Текст книги "Школа над преисподней"

Женя

Сегодня на уроке русского был просто шок-контент. Валерия вызывала нас по желанию – делать фонетический разбор любого слова на усмотрение отвечающего. Руку подняла Динка, и Валерия пригласила ее к доске.

Дина написала в столбик слово. Сначала никто не понял, что там, а как прочитали, так разом прыснули. Это было слово «некрофилия».

Дина составила транскрипцию, затем перешла к каждой букве. Валерия сначала побледнела, потом позеленела, а потом покраснела. Дина провела подробный разбор, говорила четко и уверенно, без ошибок. Класс катался по полу, но Валерия будто не слышала. Она смотрела только на Дину, сжимала губы. Скручивала в трубочку чью-то тетрадь, стиснутую в руках. Пыталась сохранить невозмутимость и даже спокойным тоном задала вопрос о парных и непарных согласных. Чем дольше Дина говорила, тем у́же становилась трубочка. Мне было жалко Валерию. Жестоко с ней Динка, нельзя так. Зато, думаю, после этого шутки про «нового батю» прекратятся, она показала, на чьей она стороне.

Валерия усадила Дину с пятеркой. Правда, оценку она объявила таким тоном, что я понял: для Динки это еще не конец. Следующего Валерия уже вызвала на разбор слова из учебника, а не по выбору.

– Ну ты отважная! – сказал я Динке на перемене.

– На уроке-то отважная, а теперь как домой идти… – мрачно заметила она, поднесла руку ко рту и стала грызть ногти. – Мне такую медаль дадут за мою отвагу. Потом догонят и еще дадут. Чего делаешь после школы? Можно к тебе, бурю переждать?

– Да мы с пацанами на трамплины собирались, пойдем с нами.

– Отлично! – обрадовалась Дина. – Только я велик не смогу забрать, так посижу.

За школой было любимое место наших классов – трамплины. Трамплинами называли высушенный карьер. Очень давно там проходили работы – экскаваторы выкапывали и увозили торф. Прочий грунт так и остался. Он возвышался огромными горами, ямы никто не засыпал, так что карьер представлял собой крутые холмы всевозможных форм и размеров. Со временем он зарос молодыми деревьями, холмы затвердели от времени и погодных условий, и все стали использовать их для прыжков на велосипедах и мотоциклах. Ребята обычно пропадали на трамплинах все лето.

Теперь я часто приезжал сюда на байке. Мы с Марком и другими пацанами носились по холмам, прыгали, осваивали разные трюки. Потом тут же могли и просто потусить, выпить, костры пожечь. Я не переставал радоваться, что меня приняли в тусовку. Это чувство принадлежности ни с чем не сравнимо, я даже словами не могу его описать, чистая эйфория. Особенно в контрасте с тем, что последние годы я был изгоем.

Пока все носились и прыгали по трамплинам, Динка, чтобы просто так не стоять и не скучать, сделалась оператором и снимала видео наших прыжков. Накатавшись, мы разожгли костер.

– Гляньте, что надыбал! – Марк вытащил из рюкзака мешок для сменки.

– Чего там? – Ларин допил пиво и, смяв банку, кинул ее в костер.

Марк перевернул мешок. На землю упали белоснежные найки.

– Чьи потники? – спросил Шепелюк.

– Панферова.

– Фу, блин, нахрена ты это дерьмо притащил? Воняет! – Егор пнул кроссовок.

– Отойди от меня, ты сифозный теперь! – Тимур отшатнулся от Егора. Егор повернулся к Динке, и та отпрыгнула назад.

– Щас огоньку подбавим! – Марк взял длинную палку и насадил на нее кроссовок, а потом бросил его в огонь.

Теперь Егор бегал за остальными вокруг костра. Динка принимала участие в общей забаве, и, шустро удирая, смеялась, и визжала. Тимур кричал: «Отвали от меня, сифак!»

В конце концов Шепелюк осалил Динку, и теперь уже она носилась за остальными.

– Фу, Харитонова – сифачка, сифачка! Иди нафиг отсюда, сифозная! – дразнился Ларин, но скоро поплатился: Динка догнала его и сшибла с ног. Сифа перешла на него.

