Текст книги "Были, не были (сборник)"

Элеонора Татаринцева
Были, не были

© Элеонора Татаринцева, 2017

© Интернациональный Союз писателей, 2017

Элеонора Владимировна Татаринцева (1947 год рождения) коренная астраханка. По профессии – инженер связи. По потребностям души – поэт, автор пяти поэтических сборников. Параллельно с основной работой пробовала себя в разных видах творчества, писала тематические программы на телевидении, выступала в роли ведущей, вела литературные студии, организовывала литературно-музыкальные вечера на разных площадках города. Опыт работы в качестве внештатного журналиста дал темы для творчества в жанре прозы. Член Российского Союза писателей и Интернационального Союза писателей.

Осень

Осень… Это не время года, это состояние души. Все ярче: краски, обиды, прощания… Встречи нетипичны, скорее, как исключение, расписанием не предусмотрены. Если уж придет долго-долго ожидаемый и безнадежно опоздавший поезд, то нелепо, не в такт и вопреки…

Осень – время драматическое: по увяданию, по памяти, по первым осколкам льда – каблуками, проклятиями, бесчувственной метлой уставшего дворника – все можно, все оправданно. Осень!

Если вам хочется что-то потерять – самое время! Потом, в отголосках других времен, листья будут повторять рефреном последние минуты прощания. Сложится песня… Это ли не подарок!?

Осень! Троекратное напоминание об остуде: сентябрь, октябрь, ноябрь…

Тепло уже не окликай – не ответит. Разве нелепый случай развернет полдневное окно в сторону солнца и не облетевшей желтизны тоскующих листьев. И то ненадолго… Осень – время сбора урожая. Какого? Все, что зачиналось, развивалось, смеялось и пело, расцветало в солнечных днях и томно зрело в объятиях ночей – увяло. Промокло под проливными дождями обид. Потеряло форму и внешнюю привлекательность. И по ветру пеплом, забыванием, упреками – все неважно, все БЫЛО… Наотмашь, с беспощадностью увядшей травы и хлопнувшей двери. Осень и одиночество – традиционный тандем времени.

И еще эта нелепая попытка осени каждый раз возвращать меня к тебе… или меня к себе? Костры очищения или костры инквизиции горят каждый раз в моей памяти. В те наши давние времена они, как многоточия пылали по обочинам дорог, заполняя прелым ароматом весь осенний город, и наши души взлетали в причудливых клубах дымными призраками прямо в небо.

С той бесконечно дальней поры публичное сожжение листьев отвергнуто городом. Дым увядания оказался вреден для жизни.

Осень – вечерний возраст любви… еще один рассвет, мокрый от слез на оконном стекле, еще один кусочек синевы в чужих глазах и ветер, как бездомный котенок, прячется в подворотне старого подъезда. То бросится поиграть с опавшим листочком, то забьется в кучу мусора, шарахнувшись от чужой тени…

Я открываю дверь в дом, даже не укрываясь от непогоды. Заходи, осень, твоя пора! Будем жить вместе…

Этюд в желтых тонах

Здравствуй, мой дом! Ты почему меня так сумрачно встречаешь? Ну, конечно, я виновата перед тобой – вторую неделю не прибираюсь. Но и ты пойми, мама болеет, надо было с работы к ней успеть, воды натаскать из колонки, дров приготовить на завтра – у нее ведь не как у нас с тобой, почти деревенские прелести быта. Уже поздно, а я, видишь, только пришла, взмыленная от бега, ветром до слез исхлестанная. Противная осень в этом году: серая, стылая. Грязи у подъезда по колено, прости уж, натоптала я на пороге.

Уже поздно, но мы с тобой все равно устроим генеральную мойку, как же иначе!

Ну, простил? Видишь, я уже начинаю!

Простил… Блаженно подставляешь мокрой тряпке смуглое тело своих половиц, и вот я уже ощущаю твое чистое и влажное дыхание.

А помнишь, как мы с тобою впервые познакомились? Типично чем-то недовольный комендант открыл твою, пока еще беспризорную дверь и, наскоро пробормотав о моих правах и обязанностях, удалился с достоинством.

Передо мной расстилались двенадцать квадратных метров жилищного полуфабриката общежитейского варианта со всеми остатками прелести недавно закончившегося строительства. Ты был совершенно беспомощен в своей неприглядности, не защищенный даже окнами – стекол не хватило.

