Текст книги "Словарь лжеца"

Трепсвернон понимал, что личность, оживленно моргавшая ему сейчас, была ученым англосаксом. Весь этот конкретный подвид в стойле лексикографов Суонзби, казалось, состоит наполовину из облаков. Белые облака лежали у них на головах, липли к подбородкам – облачны были их глаза, а дыханье отчего-то – теплей и гуще, нежели у кого-либо иного, если склонялись они для того, чтобы что-то произнести, чересчур близко. А наклонялись чересчур близко они всегда, будто их к сему подталкивал незримый галфинд, и, похоже, перемещаясь, вечно занимали много места – неизменно предпочитали двигаться по самой середине коридора или прохода между конторками, а не держаться какой-то одной стороны. Пространство собою заполняли они мягко, не напористо. Ученые англосаксы скорее парили, нежели шагали или неслись.

Выражались они мягко, комковатыми напевными гласными. Этот экземпляр не был исключением.

– Празднование, – повторил Трепсвернон. – Вчера вечером? Да, вполне удалось празднование, очень удалось.

Облако кивнуло, улыбнулось, сдулось прочь.

Наполненье и длительность бесед Трепсвернона под куполом залы обыкновенно подпадали под определенные шаблоны. К примеру, пухобрадый гений, стоявший за «Новым энциклопедическим словарем Суонзби», проф. Герольф Суонзби, проходя до обеда мимо конторки Трепсвернона, всегда произносил: «Доброе утро, Трепсвернон!» Всегда с одной и той же интонацией и порядком слов. Имелся там мальчишка Эдмунд, нанятый разносить пакеты писем и бумаг. Стоило ему оказаться рядом, как его плетеная тачка исторгала ноту из-под своего задышливого колеса, и восклицанье Эдмунда «Вот ваше!» неизменно вызывало «Значит, поглядим, что у нас тут!» в ответ. Тем же самым тоном каждый раз, с одинаковыми высотой, диапазоном и громкостью.

В тех редких случаях, когда к конторке Трепсвернона подходил сотрудник, дабы заметить что-либо о погоде, крикетном счете или же мелком политическом предмете, с вопросами, судя по всему, они к нему не обращались никогда. Никто никогда не заговаривал с ним в расчете получить определенный точный ответ.

Трепсвернону было интересно, как все они клишировали его. Предмет мебели. Пришепетывающая черта декорума.

Вот к нему приближался посыльный Эдмунд со своей тачкой, и, разумеется…

– Вот ваше! – раздался клич, а письма и бумаги шмякнулись на конторку Трепсвернона. От сотрясенья, тот вновь невольно подскочил.

– А! Значит, поглядим… – Слова машинально вспрыгнули ему на уста. Глаза его уперлись в спину удалявшемуся облаку. – Поглядим, что… – продолжил он, и голос его ощутимо дрогнул, все еще слегка окуренный парами виски с вечера накануне.

Мальчишка уже перемещался к соседней конторке и совал руку в корзину за бумагами для Апплтона.

– Вот ваше! – сказал Апплтону мальчишка.

– Покорнейше вас благодарю, – беззвучно произнес Трепсвернон, ни к кому в особенности не обращаясь.

– Покорнейше вас благодарю! – ответил лексикограф, принимая бумаги.

Уложенье было простым: каждый день Трепсвернон получал от публики различные слова и источники для их определений, сортировал их, оценивал и аннотировал. Когда он был готов составить для слова окончательное определение, записывал он его регламентированной ручкой «Суонзби» на зеленовато-голубой каталожной карточке, стопу которых держал перед собой. Карточки эти в конце каждого дня собирал Эдмунд и рассовывал по ячеям, окружавшим Письмоводительскую в алфавитном порядке. Тогда слова и становились готовы ко включенью в гранки «Словаря».

Взгляд Трепсвернона перехватил Апплтон.

– Вчера вечером домой добрался, Трепсвернон? Что-то ты с лица спал.

– Да. Да, а как же? – ответил тот. Как и ожидалось, Апплтон совершенно его проигнорировал.

– Должен сказать, первым делом с утра голова у меня была что твоя колокольня. Кто ж знал, что продажа ревеневого варенья обеспечит семейство Фрэшемов запасом таких прекрасных коньяков?