Теперь все бегали от Ларина. Марк между тем кинул в костер второй кроссовок. Найки шипели и трещали в огне, вокруг них разливалось голубоватое пламя. Черепанов наблюдал за тем, как горит обувка его врага. На лице играла торжествующая улыбка – как будто в огне перед ним корчился сам Панферов.

– Как-то это тупо и по-детски, Марк, – осторожно заметил я.

– Да ладно, ржачно же! Вон, пацаны заценили, – кивнул Черепанов на парней, которые все носились друг за другом вокруг костра.

– Слушай, чего у тебя с Севером? – спросил я в лоб.

– А что, не видно? Дикие и жаркие потрахушки! – Марк усмехнулся.

– А если серьезно?

– Я серьезно.

– Не хочешь – не говори, – сказал я с деланным безразличием и пожал плечами. – Но помню, до моего ухода вы вроде нормально общались, даже тусили вместе. А потом ты стал к нему постоянно цепляться, а он вроде как только отбивается и первый не лезет. Видно, где-то он косякнул?

– Да мудак он просто. – Марк достал из рюкзака две банки пива, одну протянул мне. Мы одновременно дернули за ключи, раздалось шипение.

– Ну а поподробнее? – Было похоже, что шанс узнать что-то у меня все же есть.

Марк поднял с земли палку и ткнул ею в огонь.

– Да просто бесит. Вся школа твердит: «Ах, Север!» Все таят и текут от него, даже учителя. – Марк говорил с презрением и обидой. – Все его тянут, все ему легко достается. А по мне будто всю жизнь били молотком. Мне не давали шансов. А этому козлу – все. А он ведь мудак. Людей он не ценит, а дружба для него – пустой звук.

Марк отпил и скривился.

– Фу, кислое!

– Так в чем он косякнул-то? – спросил я. Марк говорил таким тоном, что я сразу понял: была у его разлада с Севером какая-то личная причина.

Черепанов мялся, все смотрел вперед, шевелил в костре палкой. В итоге он все же заговорил вновь, но с большой неохотой:

– Ну, помнишь, когда ты еще с нами был, меня зачмырили все, что я про родаков врал? Что они у меня типа крутые, а на самом деле мама полы моет?

Я помнил эту историю.

– Ну?

– Так вот это Север и слил, я уверен. Моя мама ведь у него дома тоже убиралась. Север мне сказал, что знает, но пообещал никому не рассказывать. А сам потом небось всем и растрепал. Как не воспользоваться такой возможностью?

– Зачем?

– Да его просто бесило то, что мы в классе на равных. Панферов этого не выносит. Он же у нас царь, все под ним. Фу, блин, не могу эту дрянь пить.

Марк с силой сжал банку, из которой полилось пиво, и бросил в огонь.

– Марк, ты дебил? Мог бы отдать! – возмутился Тимур.

Тему мы замяли, но какое-то время я еще думал над рассказом Марка. Если он был прав насчет Севера, то я полностью принимал сторону друга. Панферов действительно мог поступить подобным образом: свою популярность он оберегал, а еще обожал ловить людей на лжи и выставлять дураками. Но я верил в карму, ему все отзовется.

Мы проторчали у костра до позднего вечера. Динка все боялась идти домой, я проводил ее и успокоил, что все будет нормально. Под ночь написал сообщение и спросил, как дела. Дина ответила, что мама не только не ругалась, но и вообще не вышла из комнаты ее встретить. Похоже, у этих двоих началась холодная война…

* * *

На следующий день мы с бабушкой собрались навестить маму. Я сидел на пассажирском сидении нивы. За рулем – бабушка. Всю дорогу до тюрьмы мы не разговаривали.

С убийством отца моя реальность разделилась на «до» и «после». «После» была уже не жизнь, а так, существование. Свидания с мамой да Сашкина дружба – вот что спасало меня, но лишь ненадолго.

Я думал о маме, вспоминал, какой она была до тюрьмы. Ее страсть к платьям, занавескам и цветам в горшочках. Новое платье она покупала раз в месяц, занавески по всему дому меняла раз в сезон, а цветы – по мере засыхания. Цветовод из нее был так себе. Мама мечтала стать дизайнером интерьеров или флористом, но, сколько я ее помню, работала продавцом-консультантом в ортопедическом салоне.