Я зажмурилась и переступила порог, призвав в попутчики фантазию.

Ты был похож на беспризорного замурзанного щенка, вываленного в грязи, опилках и известке. Но если щенка подберут добрые руки, отмоют, обласкают, – и не узнать в сияющей псинке бывшего бродягу! Да и кто тебе сказал про беспризорность? Вот он, в моей руке ключ твоего существования!

И я взялась за дело. Когда главная грязь была смыта, и ты в общих чертах стал готов к употреблению, я уселась посередине моих квадратов и стала придумывать тебе лицо.

Вот тут ты впервые откликнулся и, пытаясь подсказать, пустил солнечный луч побегать по стенам.

Да, так мы и решили: «Этюд в желтых тонах». Потом ты принялся испытывать меня на прочность скрипом дверей, отваливающейся штукатуркой, массой дефицитных стройматериалов, необходимых для твоего преображения. Ты настойчиво сопротивлялся энергии моих шумных помощников, пытающихся вгрызаться в твои стены то молотком, то дрелью. Ты не то чтобы восставал, твердостью отвечая на силу, ты как будто бы проверял надежность рук моих и рук моих добрых друзей.

А потом, когда все, что можно было повесить, было повешено, а все, что можно было расставить, было расставлено, я еще раз пригляделась к тебе изнутри и обнаружила, что мы, в общем-то, симпатичны друг другу.

Помнишь, как ты принимал моих первых гостей? За отсутствием стола скатерть расстелили прямо на паласе, зелень которого успешно изобразила лужайку, а для интима мы зажгли свечу в самодельном деревянном подсвечнике.

Помнишь, как в этот момент ты склонился и обнял всех нас, уютом своим, пообещав доброту и домашнее тепло?

Когда я ухожу на работу, все детали нашего быта стараюсь оставить на тех местах, где они наиболее эффектно смотрятся, а если начинается солнечный день, обязательно открываю форточку.

Ведь когда приходит время обеда, я вновь спешу к тебе, открываю дверь и: а-а-ах! – свежий твой вздох встречает меня, ваза на окне салютует зеленой веточкой, а керамические чашки смеются с полки всей своей декоративной прелестью, красуясь на фоне солнечно-желтых стен.

Я люблю, как ты встречаешь меня, мой дом, когда, иззябнув на остановках в разных своих деловых и неделовых послеработних походах, вваливаюсь я, совершенно никакая в своей замотанности. А ты с готовностью предложишь кресло и дохнешь теплом, обещающим отдых, заурчит деловито кофеварка, затеплится бра над диваном, растекаясь молочным светом по желтизне покрывала, и вот уже нет меня добрее на всем белом свете…

А когда мне особенно весело, я ставлю диски с современной бит-музыкой и начинаю танец. Упруго пружиня под моими ногами, ты радостно солидарен с движениями моего тела. Нет, не слабость половиц, а единство наших ритмов хочешь подчеркнуть ты, я знаю! Следя большим зрачком зеркала, ты мечешься за мной, стараясь отразить наиболее удачное движение, подчеркнуть яркую позу.

Ты любишь мою стремительность, ты доволен мной, правда? Ты любишь моих друзей, недаром они так верны твоему порогу!

Но однажды ты загадал мне загадку… Я ждала человека, претендующего на свою роль в твоем пространстве.

Я ждала человека, который мог бы разделить со мной мои радости и мое одиночество.

Одиночество при делении имеет тенденцию обращаться в ноль. Вот только складывать одиночества не рекомендуется, величина их становится катастрофически бесконечной, правило не математики, но жизни.

Итак, я ждала, мы ждали, он пришел.

Кажется, наступала пора грамматики с ее законами словообразования и построения фраз… Но отчего так противно скрипнули петли твоей двери, впустив его? Ведь я еще вчера досыта напитала их маслом для швейных машинок…

Я ждала его, понимаешь, такого большого и значительного в своей мускулистости, такого спортивного, что по стройности можно проверять отвесность твоих стен. Ну почему ты поставил клеймо побелки на его плече?

Что бы мы ни делали, что бы ни говорили потом, разместившись по разным углам комнаты, имело одну цель – найти точку соприкосновения. Почему каждый раз на нашем пути оказывался либо стул, либо башмак, либо другой какой предмет странно беспризорный в моей комнате?