– А как же, – повторил Трепсвернон. И затем еще раз, хуже не будет: – Да?

– И все ж, – произнес Апплтон. Свой нож для бумаг он погрузил в конверты, разбросанные по конторке. – Приятно наконец-то повстречать счастливую парочку.

Трепсвернон моргнул. Всплыло воспоминанье о предыдущем вечере.

Тут встрял Билефелд:

– Фрэшем упоминал ее в своих письмах сюда, разве нет?

Голова Апплтона подалась к пустой конторке Фрэшема – единственной во всей Письмоводительской зале, очевидно свободной от бумаг и каталожных карточек. По краям же она была оперена прикнопленными фотоснимками и сувенирами, присланными из его путешествий.

– Нет, не упоминал, – произнес Трепсвернон. – Ни разу.

– И так приятственно к тому же, что Теренс вернулся в страну, где мы за ним может приглядывать, – сказал Апплтон.

– Кошмарнее некуда, – произнес Трепсвернон.

– Очень долго его не было, чересчур долго; а то из ума нейдут он и эта его безмолвная тень Глоссоп – трюхают Бог весть где и занимаются Бог весть чем.

– Баклажан, – вставил Трепсвернон.

Лицо Апплтона даже не дрогнуло.

– Но вчера было чересчур некогда, чтобы словцом с ним перекинуться, как положено; придется хватать его за рукав в следующий раз, как только соизволит сюда сунуться. Ты видел его с этой балалайкой? – ну и штукенция! Изумительный человек! Но… – Апплтон потянулся и передернул плечами. – За дело! – Он снова перехватил пристальный взгляд Трепсвернона. Тот безучастно улыбнулся. – Ты что-то сказал только что?

– Нет?

– Именно, – проговорил Апплтон. Ему хватило учтивости нахмуриться.

Хуххкунк-ффппп. С полки поблизости сняли книгу.

– Красотка что надо, правда ведь? – донесся голос Билефелда с другой от Трепсвернона стороны.

– Что-что? – произнес Апплтон и подался вперед, чтобы видеть поверх стола Трепсвернона. В этой позе, не мог не отметить тот, глаз Апплтона оказался в сугубой близости от нескольких карандашей, торчавших из оловянного стаканчика перед ним.

– Невеста же: как-там-ее? – напористо пояснил Билефелд. – Тебе удалось с нею поговорить?

– Не удалось, – сказал Апплтон.

– Не удалось, – сокрушенно повторил за ним Билефелд.

– Мне удалось, – произнес Трепсвернон, но никто не обратил на него ни малейшего внимания. Он по-прежнему не спускал взгляда с карандашей и их близости к глазу Апплтона. Особенно один карандаш располагался от глаза всего в нескольких миллиметрах.

– Мне тоже не выпало удовольствия с нею поговорить. Весьма надменная, сочла я. – Из-за конторки у них за спинами донесся редкий женский голос – то была одна из близняшек Коттинэм, служивших в редакции словаря. Трепсвернон знал, что одна сестра – знаток норвежской филологии, а другая – авторитет в гэльской ветви кельтских языков, и сестры были б совершенно тождественны друг дружке, если б у одной волосы не были полностью черными, а у другой полностью белыми. Естественной причудой это не было, а достигалось примененьем разнообразных пигментов и масел, употреблявшихся, дабы установить хоть какое-то ощущенье индивидуальности. Более того, та мисс Коттинэм, что потемней, как-то раз без приглашения пустилась в длительные объяснения того, что она убеждена: перед сном в корни волос следует втирать смесь рома и касторового масла – сим достигается развитие роста и здорового блеска волосяного покрова. Быть может, из-за этого режима воротничок ее блузы частенько бывал испятнан как бы ржавчиной.

У Трепсвернона имелась теория: либо никто из персонала «Суонзби» не знал отдельных личных имен близняшек, либо всем это было безразлично. За его пять лет в «Суонзби-Хаусе» его ни разу не представляли ни одной из этой парочки поодиночке, а сам он не находил в себе уверенности поинтересоваться. В уме у себя, стоило возникнуть причине с ними заговорить, он их звал Приправами: одна с головой-перечницей, другая – с солонкой.