Они с папой очень любили танцы. Просто включали дома музыку и танцевали. Мне нравилось смотреть на них танцующих, хоть я и ревновал – казалось, в эти моменты они видели только друг друга и забывали обо мне.

Папа дома был совсем не как на уроках. Уже на подходе к школе он становился мрачным и нервным, а в самой школе – еще и ужасно жестоким. Он будто боялся учеников, прятался от них за маской угрюмого презрения. Я часто слышал, как мама с папой тихонько переругивались в спальне. Мама хотела, чтобы папа нашел работу в другой сфере.

– Ты ведешь себя как мазохист, – повторяла мама. – Специально идешь туда, где тебе плохо. Тебе будто нравится мучиться!

Я не знал, чем именно папа мучился. Наоборот, в школе казалось, что ему нравится мучить других.

После смерти отца моя жизнь рухнула. Мы потратили все сбережения на адвокатов. Они менялись так быстро, что их лица мгновенно стирались в памяти, и ни одного я так и не запомнил. Вру. Запомнил последнего, из-за которого мама загремела на восемь лет. После этого судьба решила, что с нас недостаточно испытаний, и послала бабушке болезнь – у нее начались суровые проблемы с легкими. Чтобы ее вылечить, мы продали все ценное и не очень. Итак, что осталось: я, бабушка, бабушкина пенсия, практически пустая квартира, откуда мы вынесли даже телевизор, и куча долгов.

Мне было почти пятнадцать, и я сразу пошел работать. Официально устроиться можно только с шестнадцати, мне часто отказывали, но деньги были нужны позарез, я уламывал работодателей. Они закрывали глаза на возраст, брали меня, но платили еще меньше. Я успел поработать и на складе, и в кафе на кухне, и на выгуле собак, и на уходе за престарелыми. Деньги уходили на покрытие кредитов и возврат долгов. А долги все не кончались и не кончались, мы словно увязли в бескрайнем болоте.

Бабушка работала продавцом в магазине. Иногда она таскала домой продукты, у которых пару дней назад истек срок годности, и эти просрочки нас здорово выручали. Бабушкина зарплата тоже уходила на покрытие долгов, а жили мы на ее пенсию.

«Если тебе что-то дается с необыкновенным трудом, делай вид, что тебе легко, и тогда дело пойдет быстрее и проще», – любил повторять папа, и, наверное, только эта его фраза меня и спасала. Сейчас многое изменилось, у бабушки свой бар, с деньгами стало все нормально. Вот только папу не вернешь и маму не освободишь…

В тюрьме стоял запах дезинфекции, дешевого общепита, а еще безнадеги. Она витала повсюду: впиталась в грязно-серые стены и треснутую напольную плитку. Комната для свиданий представляла собой длинное узкое помещение. Стол был разделен вдоль оргстеклом, а поперек – деревянными перегородками. Отсеки были ужасно маленькими, мы вдвоем с бабушкой не влезали, поэтому она стояла сзади.

По ту сторону оргстекла сидела мама, замученная, усталая, в зеленой форме и серой косынке. Мы общались через проводной телефон.

– Как ты здесь? Выздоровела? Как тебя кормят? Здесь тебя не обижают? А работать заставляют много? Ты хорошо спишь? Не холодно?

Каждый раз я задавал практически одни и те же вопросы. Мама уверяла меня, что с ней все хорошо, говорила так, будто отдыхает в пансионате. Но я почему-то не верил ни одному ее ответу.

– Женечка… Ты же веришь, что я этого не делала?

Я поморщился. Она тоже раз за разом задавала один и тот же вопрос – этот.

– Мам, не надо. Ты вот сейчас делаешь мне очень больно. Ты ведь знаешь, что я об этом думаю. Мне бы и в голову не пришло, что ты бы пошла на это.

Мама успокоилась. Казалось, для нее самым важным было то, что я ей верю.

Дальше мама спрашивала о разном: как в школе, что я ем, с кем дружу, что вообще происходит в моей жизни. Отвечать было ужасно тяжело. Казалось, маму интересует любая мелочь, а мне вот в такой обстановке совершенно не хотелось рассказывать о ерунде, слишком ценно было время. Но ради мамы я старался и готовился заранее. Вспоминал забавные случаи из жизни, рассказывал, какие фильмы смотрел, что интересного покупал. Я избегал всего негативного. В этом месте мрачняка и так полно.

