Текст книги "Замечательная квартира"

Элеонора Пахомова
Замечательная квартира

© Пахомова Э., 2017

© ООО «Издательство «Э», 2017

* * *

Викентий Петрович Полежайло, коренной москвич средних лет, на правах владельца проживал в замечательной трехкомнатной квартире. Замечательна она была прежде всего тем, что находилась в самом центре столицы, страшно сказать, в Малом Харитоньевском переулке, то есть в непосредственной близости от Чистых прудов. По всему выходило, что имея в собственности такой актив, тишайший Викентий Петрович мог по праву претендовать на статус долларового миллионера. Хотя человеку случайному, не посвященному в нюансы, при виде Викентия Петровича такое предположение в голову бы не пришло. С чего вдруг? Вид у Полежайло был среднестатистический, по меркам современной Москвы даже затрапезный. В демисезонье он обряжался в старомодный плащ того светло-коричневого картонного цвета, который был особо почитаем технологами советской текстильной промышленности, зимой кутался в черную неприметную дубленку, летом и вовсе сливался с толпой, теряя хоть какую-то выразительность образа. В общем, Полежайло казался человеком совершенно обычным, и воображение прохожих, случайно задержавших на нем взгляд, автоматом приписывало ему такую же обычную, среднестатистическую жизнь. А в обычной жизни среднестатистического мужчины средних лет что – наверняка жена, первая, а может, и какая-нибудь n-ная по счету, детишки, сколько бог послал, и прочая бытовуха. Но в жизни Викентия Петровича ничего этого в помине не было, в ней была лишь квартира (в непосредственной близости от Чистых прудов!) и одиночество.

И квартирой и одиночеством Полежайло был обязан главным образом своей маме, Ираиде Яковлевне (вот уж у кого все было, так это у нее). Квартирой – во-первых, потому, что наследство, а во-вторых, поскольку только благодаря прозорливости Ираиды Яковлевны бесценное имущество удалось-таки уберечь от посягательств потенциальных жен мягкотелого Викентия Петровича. Одиночество же стало следствием неусыпной бдительности этой благородной валькирии в материнском обличье.

Что и говорить, держать оборону Ираида Яковлевна умела не хуже мифологической воительницы – лишь только за дверью замечательной квартиры опрометчиво разлетится звонкими осколками девичий смех, послышится смущенный шепот Викентия Петровича, тихонько зашевелится ключ в замочной скважине, Ираида Яковлевна уже на пороге. И вроде держится она приветливо в своей интеллигентской манере, и тонкие губы ее вроде растянуты в подобие улыбки, вот только мимические морщинки расходятся по лицу как-то странно, не весело, а глаза, почти скрытые за складками пожухлых век, поблескивают вовсе не теплыми очаговыми всполохами, но холодными клинковыми бликами.

– Мама, это Зиночка/Леночка/Катюша, – всякий раз робея, представлял Викентий Петрович своих избранниц. – Я обещал вас познакомить.

– Добрый день, очень рада знакомству, – с достоинством произносила Ираида Яковлевна, удерживая гримасу, и томным жестом указывала в сторону гостиной: – Проходите, милая, располагайтесь.

На белой скатерти, свисающей с круглого стола расшитыми уголками, оказывался фарфоровый сервиз (тот самый, что в благородном семействе Ираиды Яковлевны передавался в поколениях!) и хрустальная вазочка с конфетами и печеньем. Чайник блестел крутым боком, вызывая на себя солнечный свет из больших окон самой просторной комнаты замечательной квартиры. Из него по кокетливым чашкам разливался замечательный чай. Но несмотря на то что чай был горяч и ароматен, печенье хрустко и свежо, а комната светла, от гостеприимства Ираиды Яковлевны веяло стылой моросью. Спутницы Викентия Петровича, еще совсем недавно бывшие воздушными и радужными, как облачка сахарной ваты из парка аттракционов, будто тяжелели и индевели, наливаясь этой влагой.

– А кем вы работаете, Зиночка/Леночка/Катенька? – спрашивала Ираида Яковлевна, шире растягивая улыбку.

«Формовщицей на хлебокомбинате», – отвечала Зиночка. «Портнихой в ателье», – щебетала Леночка. «Продавщицей мороженого», – сладко улыбалась Катюша.

– А у Викеши папа, знаете ли, дипломат. А я вот бывшая балерина, заслуженная артистка СССР. А кто ваши родители?

Родители без пяти минут невест, как назло, оказывались профессий сугубо пролетарских, на что Ираида Яковлевна понимающе кивала и цедила задумчиво: «Ну да, конечно…»

– А проживать вы с Викешей где планируете?

– Мама! – только и восклицал Викентий Петрович тихонько и жалобно.