– Душно! – сказал он и открыл окно. Ветер, ворвавшись в комнату, пронзительно взвизгнул и уныло загудел, вылетая в замочную скважину.

И вот он ушел уже давно и уже надолго, а я все пытаюсь понять твое поведение. Я все озираю твои замкнувшиеся стены…

Каждый раз, когда за окном свищет ветер и летит снег, мне становится неуютно и пусто, а ты молчаливо терпишь мое затянувшееся ожидание.

Прижаться комочком к жаркому боку твоей батареи, затеплить свечу? Зябко мне что-то…

Полет в никуда

 
Капля за каплей моет
Окон моих глаза…
 

Когда это было?… Прохладные ласковые струи падают и стекают по твоему и моему лицу, и мы ловим их губами. Мокрые, отчаянно любимые ресницы, щеки, шея… Дух захватывает от счастья! И я смеюсь и снова целую капли на твоих губах, а ты взбиваешь мои мокрые волосы властными руками, и струи стекают по нашим разгоряченным телам, льнущим друг к другу.

– Видит Бог, я долго сопротивлялся! – в шутку, а может, всерьез произнес ты, когда наши губы впервые встретились и не посмели отпрянуть.

С этого томительного поцелуя и началась наша мучительная тяга друг к другу через время, через запреты, через собственное жгучее: «Нельзя» к выстраданному, сладкому: «Ну и пусть!»

Потом – моя маленькая комната и фонарик луны, сияющий в окно, и лунный свет ночной лампы, и музыка, и рождающийся в ней танец нашей любви.

Ты прорываешься в мой быт, как сквозь себя, сначала осторожным долгожданным стуком в дверь. Вскочить, похолодев внутренне, остановиться на миг и спокойно открыть: ведь это Ты пришел! Ты закрываешь за собой дверь, оставляя за ней общий коридор чужой жизни, и еще долго стоишь, подпирая ее спиной, весь взлохмаченный, внутренне растерзанный, и молчишь, собирая себя перед шагом в мою жизнь. И лишь потом, всегда глубоко вздохнув, как перед прыжком в воду, говоришь:

– Здравствуй!

Там, в том мире людей, где мы каждый день ходим рядом, не соприкасаясь и почти не встречаясь глазами, где ты такой уверенный в себе и решительный до злости, там ты говоришь, что я «не от мира сего».

Ты препарируешь прилюдно каждую высказанную мною мысль и ждешь, чтобы я достойно тебя опровергла. Что это – конспирация или проверка на фальшивость?

Что же тянет тебя в мой такой зыбкий мир чувств и фантазий?

И я, ждущая тебя, чтобы прислониться к крепкому плечу и хоть на миг сбросить опостылевшую независимость, увидев тебя смятым и робким, каждый раз болезненно сжимаюсь от мысли: кто же из нас нужнее друг другу?

Музыка… Она заполняет собой воздушное и безвоздушное пространство вокруг нас. Она как связующий магический круг, как предчувствие любви. Сегодня и на всю жизнь для нас звучит вальс Евгения Доги. И если в той, обычной жизни я неуклюжа и угловата, то сейчас перед тобой я лечу. Я знаю, что ты любуешься мной, и каждая струночка во мне поет, и поступь легка, и жесты прекрасны!

Это начинается не сразу. С легких касаний друг друга невзначай рукой, плечом, бедром… Ах, какие сильные плечи! Коснуться и отпрянуть всей кожей, чувствуя сгущающуюся силу желания. И комната плывет, расширяясь и вновь обнимая нас… Мелодия кружит, унося сердце ввысь и ввысь, и, наконец, взрывается болью и страстью.

Ты подхватываешь меня на руки и поднимаешь к себе в небо, к самым губам. Я отклоняюсь и… лечу, ощущая жар и силу твоего тела.

Бесконечен полет любви, а музыка все длится и продолжается в нас, давая волю жестам и движениям. Ты и я сейчас – это живая гармония. Мы – едины! Мы – есть!

Ты отпускаешь меня, в изнеможении падая на диван, а я продолжаю танец. Я танцую одна, и радость полета переполняет меня. Ведь ты смотришь на меня и тянешься ко мне всеми нитями своей живой души.

И так же в танце я припадаю к тебе, принимая жар твоих обволакивающих рук, и принимаю тебя как счастье, дарованное небом.

И когда последнее движение завершит этот танец любви, я сложу усталые крылья на твоей груди и еще немного побуду твоей в мыслях.