– К твоему возвращению мы с бабушкой сделаем огромный торт, – пообещал я.

Мама мечтательно улыбнулась.

– Хочу, чтобы он был до потолка.

– Идет. А какой торт хочешь?

– Из слоеного теста, с малиной, фисташками и со сливочным кремом.

– Заметано.

Время свидания подошло к концу, но я никак не хотел уходить. Мама посмотрела на меня с нежностью и тоской.

– Женечка. Я очень тебя люблю. Возвращайся домой.

Горло предательски сжалось. Я с трудом смог выдавить:

– Дом – это ты, мам. Я бы хотел остаться здесь.

Всю обратную дорогу я не мог ни на чем сфокусироваться, глаза застилала пелена.

– Ба, а это нормально – когда живешь только ненавистью? – спросил я.

– Что за вопрос такой? – заворчала бабушка. Я явно напугал ее, но она не подала виду. – Как будто в жизни нормальных вещей нет.

Я вздохнул.

– Иногда мне кажется, что я пустой внутри. Будто все, что во мне было, выкачали. И мне ничего не хочется, даже жить. И вдруг что-то начинает… наливаться. Льется, и льется, и уже переливается через край. И сразу появляются силы и желание жить. И тогда я понимаю, что это ненависть.

– И кого же ты так сильно ненавидишь?

– Тех, кто папу убил.

– Похорони это все, Женька, – пробормотала бабушка с мольбой в голосе. – Мы ничего не исправим уже. Можем только в будущее смотреть и маму ждать.

Я молчал. Уткнувшись лбом в стекло, смотрел на мелькающий за окном грязно-серый мир.

Я ни к кому не испытывал такой ненависти, как к убийце отца. Я не понимал, кто это сделал и зачем. Воры, наркоманы? В доме ничего не пропало. Я больше склонялся к тому, что виноват кто-то из школы. Папу там ненавидели… Я помнил, как одноклассники выжигали его лицо сигаретой на фотографии в альбоме. Помнил, как грозились подкинуть взрывчатку в наш почтовый ящик. Если бы только знать, кто убил его, я бы выдавил уроду глаза и вырвал сердце голыми руками.

Под конец дня в своей комнате я подошел к стене, исписанной крестиками. Я поставил 716-й крестик. Осталось 2196.

Урок 13. Поголовье домашней птицы: динамика изменения численности

Саша

С самого утра зарядил дождь. В школьном холле я подкрашивала стрелки на глазах.

– Как у тебя это получается? – Я не заметила, как подошла Света. Она заглянула в зеркало и нахмурилась, мизинцем подтерла веко. – Почему у тебя всегда выходит идеальный «кошачий глаз», а у меня – траектория, по которой ходит наш охранник в день получки?

Я растерялась. Света снова со мной разговаривает? Потом дошло: у меня же УДО! С меня сняли бойкот, потому что я согласилась надеть чертовы похоронные шмотки. И как реагировать? Самой всех бойкотнуть, ходить с гордо поднятой головой? Так я бы показала, что жутко зла, обижена и презираю всякие дурацкие правила. В итоге Север снова взбесится. Нет, новых проблем с ним я не переживу. Да к тому же ужасно достало быть невидимкой, особенно для Светы.

Я засмеялась и ответила:

– Да ну прям. До идеала как нашему Малику до Нобелевской премии. Траектория Марьяши, которая бежит марафон.

Марьяша – наша одноклассница. Физкультура никогда не была ее сильной стороной, и бегает она смешными зигзагами.

Света хихикнула.

– Ну что, пойдем? – Она тепло посмотрела на меня, и я пошла с ней.

Внутри бушевал ураган разных чувств, меня кидало от облегчения к злости. Хотелось оттолкнуть Свету, выкрикнуть ей в лицо, что она предательница. И в то же время я понимала, что Светин поступок по отношению ко мне, хоть и жестокий, не был беспочвенным и теперь мне строить из себя обиженку глупо.

– Как дела с Ромой? – спросила я, и Света засияла.

– Все клево! – Но тут же лицо подруги стало виноватым. – Прости меня, ладно, за этот бойкот? У меня было какое-то помешательство.

– Так и быть, тебя – прощу, – вздохнула я. – Но только тебя одну. Потому что, видя вас с Ромой, я думаю, что, может, действительно как-то мешала вам… Но неосознанно. Пожалуйста, пойми это.