На плитках уборных Письмоводительской был выцарапан мерзопакостный лимерик о них, в чьей схеме рифмовки с особенной изобретательностью применялось слово оссианически.

При звуке голоса Коттинэм Билефелд и Апплтон развернулись на своих сиденьях, выгнув шеи. Еще полдюйма – и действие это лишило бы Апплтона глаза, подумал Трепсвернон. Он чуточку замечтался. Вообразил, как глаз выскакивает и скатывается прямиком в плетеную корзинку посыльного Эдмунда, пока тот, юля, пробирается меж их конторками.

– А она вообще по-английски-то говорит? – по-прежнему интересовался Билефелд, и к их конторкам, пожимая плечами, подошла близняшка Коттинэм с белыми волосами.

– Кто ж тут скажет?

– Кто Фрэшему хоть слово ввернет? – высказался Апплтон, и все, кроме Трепсвернона, рассмеялись легко, откровенно и нежно.

– Ха ха ха, – очень медленно и подчеркнуто произнес Трепсвернон через полсекунды после того, как смолкло их хихиканье. Меж их конторками стремглав промчалось еще одно англосаксонское облачко, и Билефелд сделал вид, будто занят какими-то мелкими записками на своем фресквисентном столе. Клочки бумаги он сложил стопкой, затем разворошил, после чего снова выложил в ряд, изображая нечто приближенное к работе.

– Я слыхала, что она – какая-то родственница царю, – продолжала мисс Коттинэм.

Трепсвернон развернулся на сиденье, а Билефелд и Апплтон в один голос произнесли:

– Да ну! – и:

– Да ну?

– Не дочь или племянница – или еще как-то, – произнесла Приправа. – Но умостилась где-то на том семейном древе.

– Вы водите меня за нос, – сказал Апплтон.

– Если дерево достаточно раскидисто, я, вероятно, тоже царская родня, – фыркнул Билефелд.

– И префекту Тимбукту, – согласилась мисс Коттинэм, и все снова рассмеялись.

– Но, знаете, меня б это вовсе не удивило, – проговорил Билефелд. – Фрэшем вроде бы вращается во всевозможных кругах. Царевна средь нас, вообразите.

– Сдается мне, Фрэшем упоминал, что родом она из Иркутска? – продолжал сплетник Апплтон.

– Да, я как раз обновлял нашу статью по Иркутску, – сказал Билефелд. – Подумал, что может пригодиться, если мне позволят с той девицей потолковать. – Трепсвернон подождал неизбежного хвастовства пустяками, каковое исследователи Суонзби никогда не упускали случая исполнить. – А вы знали, что на его гербе изображено похожее на бобра животное с собольей шкуркой? Это слово бабр там неправильно перевели, что на местном диалекте означало сибирского тигра! Так бабр стал бобром. До крайности необычайно.

Подавляя зевок, Трепсвернон вспомнил сегодняшнее утро и воображаемого м-ра Бурча из семейства тигриных, а Билефелд и Апплтон развернулись оба к своим конторкам, вздев брови в благодарном молчании. Трепсвернон взял верхний конверт из стопки перед собой и вытряс из него письмо. Проглядел страницу. Кучерявым почерком бурыми чернилами со множеством подчеркиваний там значилось:

…прилагается, как велено, подтверждение некоторых слов, начинающихся на букву «С»… Один в особенности поразительный пример из рецепта, предоставленного мне Его Высокопреподобием… Однако почему именно сабза должна располагать кожурой двухдневной давности подобным манером, остается совершенно…

– А вы знаете, что отец Фрэшема дружил с Коулриджем? – донесся шип другой мисс Коттинэм из-за их спин. Трепсвернон, Билефелд и Апплтон снова развернулись, не вставая со стульев, неотразимо влекомые на орбиту притяженьем сплетни.

– Вы водите меня за ухо, – сказал Апплтон.

– Вот поди ж ты!

Глядя Апплтону прямо в лицо, Трепсвернон произнес:

– Вы – вылитый кофейник; я так часто думаю. – И вновь это прошло совершенно незамеченным.

– Или то был Уордсуорт? – произнесла Перец-Коттинэм. – Тот либо другой. Нет, я все ж уверена, то был Коулридж.