Ведь завтра утром… нет, уже сегодня ты уйдешь от меня на месяц, на два, на три?… На вечность, может быть! Ты никогда не оставляешь надежды на встречу все эти пять лет. Ты уйдешь к той, которая терпеливо делит тебя со мной и, наверное, мучается сегодня, зная, где ты.

Женщины быстро ощущают соперницу, а узнать конкретно всегда помогут окружающие. Но она не из тех, кто примитивно устраивают сцену. Она просто ждет. Она тоже любит тебя! Понимаешь ли ты, какой ты счастливый?

А сегодня мой день и мой праздник. Наступает утро. Ты спишь, и я любуюсь рыжинками на твоем лице и думаю, что тоже что-то значу для тебя. Иначе разве возможно было бы такое слияние наших душ и тел? И такая высота нашего полета!

Однажды ты случайно встретил меня на улице. Я несла розы, мои любимые – кремовые.

– Ты светишься, как эти цветы! – комплимент был настолько традиционным, что я не удержалась и огрызнулась:

– Может быть, я представляю, что это твой подарок?

Безнадежно, ты непробиваем. Конечно, розы куплены мной и предназначены подруге. Ты никогда не даришь мне ничего, только себя и свою взлохмаченную душу. Хотя однажды ты подарил мне встречу со своим сыном.

Теплый полумрак моей комнаты – единственное наше убежище. И когда в нем появился этот мальчик, такой доверчивый, с открытым, сияющим добротой лицом – не твоим, нет, – я обомлела. Я смутилась перед этими глазами, как перед страшным судом. Но это не ты, а он успокоил меня так просто и естественно, приняв в мир своих симпатий. Он улыбнулся, просияв своими глазами, и мне стало легко-легко. Захотелось обнять его и расцеловать от ушей до самой маковки.

Ты расслабленно откинулся на спинку дивана, спокойный и уверенный в себе, как большой гривастый лев. А твой малыш занялся игрой с моими безделушками. Я потчую вас чаем со сладостями, которые сумела приготовить, смотрю на вас растерянно и спрашиваю тебя:

– Тебе хорошо? – А сама думаю: «А мне хорошо?»

И когда однажды на общежитейской кухне я случайно встречаю твоего сына, который, так и сияя глазами, бросается ко мне, я в растерянности чуть не роняю кастрюлю.

Ах, мама с папой пришли в гости к соседям по коридору! Я ничего с собой не могу сделать. Я ворую твоего сына, тащу его к себе и пичкаю чем попало. А потом, чуть не плача, провожаю его до соседей. В этот момент я ревную его к матери. Да простит меня Бог!

Уютно ли тебе в твоем мире? Настанет день, когда ты уйдешь совсем, даже не попрощавшись и не поставив точку. Боль придет потом, гораздо позже, когда я осознаю потерю. Боль придет и останется со мной на всю жизнь.

Я слушаю дождь и вижу капли, стекающие по твоему лицу. Тебя больше никогда не будет… Но со мной остались твои крылья.

Был человек

А я знаю, какая она будет! Вот в самые первые дни какая. Я ее очень ясно вижу. Говорят, младенцы в это время еще полуфабрикаты и друг на друга похожи, но это для посторонних. Я ее все равно отличаю. Одно смущает, почему черноволосенькая? Тут мне бы хотелось чуть исправить, чтоб в тебя…

И постарше вижу, месяцев в семь-восемь. Чтоб тельце уже упругое, чтоб глазки большие, светлые, а мордашка веселая-веселая и, конечно, счастливая.

Я еще и не такую ее вижу. Всякую вижу. Почти каждую ночь. Во сне. Вот уже больше года.

В дверь постучали… Соседка позвала помочь малышку искупать. У нее почти такая же – мячик упругий, плещется, из рук выворачивается, хохочет. Надюшкой звать. Надя, Надежда… А мне как назвать? Вера? Верить не дано, надеяться не на что, значит, Любовь? Люба, Любушка, Любава…

А больничная палата мне не снится. Я ее и так помню. Раньше всех пришла и один на один с ней на пороге встала. Интерьер в стиле «а ля модерн больничный». Шесть скучных коек и один топчан на «сверхнормовую» единицу.