Она снова примирительно улыбнулась, и мы направились на уроки.

Когда я вошла в класс, ко мне ринулась толпа – просить домашку. Мою парту обступили парни. Я пересеклась взглядом с Севером. Он слегка улыбнулся и кивнул.

Внимания мне досталось даже больше, чем обычно. Все вели себя так, будто в дни бойкота меня вообще не было в школе и будто соскучились. Я не знала, как реагировать. Я не просто удивилась, я была в шоке. Хотелось крикнуть: «Да что с вами такое? Вы что, роботы, которым каждый день запускают новую программу? Где ваш мозг?» Но вместо этого я молча протягивала тетрадь с домашкой, односложно отвечала на вопросы, улыбалась чьим-то шуткам. Пусть все думают, что я играю по правилам и рада вернуться в коллектив.

Украдкой я ловила взгляды Панферова. Север явно проверял меня, пытался прочитать мои мысли. И он правильно сомневался: на самом деле я все еще чувствовала отчуждение.

Но никто не должен был об этом знать.

* * *

Всю первую половину октября между классами велась холодная война. Никто не ругался в открытую, но и не ступал на вражескую территорию; каждый день разделяющую черту в раздевалке и курилке обновляли. В столовой черту провести было нельзя, но мы все равно негласно поделили помещение: правая сторона досталась бэшкам, левая – ашкам. То же – в раздевалках на общей физкультуре. Никто не нарушал правила.

Как-то после уроков весь наш класс направился в раздевалку. У бэшек занятий было меньше; их вешалки уже пустовали. Я надела куртку, сунула руки в карманы и в одном нащупала что-то странное – холодое, жесткое, обтянутое какой-то сморщенной резиной. У непонятного предмета было несколько концов, и каждый заканчивался чем-то острым.

Я вытащила находку и несколько секунд не могла понять, что это. Когда поняла – взвизгнула, отбросила это от себя и брезгливо вытерла руку о куртку. Отрубленная куриная лапа – сморщенная, с когтями. Такие обычно продают на рынках; из них варят холодец, и, в принципе, ничего такого уж отвратительного в них нет. Но когда неожиданно находишь такую лапу в своем кармане, становится жутко.

Следом взвизгнула Ирочка, очевидно, найдя подобный подарок в своей куртке, и так же, как и я, бросила находку. Остальные смотрели то на нас, то на лапы и ничего не понимали.

– Лезьте в карманы осторожно. Вас может ждать сюрприз, – предупредила я.

Ребята проверили свои карманы – кто с испугом, кто с брезгливостью. Сюрпризы достались не всем, примерно половине класса. А когда подобные ужасы обнаруживаются сразу у многих, то перестают быть ужасами. Толя с Ваньком тут же стали в шутку бороться находками; Дима взял по одной в каждую руку, натянул рукава куртки так, чтобы торчали только куриные лапы, и со словами «О да, детка!» стал трогать всех подряд за задницы. Все смеялись, верещали, бегали от Димы по раздевалке. Побаловавшись, мы собрали лапы в пакет, чтобы выбросить в урну. Оставили бэшкам прощальный подарок – насадили одну лапу на крючок их вешалки.

Через пару дней нас ждал новый подарок. У нас была лабораторная, на которой предстояло исследовать свойства карбоновых кислот. Для урока требовались реактивы, поэтому он проходил в кабинете химии. Мы открыли ящики с оборудованием, прикрепленные к партам. Открыв свой, я вздрогнула: в одной из пробирок стояли две искусственные гвоздики – такие обычно кладут на могилы. Я повертела головой: у кого из одноклассников еще такой сюрприз? Кто-то присвистнул и крикнул:

– Что за дела?

Я поняла, что не одна. Цветы подкинули еще пятерым, в том числе Панферову.

– Что б-б-будем делать? К-к-кинем ответочку? – спросил Рома.

– Нет, мы не будем опускаться до их уровня. Просто выкинем эту гадость, – сказал Север.

Я долго рассматривала цветы в пробирке и вспомнила, как перед уроком мимо кабинета проходил Женя. Что он делал на втором этаже? Их кабинет на третьем. Вроде бы ни физкультуры, ни лабораторок у бэшек не намечалось. Так что он тут забыл? Может, это он подбросил цветы? Как и куриные лапы? Но что за глупые шутки, зачем?