– Я только что записывал одно из его… да где ж оно? – Билефелд захлопал по конторке бумагами, с царапаньем вороша ими и вливая новый неистовый темп шороха в общий шум Письмоводительской. – Да! Вот! Одно из первых словесных новшеств, измышленных Коулриджем… – Билефелд воздел голубоватую каталожную карточку, и лицо его триумфально зарделось. – Единомышленник, существительное! – Восклицанье его породило всплеск «Тш-шш!»-ей, пронесшийся по всей зале. «У вас должен быть едино-мышленник, а не только едино-кровник или – начальник», – процитировал он. – Видите? Вот! Впервые использовано у Коулриджа в письмах. – Улыбка у Билефелда была, как у егермейстера, заметил Трепсвернон.

– Только вчера я выловила в одной из его статей ранее употребление слова сверхчувственный, – сказала Солонка-Коттинэм. В голосе ее звучала состязательная резкость.

– Как чудесно. – Апплтон умолк, а затем с росчерком туза по сукну добавил: – Разумеется, именно из бумаг Коулриджа я несколько месяцев назад выудил – так, что ж это было… ах да, астрогнозию и мистицизм. А также с большим удовлетворением где-то летом поймал его применение глагола романтизировать.

– Не забудь про нарциссизм, – произнес Трепсвернон. – Существительное.

К нему обратились три лица.

– Прошу прощенья, Трепсвернон, – выговорила мисс Коттинэм, – вы что-то сказали?

– Вот только… – Апплтон посмотрел на свой оловянный стаканчик с карандашами, затем перевел взор на потолок, потом в подтвержденье товарищества взглянул на мисс Коттинэм и Билефелда и только после вновь обратился взглядом на Трепсвернона. – Ну, понимаешь, эта твоя шепелявость, ах! Иногда трудновато…

– Я часто говорил, – возвысил голос Билефелд, – что если максима Коулриджа верна, и поэты – непризнанные законотворцы мира, то лексикографы таковы вдвойне – у всех на виду.

– О, очень хорошо! – произнес Апплтон, а мисс Коттинэм резко хлопнула в ладоши.

– Это… полагаю, так сказал Шелли… – подал голос Трепсвернон, но в тот миг к нему на конторку запрыгнула одна из бессчетных кошек Письмоводительской.

– Оп-ля! – вскрикнул Апплтон.

– Чему мы обязаны таким удовольствием! – сказал Билефелд.

– Потише-ка! – сказала мисс Коттинэм.

Кошка посмотрела на Трепсвернона – заглянула прямо в самую его сердцевину. Он протянул руку. Не открывая взгляда, кошка отступила на пару шагов, помедлила, а после этого протяженно и спокойно отрыгнула нечто мохнатое, свалявшееся и влажноватое прямо на бумаги Трепсвернона и ему на грудь.

Стулья Апплтона и Билефелда завизжали ножками по полу – оба они поспешно отпрядывали, – и «Тш-шшш!»-и вновь заполнили все пространство Письмоводительской.

Д – дискверция (сущ.)

Никакой подготовки к тому, как реагировать на угрозу минирования, я не получала. Меня вообще никак не готовили, поэтому я взирала на телефонную трубку добрую минуту. Взяла мобильный и набила текст Пип ей на работу в кафе: «Прости, что на этом может быть все, я тебя люблю, прощай, х». Выключила компьютер, не сохранив никаких изменений, поглядела, как у меня за окном на легком ветерке подскакивает и машет плющ, после чего двинула кулаком в красную надпись пожарной тревоги у своего стола: «РАЗБИТЬ СТЕКЛО ДЛЯ АКТИВАЦИИ». Сделала я это с усердием служащей, с первого своего дня на работе фантазировавшей о том, чтобы это проделать.

Тогда-то я и выяснила, что пожарная сигнализация во всем здании не действует: она пала жертвой еще одного решения сократить расходы. Не будучи уверенной, что́ мне делать дальше, я припомнила: в шкафу с канцелярскими принадлежностями имеется ламинированный лист «Инструкций по эвакуации и безопасности», с пятнами от сырости под пластиком. На нем значились упрощенные идеограммы человечков, спотыкающихся о треугольники, и красные очертания взрывов «БАХ!» над изображениями согнутых коленей. Я подошла к шкафу, взяла в руки этот лист и крепко прижала к груди. Постучалась к Дейвиду. Тот горбился над своим компьютером, печатая двумя указательными пальцами.