Подумалось: «Ну что ж, коль пришла – за дело! С видом на море здесь не предложат, а к стенке прислониться стоит – будет чем мозги остудить, да и соседи только с одной стороны придутся». Достала постельное белье, свое, домашнее. В поликлинике предупредили: «Потоком идете, прачечная не успевает, так что позаботьтесь о себе сами!»

Откинула теплое мохнатое одеяло – ишь, какие сейчас дают! – и замерла, матрас весь в темных пятнах. Что смущает? Сколько предысторий у каждого пятна! Может, и твое здесь завтра будет?

– Вы ощущаете свою беременность?

«Конечно, ясноокая медсестра, незыблемая, как больничная тумбочка. Яростно ощущаю. И живот своей жизнью уже полнится, токсикоз налицо, который (надо же) может доставить удовольствие, если есть перед кем покапризничать», – Вы замужем? Безо всякой заминки:

– Нет!

Медсестра все же пишет «замужняя». Зачем? Разве этот вопрос может смутить женщину, когда ей за тридцать?

Теперь лечь, расслабиться. Взгляд в окно. Там белесое студеное небо, зажатое в квадрат рамы.

Мы с тобой строим дом на минном поле. Знать бы, какой шаг может оказаться последним? Знать бы, какая травинка обманет?

Ты идешь ко мне, порой улыбаясь, порой спотыкаясь, и я вздрагиваю каждый раз от прикосновений рук… Но поле молчит пока…

И хотя каждый кирпичик, сложенный нами, может разрядиться взрывом, дом растет, обнимаемый твоими руками.

Я выхожу на порог. Солнце уверенно светит. Вокруг так хорошо и спокойно, цветут цветы. А я думаю, что же вызовет беду: твои безмятежно-громкие слова, мой счастливый смех или первые шаги нашего ребенка?… Скрип двери. Еще одна представительница «поточной продукции». А у этой что? А у этой муж – пьяница, и, согласно научно-популярным лекциям – знания о том, что количество неполноценных детей от подобных вариантов катастрофически растет.

Эта не будет допускать вариант… А глаза, как у побитой кошки: в себя и в злость. Ну, что ж, можно еще и в подушку – принимай больничная, да не выдавай, тебе привычно.

Вот еще одна. Тихая, вальяжная, женственная. Что у нее? Муж, сын, дом и токсикоз. Тоже причина? Впрочем, что это я в чужих причинах копаюсь – не оправдания же искать! Все сейчас равны, причины не имеют значения. Во всяком случае, для того, что будет завтра.

А что у меня? А у меня тоже сын, лягушонок когда-то, а сейчас верста коломенская, жеребенок голенастый, и вообще – мудрейшее создание в подростковом варианте.

Дружим пока, а это обязывает на равных. А значит, надо было спросить, хотя бы так, хотя бы в шутку:

– Знаешь, Санька, вот возьму и рожу тебе сестричку? Невозмутимое мое и уже слегка усатое чадо чуть подумало и возразило:

– Замуж не идешь, а родить собираешься?

– Ну и что же! – с вызовом уже. – Разве так не бывает?

– Бывает. Только я думаю, что у ребенка должен быть отец.

Хлестанул. Впрочем, ему виднее на собственной шкуре. Быстрый извиняющийся взгляд – и в сторону глаза. Жалеет. А что же делать, сыночка, если судьба послала любимого, да чужого? «Да минует тебя чаша сия!»

Имею ли право оторвать его от своего, уже рожденного ему другой женщиной? Вот и думай тут, стенка больничная!

Какой шаг грозит взрывом? Не проще ли обезвредить запал?

Вот койки уже обжиты, очередь за топчаном. Вспрыгнула на него худющенькая девчонка: ножки – палочки, сама моща – мощой, а шустрая! Сбегала в соседнюю палату к «аборигенам», чай организовала. Молоденькая совсем, а на все ловкая, легкая. К ней не придут: муж в командировке. Хвастает, что лежать долго не собирается, некогда, потому и на топчан не в обиде, и что не придут не в обиде – так задумано.

А вот эта от окна не отрывается – ждет. Все уже знают, как у них с мужем хорошо и какой Костик у них растет славный, крепкий. Муж обещал после работы картошечки отварить. Живут напротив. И картошечка приходит, и селедочка к ней, а вот чай с малиной не доставил недогадливый мужчина, и он отправляется во второй рейс, а вся палата вкушает щедрые угощения. И молодая жена так и светится радостью.

Чему она радуется? Ведь завтра у нее не будет второго ребенка!