Из-за проблем, связанных с бойкотом и отказом носить черную форму, я упустила Женю из вида. Сейчас все более-менее утряслось, и настало время заняться слежкой. Но что мне делать? Просто таскаться за ним по школе?

Так я и поступила: держась на расстоянии, начала ходить за Женей. Несколько дней ничего не происходило: нам больше не подбрасывали «подарков», а Женя вел себя образцово. Он редко выходил из кабинета, а если и выходил, то не один, всегда с Марком и компанией – они часто бегали в курилку. Лишь несколько раз Женя один ходил в кабинет классной руководительницы и дважды – в ближайший магазин.

Тем временем работа над спектаклем шла полным ходом. Актеры уже играли без бумажек, я руководила созданием костюмов и декораций.

Перед репетицией в актовом зале я рассказывала Валерии Антоновне, какой интересный ход придумала с Изумрудным городом:

– Надо раздать зрителям очки с зелеными стеклами и попросить надеть перед сценой в сказочной столице. Пусть почувствуют себя ее жителями!

Валерия Антоновна, перебирая сшитые костюмы, рассеянно меня похвалила. Казалось, она вообще не слушала, была загружена чем-то другим. Вообще, чем меньше времени оставалось до спектакля, тем более замученной выглядела учительница.

В зале стоял ужасный гвалт, все шумели и бесились. Мимо пробежал Людоед Ромка, катая свою мигунью на спине. Светка верещала от восторга. Валерия Антоновна будто находилась под невидимым куполом, который защищал ее от этого хаоса.

– Так, а это что? Что это такое? Орлова, ты можешь объяснить? – Валерия Антоновна вытащила из кучи несколько длинных вязаных пузырей.

– Шапочки для жевунов, – невозмутимо пояснила я.

– Шапочки? Ты видишь здесь шапочки? Лично я вижу вязаные презервативы. – Кто-то рядом хихикнул. Я спрятала улыбку в ладонях. – У тебя это было в эскизах?

– Нет, вот мои эскизы шапочек. – Я показала ей рисунок на телефоне.

– Ну вот, нормальные шапочки, – кивнула она и перевела взгляд на вязаный пузырь в руке. – Так почему я держу в руках это?

– А это, Валерия Антоновна, «ожидание vs реальность», здоровый метод познания суровой жизни! – нашлась я, чем вызвала в зале смех.

Валерия Антоновна отбросила шапочку и, уперев локти в колени, закрыла лицо руками.

– Боже, я с ума с вами сойду.

Затем учительница обратилась к залу:

– Кто шил шапочки? Нужно переделать, и срочно!

– Мама Галаниной шила, – сказала я.

– Ира, где Ира?

– Я здесь!

– Ира, скажи маме, нужно переделать все шапочки! Ну почему вы такие? – устало и раздраженно сказала она, ни к кому не обращаясь. – Почему я должна контролировать каждый ваш шаг? Почему ничего нельзя вам доверить?

– Нет, ну а чего? – Малик забрал шапочку и прислонил к паху. – Нормальные презервативы, Валерия Антоновна! Мне по размеру будут! Можно я заберу?

Все засмеялись, но Валерия Антоновна не оценила шутку и гневно воскликнула:

– Так, Нургалиев, закрой свой рот. А чего ты вообще тут делаешь? Ты уже выучил танец Летучих обезьян?

– Нет еще.

– Ну а чего тогда ты тут делаешь? Иди учи.

– А я это… – Малик растерянным взглядом обвел зал, будто ища кого-то, – …товарищей потерял в бою!

– В танцевальном зале сейчас обезьяны, танец учат! – рявкнула учительница.

– А, ну я не знал! Я пошел тогда!

Как только Малик, нехотя расставшись с шапочкой, покинул кабинет, Валерия Антоновна объявила о прогоне первой сцены.