– Опять звонил? – спросил он, не поднимая головы.

Я объяснила ситуацию, изобразив удар по кнопке пожарной тревоги с особым рвением, и он закатил глаза.

– Думаю, это означает, что нам следует… – я сверилась с плакатом «Эвакуации и безопасности» в поисках нужного оборота, – освободить помещение?

– Во избежание самоосвобождения, – произнес Дейвид, и вид у него при этом был довольный. Я улыбнулась, поскольку это от меня вроде бы и ожидалось. – Следует ли мне прихватить кота, как считаете? – продолжал он, рассеянно шаря взглядом вокруг своих ног под столом, после чего: – Нет-нет, это не первая необходимость, пойдемте…

И мы спустились по лестнице, прошли через главный вестибюль под портретом улыбчивого проф. Герольфа Суонзби и вывалились на улицу, а обувь у нас скользила по камню ступеней, отполированному-ста-двадцатью-годами-суматохи.

– Вы экстренные службы оповестили? – спросил Дейвид, пока мы спускались. Я кивнула, а сама за спиной на ощупь вбила в телефон цифры.

Полиция явилась быстро и, похоже, угрозу минирования восприняла всерьез. Суонзби-Хаус располагался так близко от Бакинэмского дворца, что у них всех было при себе нужное оборудование, и предположительно они были готовы браться за дело, заниматься им и с ним справляться. Один сотрудник щеголял и в камуфляже, и в табарде высокой видимости, что, на мой взгляд, подходом было противоречивым. Особые сотрудники вкатили в двери целый арсенал специфического оборудования – предположительно для того, чтобы «произвести зачистку здания». Такой оборот я слышала в криминальных драмах. Мы наблюдали из-за кулис, слегка ошарашенные. То есть ошарашена была я; Дейвида, казалось, больше заботит, чтобы сотрудники полиции не исцарапали краску на дверях.

– Хорошо, что здание сегодня не абонировали, – несколько рассеянно произнес Дейвид, пока мы наблюдали, как они роятся у входа. – А так одни мы здесь болтаемся – но представьте, случись тут свадьба?

Нам велели ждать. Я старательно описала замаскированный голос по телефону, а также частоту прежних звонков с угрозами. Сотрудница записала все эти подробности и спросила, все ли у меня в порядке, а ответ мой тоже записала. Еще спросила, как меня зовут, и перепроверила, правильно ли записала:

– Как альпиниста?

Дейвид внимательно прислушивался к моему ответу, и мне стало интересно, не разрабатывал ли он теории о моем имени – о происхождении его или значении. Он вроде бы из тех, у кого имеются мнения насчет имен. У меня б тоже были, происходи я от кого-нибудь по имени Герольф. В прошлом у меня уже интересовались, не в честь ли тщеславной, надменной персонажицы, которая не целует Майкла Дж. Фокса в телесериале «Семейные узы» (1982–1989), меня назвали. Спрашивали, не в честь ли жены-психотички, которая все же целует Вуди Хэррелсона в «Прирожденных убийцах» (1994), назвали меня. Умы у людей – с ошибкой в написании – устремляются к тем книжкам Энид Блайтон, где Башни и чу́дные хоккейные клюшки (1946–1951), или еще глубже – к авторам артуровской легенды. Но вот пригожий лейтенант, сгинувший на горном склоне (1924), – что-то новенькое. Не в силах представить, что́ эти люди должны думать о моих родителях.

В некоторых книгах говорится, что Мэллори происходит из старофранцузского и означает бессчастный.

Если это так, я не в силах представить, что сама я думаю о своих родителях.

Дейвид же, беседуя с сотрудницей, много размахивал руками и помавал кистями, как будто это могло ускорить их разговор и весь процесс.

– Просто какой-то ку-ку, – сказал он, распростираясь на весь свой немалый размах крыльев. – Шарики за ролики заехали. Совсем крыша потекла. Не все дома.