И у меня завтра не будет второго ребенка. И ко мне не придут. Хоть бы мать эти два дня без неотложки выдержала! Только и запомнились преданно-беспомощные глаза ее:

– Если бы я могла тебе помочь!

– Лежи уж! Если бы ты могла мне помочь, мне бы сам черт не страшен был.

О, господи! Если бы сейчас – ты! Выскочить в коридор, наткнуться на твои глаза, чтоб в них упрек, чтоб в них – приказ. И тогда – пальто в охапку и домой, домой к моей девочке, которую можно будет ждать…

Чуда не будет! Ты и не знаешь…

Трезво и спокойно фиксируя свои возможности, откладываем на счетах судьбы мамкину пенсию, смехотворные Санькины алименты, весьма сомнительный вариант – подработать, регулярное явление неотложек в нашей жизни и строгие Санькины глаза. Больше нечего.

Чуда не будет! Будет утро. У закрытой двери в операционную соберется очередь. Что-то жалкое в улыбках. Храбримся! Тут, говорят, применяется новейшее достижение науки, операцию ведет вакуумный автомат. «Адская машина», «пылесос» – так метко его окрестили применяющие. Главное – скорость. Вся процедура занимает 2–3 минуты.

«Пылесос», «пылесос», зачем ты так страшно называешься?

Еще можно одеться и уйти, еще есть возможность… Виском к стене – охлади мозги! Из операционной раздался странный гул. «Пылесос» заработал. Один, два, три… сто пятьдесят – остановка. Одного уже нет. Следующий!

Конвейер в действии. Побледневшие и усиленно улыбающиеся, они выскакивают одна за другой и неестественными шагами добираются до своих равнодушных коек. Освободились!

Путь к месту действия отмечен кровью. Теперь уже далеко последующая смотрю на эту густую, кажется, еще шевелящуюся кровь на полу, на больничных тапочках, на ступеньках кресла… И вот – эта посудина, не убираемая после каждой, некогда! А может, специально, смотри! Вот они, едва начавшие жить зародыши человечков, месиво человеческих детенышей. Сейчас здесь будет и мой…

– Ощущаете ли вы свою беременность?

– Сегодня ей ровно восемь недель (день рождения).

– Почему не хотите рожать?

– Я бы родила…

– Так что же, может, пойдете? (Может, и впрямь еще можно?)

– Нет, доктор, нельзя. Я не вытяну еще одного на свою зарплату.

– А муж?

– Нет у меня мужа.

– Простите, пожалуйста…

Вот и все вопросы отметены. Сосредоточенная подготовка, а врач моложе пациентки! Только, почему «простите»? Ты же не виновата, что твои руки будут сейчас убивать. Выбор наш. Твое дело сделать это так, чтобы принести как можно меньше вреда женскому организму.

– Потерпите, будет немножечко больно!

Меня бы назвали в больнице позднородящей. Появился такой термин сейчас – те, кому за тридцать, ринулись в бой. А мне просто будет немножечко больно.

Так – рывок, нажим на живот, туже, туже – тупая тянущая боль.

Прощай, моя девочка! Раз, два, три… шестьдесят восемь… сто пятьдесят. Все! Нет, снова: один, два, три… тридцать шесть… Холодно. Руки принимают стылость кресла, не дышится, не стонется. Под аккомпанемент противного жужжания уходит одна жизнь, за ней тянется другая.

– Не закрывайте глаза! Восемьдесят пять, восемьдесят шесть… Стоп. Все!

– Дойдете сами?

Хватит ли сил сказать: «Дойду, что мне сделается!»

Резко: «Взгляните мне в глаза!»

Летящие молнии воды, толчок сердца – пошло!

– Доведите ее. Быстрее! Следующая!

Койка. Злополучная простыня, прикрывшая чужую кровь, принимай меня, теперь уже пустую. Взрыва не будет. Заплачено!

Пусто. Знаешь, это быстро проходит. Двадцать – тридцать минут слабости и возвращается тепло. Вокруг такие же посиневшие губы, вогнутые лица. Еще немного, и мы потянемся к остывающим тарелкам с мутноватым больничным супом.

И появится голод, протолкнувший противный комок токсикоза теперь уже окончательно в ту пустоту, которая внутри. (Ощущаете ли вы свою беременность?)

Что вы ощущаете сейчас? Неужели только голод?