После того как мою находку с Изумрудным городом одобрили, осталось дело за малым – найти в каком-нибудь магазине восемьдесят пар самых дешевых очков. Я просмотрела много сайтов, но не нашла. Пошла на хитрость, решила заказать на «АлиЭкспресс» сто шестьдесят пар бумажных 3D-очков, одно стекло в которых зеленое, а второе – красное. Разрезать каждую пару, а потом склеить только зеленые половинки. Стоили очки по пять рублей за штуку, бюджет на театральные нужды выделила школа, и сумма, даже за сто шестьдесят пар, туда прекрасно укладывалась. Так что я сразу оформила заказ. Осталось ждать. Был, конечно, огромный риск, что очки не успеют прийти к спектаклю. Эх, и почему идея не пришла мне в голову раньше?

Но пока мне хватало и других забот.

После того как Северу своими манипуляциями удалось обрядить класс в черное, он все равно продолжал играть в Деда Мороза. В рюкзаке он носил нитки с иголкой, жвачку, сигареты и зажигалку, хотя не курил, конфеты, расческу, губку для обуви, пятновыводитель, лак для волос, пилочку для ногтей, канцелярские принадлежности в тройном экземпляре, запасные тетради, пауэрбанк и зарядки, влажные салфетки, таблетки от головы и живота, в день физкультуры – запасную форму. Он оказывал другим маленькие услуги, чтобы все чувствовали себя обязанными и хотели чем-то отплатить. Пока никто не ответил услугой на услугу, но я знала: это однажды произойдет. Вот только что Север попросит? Что ему нужно? Голоса, вступление в его армию, наше согласие на что-то? Я пока не знала. Но Север определенно вел свою игру.

Во вторник физрук заболел. У ашек и бэшек должна была быть совместная физкультура, и образовалось окно. Заметив, что Женя один идет в сторону раздевалки, я пошла следом. Он надел куртку и вышел из школы. Я за ним. Вдруг он что-то затевает?

Женя зашел в ближайшую кофейню. Витрины были прозрачные, и я снаружи наблюдала, как он подходит к кассе и берет кофе и самсу. Затем он прошел за столик и сел. Сидя спиной, он меня не видел. Я потопталась на месте. Что делать? Повернуть назад или ждать его тут? Погода была нелетная, резко похолодало, дул пронизывающий ветер. На мне была очень легкая куртка, и на ветру я вся дрожала.

Вдруг Женя встал и быстро направился куда-то вглубь помещения. Я занервничала. Он доел и уходит? Там есть второй выход? Надо бы его не упустить… Я зашла в кофейню, посмотрела на Женин столик – стакан полный, самса чуть надкушена. Где же он? Может, пошел в туалет? Тогда мне стоит вернуться обратно на улицу…

Чья-то рука схватила меня за собранные в хвост волосы и легонько потянула назад.

– Раз, два, три, четыре, пять. Я поймал тебя опять, – прошептал кто-то над ухом, обдав замерзшую кожу горячим дыханием.

Я подпрыгнула и обернулась. Женя выпустил меня. Он был явно горд собой: смотрел издевательски, черные глаза будто смеялись надо мной.

– Ты чего творишь? – возмутилась я.

– А ты? Мисс Гимназия из тебя явно лучше, чем мисс Марпл.

Я прожгла Женю сердитым взглядом, но воздержалась от комментариев. Мой вид его только рассмешил.

– Ты думала, я не замечу, что твои гречишные пружинки вот уже неделю за мной прыгают? – Женя щелкнул по моему выпущенному из прически локону. – Какая же ты наивная, Орлик.

– Я не преследую тебя! – соврала я.

Женя лукаво улыбнулся уголками рта.

– И сейчас ты скажешь, что зашла сюда попить кофе.

– Именно так!

– Отлично. Давай попьем кофе вместе.

– Ты в курсе, что мы нарушаем правила? – Я прищурилась. – Новые правила обоих классов: никаких разговоров между параллелями.

Женя пожал плечами.

– Знаю, но правила меня не волнуют.

Я перевела взгляд на его белую толстовку.

– По тебе так не скажешь.

Женя все с той же улыбкой пожал плечами.

– Иногда приходится идти на уступки. Садись. – Он указал на место напротив себя. – Раф, как обычно? И сэндвич с яйцом?

Он помнил, что я люблю…

– Я сама в состоянии купить.

– Нет уж. Раз ты сама попалась мне в лапки, так просто я тебя не отпущу. Я тебе должен, забыла?