– Такими словами нельзя выражаться, – сказала сотрудница полиции.

– Нельзя, совершенно согласен. Псих ненормальный?

Сказав нам, что его коллеги, вероятно, проведут в здании еще какое-то время, другой сотрудник сходил к киоску в Сент-Джеймзском парке и принес нам оттуда мороженое не по сезону. Дейвиду взял «99 с хлопьями», себе «Калиппо», а мне шоколадный лед. Я постаралась не думать, как он профилировал всю нашу группу, чтобы выбрать такое мороженое. Всем раздал, и мы оперлись о рекламный щит, а полицейские мигалки время от времени покрывали мороженое Дейвида неоновыми синяками. Какие-то туристы щелкали нас, пока мы стояли и смотрели на Суонзби-Хаус сложа руки.

Голос с другой стороны улицы.

– Мэллори?

Вот в чем штука – на работе себе можно обустроить особый склад и лад. Работа требует немногого, и кое-кто из нас – многие – предпочитают отключать в себе части собственного характера, весь свой характер, лишь бы только дотерпеть до конца дня. Но затем черты дня меняются из-за, допустим, угрозы жизни, и, скажем, через дорогу, там, прямо вон там вдруг – тот человек, кого любишь больше всех на свете. Хлоп – и возникает. С таким же успехом человек этот мог подняться из канализационного люка или на лас-вегасской платформе, или оказаться вытащенным из шляпы, спуститься откуда-то с вышины, рябя золотым пламенем и т. д. Голос его тебе известен лучше твоего собственного имени, ты хочешь слышать этот голос первым делом с утра, как проснешься, а вечером засыпать под него, желаешь знать этого единственного человека долго-долго – чтобы понимать, что уже слышал каждое слово с выговором этого единственного человека и с любой возможной интонацией. Влюбляешься, всякий раз видя единственного человека, влюбляешься в саму мысль о том, что влюбляешься просто потому, что этот человек существует, и он же определяет собою, что хорошего тебе может принести день. Этот единственный человек определяет для тебя хорошее.

Любовь – это уйма такой вот чудесной чепухи, верно? Муры, белиберды, ахинеи, ереси, околесицы, дребедени, галиматьи, несуразицы, дичи, лабуды и т. п. Всего этого – и разом. Иные штуки – вроде страха – лаконичнее, но любовь по-своему попадает в самую точку.

– Мэллори! – кричала Пип. Она попробовала перебежать через дорогу, но сотрудник полиции остановил ее, не успела она достичь нас. – Все хорошо? У тебя все в порядке?

– Я отлично, – сказала я. – А ты что тут делаешь?

– Твой текст, полная ты… – Она прикусила язык. – Я… Прости, что я так долго…

Дейвид вонзил зубы в мороженое и учтиво уставился на нас обеих. Окалиппенный сотрудник полиции придерживал Пип за плечи, чтобы мы с нею оставались разлучены. Это было ужасно, но еще и отчего-то хорошо, поскольку мой идиотский ум уже пытался измыслить какой-то контекст для подобной фамильярности Пип. Это подруга. Она моя двоюродная сестра. Эта личность попросту угадала мое имя ни с того ни с сего, как оно там… каковы шансы…[3]3
  Имеется в виду «Chances Are» (1957) – песня композитора Роберта Аллена на слова Эла Стиллмена.


[Закрыть]

– Прошу прощения, – говорил сотрудник полиции. Пип сделала шаг назад. – Вы знаете эту юную даму?

Пип глянула на меня, затем на Дейвида Суонзби.

– Мы соседки по квартире, – сказала она.

Я кивнула.

Перед тем как собраться тем утром на работу, Пип показывала на различные детали меня безо всякой на то причины и перечисляла их названия.

– Луночка, – сообщила она кончикам моих пальцев. Передвинулась дальше: – Пядь, – затем так и двигалась, перечисляя, вверх по кровати до самой: – Надпереносье, – сказано было у меня меж бровей. Затем пауза. – Прибамбас.

– Подносовой желобок, – подсказала я.

– Да, – ответила она, – он самый.

– На лице все налицо.

– Полный комплект со всеми пожитками, – сказала она, и мы продолжили продолжать.