Покидая замечательную квартиру, избранницы его выглядели стушевавшимися. При прощании они бросали на него взгляды хоть и печальные, но все же не остывшие – в глазах их взволнованно колыхалось слабеющее пламя надежды: «Может, обойдется?» Когда же Викентий Петрович оставался с матерью наедине, становилось понятно – нет, не обойдется.

– Викентий, дело, конечно, твое. Я, как мать, желаю тебе только счастья. Но неужели ты сам не видишь, кого ты привел в дом? Ведь совершенно ясно, что эта девица увидела в тебе выгодную партию и водит за нос. Какая любовь, о чем ты говоришь, мой наивный мальчик? Хочешь знать, что будет после вашей свадьбы?

И Ираида Яковлевна начинала вдохновенно живописать, как эта хищница сначала сживет со свету ее саму (но это, конечно, не главное), хуже, что потом она возьмется за Викешу и превратит его жизнь в ад, ибо что ей может быть от него нужно, если не замечательная трехкомнатная квартира в центре Москвы. Ну не он же, в самом деле?

Конечно, мысли и чувства Викентия Петровича мятежно метались под натиском материнских разоблачений и пророчеств. Особым протестом отзывалось в нем заявление о том, что сам по себе он интереса не представляет. Он был молод, статен, вполне хорош собой, приятен в общении. В лице его, как ни странно, преобладали мужественные черты – волевой подбородок, выразительные линии скул, он даже не раз удостаивался сравнения с актером Вячеславом Тихоновым. Ссылаясь на эти факты, он пытался было возражать. Но так уж повелось, что спорить с матерью у него получалось лишь неуверенным шепотом. Ираида Яковлевна с раннего детства имела над ним особую неодолимую власть – хотел ли того Викентий Петрович или нет, но всякое слово, сказанное ею, достигало в нем самого потаенного дна. Даже если слово это было шершавым и неудобным, оно проваливалось внутрь, царапая нежное нутро. А под этой все растущей и тяжелеющей насыпью постепенно затихало и упокаивалось все, что было у Полежайло от себя самого.

Приветственная материнская гримаса со временем стала знакома Викентию Петровичу не просто до боли, но до боли ноющей, отзывающейся внутри промозглым холодом безысходности и тоски о несбыточном. Чем чаще он видел материнское отражение на радужках влажных от счастливого предвкушения девичьих глаз, тем явственней различал в нем образ валькирии. Два аккуратных куделька над макушкой, венчающих старомодную прическу, походили на крылышки валькириевского шлема. Увесистые бусы бликовали, как доспехи. Подол длинной юбки, взволнованный сквозняком от входной двери, колыхался, как одеяние воительницы. Когда же в руке у Ираиды Яковлевны в силу возраста появилась элегантная трость, сходство стало полным, и Викентий Петрович сдался окончательно.

В непроглядную пропасть черных предчувствий Ираиды Яковлевны канули все: и Зиночка, от которой так непривычно по-домашнему пахло теплым хлебом, и Леночка, юркая и бойкая, как портновские ножницы, и Катенька, на губах которой Полежайло неизменно угадывал десертную сладость. Другие соискательницы на его трепетные руку и сердце с годами находились все реже, а позже и вовсе исчезли. Потому, видимо, с чувством выполненного долга Ираида Яковлевна отдала богу душу на восьмом десятке лет.

С тех пор, как она умерла, замечательная квартира стала стремительно ветшать, приходить в запустение, а вместе с ней и сам Викентий Петрович, да и его как бы жизнь тоже. «Как бы» – потому как разве это жизнь? Одиночество в замечательной квартире было вязким и удушливым, как трясина. Оно затягивало Полежайло в бытие беспросветное и однообразное. Несмотря на то что когда-то будущность его была полна чудесных перспектив, все они исчезли с горизонта, словно миражи, развеянные злым ветром перестройки. Из его прошлой советской жизни в нынешнюю перекочевали лишь знание четырех языков и квартира (и то и другое – наследие отца-дипломата).

В этой жизни Полежайло, которому уже перевалило за пятьдесят, был простым переводчиком, работая на дому за гонорары. Он брался переводить разные тексты, но основной доход ему приносила художественная литература.

Устроившись за круглым столом в самой просторной комнате замечательной квартиры, Викентий Петрович вчитывался в страницы лирических повествований. Перед его мысленном взором представало так много жизней, событий, эмоций, чувств, что на этом пестром фоне он с обжигающей ясностью видел, как пусто и блекло его собственное существование. По роду деятельности он дни напролет проводил в замечательной квартире, тихой и пустой. Покидал он ее лишь с целью похода в магазин, поездки за гонораром или одиноких вечерних прогулок, во время которых Викентий Петрович заглядывался на окна квартир и ему навязчиво казалось, что светятся они теплей и уютней, чем окна его собственной.

Иногда щемящее, тоскливое чувство побуждало Полежайло за

...

конец ознакомительного фрагмента