Я вздохнула и сдалась. И вот передо мной стояла чашка с ароматным имбирным рафом и лежал сэндвич с яйцом. Оказывается, я дико проголодалась! Я откусила сэндвич, отпила кофе. Женя молча наблюдал за мной. Было неловко. Ужасно, когда кто-то наблюдает, как ты ешь, особенно если это Женя. Я чувствовала себя беззащитной, почти как если бы он видел меня голой. Почему-то есть при нем было стыдно. Вдруг я запачкаюсь? Или еда застрянет между зубов? Я старалась откусывать маленькие кусочки и тщательно их прожевывать, постоянно промокала губы салфеткой.

– Что? – наконец, буркнула я, не выдержав Жениного взгляда.

– Ничего. Просто нравится смотреть.

– Как люди едят? – Я нахмурилась. – Это ужасно.

Женя опять улыбнулся.

– Ошибаешься. Люди очень искренние, когда едят или спят.

Наступила пауза.

– Может, что-нибудь скажешь? – Все так же внимательно меня разглядывая, Женя первым нарушил тишину.

– Почему я должна что-то говорить?

Женя хмыкнул.

– Мне показалось, или моя персона последнюю неделю не дает тебе покоя? Почему бы о чем-то меня не спросить, если так?

Я задумалась, не зная, с чего начать. Рядом с Женей я почему-то сильно разволновалась. Стало жарко, щеки запылали. Хорошо, что на коже была бледная пудра.

– Я смотрю, ты влился в коллектив. Теперь гуляешь с Марком и его компашкой.

– Да, они прикольные.

– И с Динкой.

– Что, ревнуешь? – подколол Женя.

– Тебя? Вот еще! – фыркнула я. – Просто раньше ты был не таким компанейским.

– Повзрослел. – Женя пожал плечами.

– Слишком быстро.

– Ты к чему-то клонишь? – Он явно насторожился.

– Да, – призналась я, делая глоток кофе. – Мне кажется, ты – единственный из двух классов, кто в этой ситуации находит для себя выгоду.

Женя посмотрел на меня заинтересованно.

– Правда? И с чего такие выводы?

– Будем честны: ты долго был изгоем, но безумно хотел стать частью коллектива. Что теперь? Параллели враждуют, но внутри классов люди дружны как никогда.

– Больше нет мальчиков-изгоев, ты это хочешь сказать? – усмехнулся Женя.

Я кивнула.

– И именно мальчикам-изгоям выгодна вражда, ведь так, по-твоему? Но есть одно но. Больше нет мальчиков-изгоев, но также… – Женя поднял брови, будто прося меня дополнить предложение, – …и популярных девочек. Их тоже нет. И бывших популярных девочек все это необыкновенно бесит.

Я вспыхнула.

– Это не имеет отношения к делу.

Женя примирительно поднял руки.

– Хорошо, оставим популярных девочек. Они ни при чем. Так что там с изгоями?

Женя все отшучивался, но я собиралась говорить максимально серьезно.

– Ты был в туалете, когда разбили окно. Никто этого не знал. Кроме меня.

Веселые искорки в глазах Жени постепенно угасали. Я пошла в наступление:

– Так что, кроме Минаева, на парней мог настучать ты. Затем – ежедневник Валерии. Ты дежурил в тот день и мог его украсть. Затем я увидела, как ты выходишь из раздевалки на физкультуре, когда урок был только у нас. Ты мог подбросить ежедневник Тане. Именно после физкультуры Таня обнаружила его у себя.

Женя выглядел озабоченным.

– То есть ты обвиняешь меня в том, что я развязал войну?

– Я не обвиняю. Но все сходится, Жень. И из нас у всех только у тебя был мотив.

– И какой же?

– Месть.

Женя выглядел удивленным. Помедлив, он драматично захлопал в ладоши.

– Браво. Ты великий сыщик. Ты меня раскусила. Арестуйте меня, мисс Марпл! – Женя протянул мне обе руки.

– Ты можешь не придуриваться? – рассердилась я. – Недавно кто-то подбросил нам цветы в ящики в кабинете химии. По две гвоздики, шестерым, и мне в том числе. Нас запугивают, и я уверена, что это кто-то из вашего класса. Перед уроком я видела, как ты проходишь по коридору. Непонятно, что ты делал на втором этаже, – урок у вас был на третьем. Все сводится к тому, что виноват ты, Женя. И я бы очень хотела, чтобы это оказалось не так.