По-моему, не всегда нужно всё всем объяснять. Пип с этим не согласна – вернее, иначе это выражает. Я не признавалась на работе. Она не считала это трусостью с моей стороны. Я б, наверное, сочла.

Помню, в школе проверкой того, хорош ли словарь, служило наличие в нем названий особых частей тела или ругательств. Неприличных слов. Обычно то бывали единственные замусоленные страницы во всем томе; примени я такой стандарт ко гранкам Суонзби – выяснила бы, что кукан еще может означать приблуду для сохранения пойманной рыбы, а дрочень можно определить как «кушанье, приготовленное в виде лепешки из запеченной смеси яиц, молока и муки или тертого картофеля». Все образование насмарку. Восторг от того, что видишь дурное слово, был ощутим – в школе можно было засунуть нос между Пизой и пизмоном или встрять между худым и хуком и обнаружить там в гнездышке столбцов нечто такое, что всю твою жизнь считали непристойным, или при звуке чего заливались румянцем, или понижали голос, произнося. Возникало ощущение, будто лексикограф развращен, и воображалось, как он печатает грубое слово с напускною чванностью на лице или же протаскивает такое понятие на страницы словаря, исключительно чтобы пощекотать тебя в классе или зарядить нервным восторгом наедине с собой.

Такое использование школьного словаря было сродни промыванию позорного золота, и мы погружались в это занятие с головой. Лишь оставшись в классной комнате в одиночестве, когда все уже уходили домой, я осмеливалась искать и другие слова. Убеждала себя, что мною движет любопытство. Я не осознавала, что словарь можно читать как карту – или же смотреть в него как в зеркало.

гей (межд.), возглас с целью окликнуть, подозвать кого-либо, соответствующий по значению сл.: эй!; возглас, выражающий призыв, побуждение двигаться быстрее

голубец (сущ.), кушанье, приготовленное из тушеного мясного фарша, завернутого в капустный лист; бревенчатое или дощатое строение с двускатной крышей и крестом на ней или деревянный крест с двускатной кровелькой, устанавливаемые на могиле; голубая медная краска, часто используемая при написании икон

кобел (сущ.), пень, надолба; свая для причалки судна. Также: стар. мера хлеба?

лесбийское прави́ло, гибкая (обыкновенно свинцовая) линейка, могущая быть согнутой по контуру того, что измеряется. Фигуративно, относящееся к чему-л., в особенности правовому принципу, подстраиваемому сообразно обстоятельствам

парафин (сущ.), добываемое из нефти белое воскообразное легкоплавкое вещество, представляющее собою смесь углеводородов

петух (сущ.), домашняя птица с красным гребнем на голове и шпорами на ногах; самец курицы и некоторых других птиц из породы куриных; вздорный человек, забияка; поджог, пожар; срыв голоса на высокой ноте во время пения, разговора

Даже в школе, помню, я интересовалась чуланами и шкафами – есть ли какая-то разница между тем, что кто-то сидит в чулане, и тем, что в шкафу стоит скелет. Я поискала в словаре разъяснение, но ничего не нашла. Листала страницы, вся рдея от нараставшего во мне стыда.

* * *

Пип в том кафе, где работала, ничего не скрывала. Разумеется, нет – не скрывала она ни от своей родни, ни на работе, нигде и ничего, раззудись плечо – размахнись рука. Подозреваю, что даже из утробы она вынырнула со значочками на лацкане: «Лавандовая угроза» и «10 % мало! Вербуй! Вербуй! Вербуй!».

– Дейвид Суонзби и глазом бы не моргнул, сообщи ты ему, – однажды сказала мне она. Тему подняла сама. – А если глазом он моргнет, можешь ему сообщать, куда отправляться.

Она, разумеется, была права. И неправа, разумеется.

– Куда отправляться, – повторила я.

– А не то, – продолжала она, – можешь сообщить ему, что заявится твоя большая злая кобла и сама с ним разберется. – И она, рыча, загарцевала по спальне, типа-крутая.

– Умеешь ты быть смелой за нас обеих, – сказала я. Хотелось так пошутить, но прозвучало мелодраматично или слезливо. Пип ничего на это не сказала.

