала сбылось, Матвей мужик не злой, жалостливый. Да и голодом не морил, жили в достатке, плотник он добрый. И детишки появились, крепкие да здоровые, живи и радуйся. А я и радуюсь, пока его дома нет, пока он на промысле. А как придет, мука для меня начинается. Ох, Господи. – Мария надолго замолчала. Федя не смел задавать вопросов, тихо сидел и ждал, когда она соберется с силами и продолжит. Видно было, что рассказ этот дается ей тяжело, что заставляет переворошить всю душу, все самое сокровенное, ни разу не говоренное ни подруге, ни батюшке на исповеди.