Дело не в том, что я не желала признаваться, убеждала я себя. Я восхищалась теми, кто ничего не скрывал, завидовала таким людям, считала их храбрыми и чудесными. Мне попросту недоставало тех слов, которые вроде бы имелись у них всех. То была самая прозаическая, непламенеющая, чахлая, пригашенная разновидность страха. Как-то раз я посмотрела документальный фильм о скотобойнях и помню, как перед камерой в нем обсуждалось то биологическое воздействие, какое переживает скот перед забоем. Очевидно, что вкус мяса можно изменить накоплением молочной кислоты и адреналина, если животное обеспокоено. В субтитрах мелькнула фраза «страх ухудшает мясо и его вкус». Я прекратила смотреть документальные фильмы о бойнях.

Ни с того ни с сего, моя посуду, я рассказала Пип о звонках, что поступают мне на работу. Она меня удивила тем, что разрыдалась и крепко прижалась ко мне.

Перед Суонзби-Хаусом и в окружении полиции именно этот миг сейчас выбрал голубь, чтобы натибрить крошек от вафельного стаканчика прямо из-под ног у моего начальства.

– А! – произнес Дейвид. – Соседка Мэллори по квартире, сдается мне, она вас упоминала.

– Да ну? – сказала Пип.

– Приятно, приятно. – Дейвид потряс ее за руку, и я тут же возненавидела эту их близость и пожелала отвлечь их друг от дружки. Они были двумя кругами на диаграмме Венна, которым не следовало пересекаться или хоть как-то смыкаться. Лондон уж точно достаточно велик, поэтому пусть тут такое никогда не происходит. – Здесь немножко кавардак, – робко продолжил Дейвид, глядя в запрокинутое озабоченное лицо Пип. – Чепуха, в общем.

– А может это быть и то, и другое сразу? Кавардак и чепуха? – Пип повернулась ко мне. – У тебя в эсэмэске…

– Чепуха, – ответила я.

– А не похоже. – Она обвела жестом полицейский фургон и сотрудников.

– Просто дурацкий розыгрыш. Они всего лишь удостоверяются, что нет никакой опасности. Пожарная сигнализация не сработала, поэтому мне пришлось…

– Да ты б могла сгореть, прямо не сходя с места! – Пип оглядела Дейвида с головы до пят. С учетом его роста у нее получилось не враз. – Это невероятно противозаконно!

– Оно не может быть невероятным тем или этим, – произнес Дейвид. Он все-таки не удержался. – Что-то либо противозаконно, либо не противозаконно.

Маловероятно, чтобы мужеумствовать (гл.) когда-либо вошло в какое бы то ни было издание «Энциклопедического словаря Суонзби».

– Полагаю, в таком случае невероятны вы, – сказала Пип и встала на дыбы, как вообще-то умеет она одна, только Дейвид отвлекся – он рассматривал что-то у своих ног…

Меж нас забрел мужчина, оставшийся равнодушным к присутствию сотрудников полиции и блаженно пытавшийся по-прежнему держаться мостовой и своего обычного маршрута без помех. Мне приходилось каждый день перемещаться по Уэстминстеру, и некоторые тут просто отказывались признавать, что им полагается не всякая траектория движения. В том конкретном случае при личности также имелась собачка. Пребывая в ужасе, что угроза минирования отвлекает от нее любое возможное внимание, собачка этого прохожего выбрала то же самое мгновение, чтобы медленно и зрелищно испражниться у ног моего начальства.

– А! – изрек Дейвид.

– О! – изрекла Пип.

– Прошу прощения, – сказал прохожий. – Раньше она никогда так не поступала.

Сотрудник полиции с мороженым спросил у сослуживицы:

– Это разве не нарушение муниципального уложения?

– Нет, если подберут, – ответил Дейвид.

Пип похлопала себя по карманам, изображая, будто ищет хозяйственный пакет.

Весь свой шоколадный лед я сунула в рот, нагнулась и дешевой пластиковой упаковкой сгребла более простую пакость того дня. Подумала: возможно, ради вот этого меня и поместили на Землю. Я никогда не стану ни храброй, ни гордой, но хорошо разбираюсь в своевременностях и мелких вмешательствах.

– Рыцарство, – вымолвила Пип. Я выпрямилась передо всеми.